Я опускаю руки и тяжело вздыхаю.
– Я в порядке, отец. Все это ужасно, как вы и сказали. И грустно. Но… есть кое-что еще.
Не сейчас. Еще рано.
Я ему не признаюсь.
– Да? – говорит он и ждет, откинувшись на спинку стула.
Я осторожно подбираю слова.
– Мне кажется, глубоко во мне скрыто темное семя. И сколько бы я ни молился, мне от него не избавиться. Я чувствую, как оно прорастает, Эндрю. Оно пускает корни, и меня это пугает. Когда я вспоминаю о том, что произошло с Бэзилом, или как мальчиков бросают в эту отвратительную яму… чувствую, как это черное семя набухает, пульсирует, словно в моей груди бьется второе сердце. Оно порождает во мне темные, ужасные мысли. И я чувствую себя… не знаю, как объяснить. Злым.
Какое-то время Эндрю молчит. Он проводит пальцем по небритому подбородку, что он часто делает, размышляя над чем-то. Я не тороплю его. Делиться этим нелегко, и я с интересом и надеждой жду, что он скажет.
Наконец он делает глубокий вдох, складывает руки на столе и смотрит мне в глаза.
– Во-первых, – начинает он ровным голосом, – не нужно путать зло с отчаянием. Трагедии существуют для того, чтобы мы учились помогать другим находить свой путь в темные времена, становиться лучше. Питер, когда ты станешь священником, ты всегда должен будешь находиться на стороне света. Тебе придется находить в себе мужество, когда будет казаться, что его нет. Именно в самые мрачные моменты раскрывается наше истинное «я». Когда ты сделаешь это, когда раскроешься по-новому через самые трудные жизненные испытания, только тогда обретешь спасение. Только тогда приведешь других к такому же спасению, безопасно проведешь их по темным тропам. Понимаешь?
Я киваю: я понимаю большую часть того, что он пытается мне сказать. Но киваю я еще и потому, что у меня слипаются глаза. Я голоден и обессилен, мое тело и разум отчаянно жаждут сна.
Эндрю чувствует, что я устал, и встает из-за стола.
– На сегодня хватит. Иди спать. Присмотри за остальными ребятами, ладно?
– Да, конечно.
Я присмотрю. Мне кажется, теперь от меня ждут именно этого. Не священники, а другие дети. Во многих отношениях я единственный, на кого они могут рассчитывать.
Я их не подведу.
Я возвращаюсь в спальню по мрачным коридорам приюта, и внутри меня бушует буря. Невидимая борьба между светом и тьмой, и каждая из этих сил хочет завладеть мною.
Поднимаюсь по мрачной лестнице, вхожу в длинный темный коридор. С опаской смотрю на сгущающиеся тени.
Ускоряю шаг.
Я фокусируюсь на тонкой полоске света впереди, выбивающейся из-под закрытых дверей нашей спальни. Подходя ближе, я слышу приглушенные голоса, и мне приятно думать, что скоро я окажусь среди других сирот. Я кладу руку на прохладную ручку и замираю, вспомнив разговор с Эндрю о борьбе между светом и тьмой. Если, приняв свет, я становлюсь человеком веры, то кем я стану, приняв тьму?
Ответ очевиден.
Просто человеком.
Я толкаю тяжелую дверь. Оранжевый свет ламп выплескивается наружу. Кто-то выкрикивает мое имя, и я улыбаюсь.
Да будет тьма.
Часть третьяБуря
31
Я задыхаюсь.
Вокруг плотный черный дым. И такой сильный жар, что мне кажется, будто кожа запекается, а внутренности закипают.
Никто не кричит, потому что все мертвы. Моя мать. Мой отец.
Я мог выбраться через окно моей спальни, пока еще была возможность, но мне нужно было в последний раз увидеть лицо матери.
Теперь я сижу рядом с ее трупом. Ее тяжелая неподвижная голова покоится на моих коленях. Я прощаюсь с ней, глажу ее волосы, говорю, что люблю ее…
Но трачу на это слишком много времени.
Когда я наконец решаю оставить ее (аккуратно положив ее голову на деревянный пол) и поднимаюсь, все вокруг уже окутано облаком горячего серого пепла. Я инстинктивно вдыхаю, и раскаленный дым обжигает мне горло, словно кислота.
Вскрикнув, я падаю на пол и начинаю ползти. Слезы застилают глаза, я почти ничего не вижу и не знаю, ползу ли я к входной двери или вглубь дома. Всего за несколько минут весь наш домик охвачен пламенем.
Я протягиваю руки и хватаюсь за дверной косяк. Проползаю через дверной проем, но здесь еще больше дыма и еще жарче. Значит, это не входная дверь. Не выход на улицу. Нет, это спальня моих родителей. Но надежда еще осталась. Здесь есть большое окно, которое легко открывается. Мама всегда в шутку рассказывала, что по ночам в него заползает бес и омрачает ее сны.
Я ползу вперед, пока не нащупываю стену, упираюсь в нее руками и начинаю двигаться к окну. Я знаю, что я на правильном пути, потому что родительская кровать позади меня, а окно на стене рядом с ней.
Вставать на ноги я больше не хочу, поэтому поднимаю руки и двигаюсь на коленях вдоль стены. Ищу оконную раму, стекло, свежий воздух.
Я продолжаю щупать стену… пока не достигаю угла.
Я пропустил окно.
Невозможно!
Я начинаю плакать, и дышать становится тяжелее. Видимо, языки пламени заметили меня, когда я вошел, потому что они двигались за мной по пятам. Веселые и кровожадные, они заползают в комнату через открытую дверь, карабкаются по стенам. Я слышу, как они смеются.
Дразнят меня. Насмехаются надо мной.
Они запрыгивают на кровать и начинают пожирать лоскутное одеяло и хлопковые простыни. Набивной матрас.
Моя рубашка загорается на спине. Я вскакиваю на ноги, задерживаю дыхание, шарю по деревянной стене в поисках окна, которого не могу найти. Которого, возможно, больше не существует.
У меня вспыхивают волосы. Кожа на голове горит и шипит. Я чувствую запах своей горелой плоти и начинаю кричать. Глаза лопаются и вытекают из глазниц, обгоревшая кожа отваливается кусками. Я падаю, и пламя пожирает меня до костей…
Я просыпаюсь, часто дыша. В горле пересохло. Во сне я сбросил постельное белье с кровати и весь взмок от пота. Я делаю долгие, глубокие вдохи, наслаждаясь прохладным воздухом. Ощущением жизни.
В спальне темно, но серебряный лунный свет просачивается сквозь окна, заливая все мягким смутным сиянием.
– Кошмар приснился?
Я удивлено ахаю, оборачиваюсь и вижу рядом с собой Саймона.
Он нависает над моей кроватью.
Смотрит на меня сверху вниз, склонив голову на бок. На лицо ему падает тень, глубокая, как бездна.
Я сглатываю и киваю.
– Как обычно, – говорю я.
Все знают, что мне снятся кошмары; я страдаю от них с того дня, как умерли мои родители. Когда я только приехал в приют, священники были этим глубоко обеспокоены, но постепенно с моими ночными страхами смирились, и теперь даже другие сироты не обращают особого внимания, когда я с криком просыпаюсь, хватаясь за горло или проклиная ночного визитера, лица которого я никак не могу вспомнить.
Саймон трогает мой лоб холодными пальцами, гладит вспотевшие волосы.
– Хочешь стакан воды? Я принесу.
В эту минуту мне ничего так не хочется, как выпить воды… но у меня никакого желания просить о чем-то Саймона. Сейчас он не тот друг, которого я помню. Честно говоря, меня от него мутит. От прикосновения его холодной руки к голове по коже бегут мурашки.
– Я в порядке, – говорю я, стараясь скрыть отвращение в голосе. – Возвращайся в кровать.
Саймон делает шаг назад, и на его пустое лицо падает лунный свет. Моя мать называла его светом мертвецов.
– Ты всегда был добр ко мне, Питер, – говорит он, не шепотом, но так тихо, что только я слышу эти слова. – Я этого не забуду.
Я не знаю, что на это ответить, поэтому просто молчу.
Саймон поворачивается к окну и смотрит в ночь.
У меня перехватывает дыхание, когда я вижу, как тень пробегает по его лицу, как будто что-то пересекает поток лунного света. Что-то пролетает снаружи мимо окна, быстро и бесшумно.
Я хочу заговорить, закричать, спросить его о том, что, как мне показалось, я видел… но слова застревают у меня в горле. Я оцепенел от ужаса.
Возможно, Саймон почувствовал мой страх. Он поворачивается и улыбается мне.
Его зубы словно из серебра, глаза – черные пуговицы.
– Спокойной ночи, Питер, – говорит он. – Сладких снов.
32
Эндрю сидит сразу за алтарем, слева. По другую сторону алтаря заняли места отец Уайт и брат Джонсон. Стул Пула, стоящий рядом с Эндрю, пустует. Сам Пул, стоя за маленькой кафедрой, обводит взглядом обращенные к нему лица сирот.
– Как верующие в Господа, – торжественно произносит он нараспев, – мы не боимся жала Смерти. Как и рождение, она лишь часть жизни, дарованная нам Иисусом Христом, и начало нашей вечной…
Эндрю витает где-то далеко отсюда. Он рассеян, опустошен. Обрывочные мысли приходят и уходят, он не может ни на чем сосредоточиться. Мучимый тревогой, чтобы отвлечься, он переводит взгляд на алтарь. Его накрыли красным гобеленом, который когда-то давно висел в вестибюле, но много лет назад, когда надстроили второй этаж и лестницу, был отнесен в кладовку. На большом старом пыльном полотне изображена то ли Тайная вечеря, то ли сцена охоты; трудно сказать, поскольку некогда яркие краски давно выцвели и расплылись. Кроме того, в кладовке над ним потрудились мыши и насекомые, и ткань сильно истрепалась. Эндрю считает, что его давно следовало выбросить вместе с остальным духовным хламом, хранящимся в огромном церковном шкафу.
Однако алтарь нужно было чем-то накрыть, так что старинный гобелен пригодился.
Несмотря на все усилия служителей, за которыми Пул присматривал лично, смыть всю кровь со светлого дерева алтаря и пористых половиц не удалось. Они драили и оттирали несколько часов, а страшные пятна по-прежнему напоминали о том, что лежало здесь еще вчера, о том, что висело на кресте, приколоченном к стене у Эндрю за спиной. Символ спасения души человеческой низведен до простого мясницкого крюка. Он вздрагивает от этой мысли, распрямляет и снова скрещивает ноги, пытаясь сосредоточиться на проповеди Пула.