– …меня печалит, что юный Бэзил не поделился со мной тем, что его мучило. Или с отцом Уайтом, или с отцом Фрэнсисом. Мы все находимся здесь ради вас, дети. Мы выслушаем и поможем, если вы отчаялись и нуждаетесь в наставлении на путь истинный…
Словно притянутый магнитом, взгляд Эндрю снова скользит по алтарю, и к горлу подкатывает тошнота. Он морщит нос от запаха пыли и плесени, исходящего от погрызенной крысами ткани. Она застыла на полу бесформенным несуразным комом, от которого его еще больше мутит. Он переводит взгляд выше, и на него с новой силой накатывает отчаяние. Чувство жалости пронзает его при виде того, что покоится на перепачканном кровью алтаре, накрытом старинным полотном, скрывающим кровавые пятна. Гроб Бэзила.
Внутри тесного ящика лежит труп ребенка.
Эндрю кажется, что он чувствует и другие запахи: аромат толстых сучковатых сосновых досок, из которых Джонсон сколотил этот ящик, и еще один запах, который скрывается за древесным ароматом сосны, за плесенью гобелена, – запах самого тела. Холодной плоти, разлагающегося трупа с запавшими глазами, раздутого газами.
– …помолившись, мы приняли решение похоронить Бэзила на церковном кладбище. Хотя он совершил преступление против Господа, против природы… он всего лишь ребенок. Невинный ребенок, потерянный и охваченный горем. Кто мы такие, чтобы судить его? Разве может пастырь винить агнца, заблудившегося в лесу? Нет, он ловит агнца и возвращает его в стадо. Погребение…
Да, да, Эндрю отлично чувствует запах мальчика. Гнилостный, отвратительный запах. Он устраивается поудобнее на жестком стуле, отодвигается от алтаря, ненароком прикрывает рукой рот и нос, как будто обдумывая слова Пула. Ему не сидится на месте, и, неуклюже переставив ноги, он чуть не сбивает стоящий рядом массивный светильник – их по два возле каждого пасторского стула. Высокие тяжелые канделябры стоят, как часовые, по обе стороны от гроба Бэзила, вознося ярко горящие свечи; тает воск, фитили коптят, испуская дрожащий черный дымок.
Наконец Эндрю подается вперед, ставит ноги на пол и приказывает своему телу перестать ерзать. Он тихо ругается себе под нос, пытается успокоиться, обуздать свои мысли, свою тревогу. Он смотрит на мальчиков: интересно, замечают ли они, что с ним, осуждают ли его, насмехаются ли над его очевидной нервозностью.
Но нет… Все взгляды устремлены на Пула. Дети гораздо больше увлечены этой речью об ужасной смерти их друга, чем любой проповедью, на которой Эндрю когда-либо присутствовал. Он чувствует себя лучше и делает глубокий вдох.
Его взгляд скользит по лицам, и он замечает, что Саймон и Иона сидят почти у самых дверей, дальше, чем должны были. Он хмурится. Наверное, они пересели…
А это еще что такое?
Внимание Эндрю привлекают двойные двери, ведущие из часовни в вестибюль. Они закрыты, но утренний свет из вестибюля просачивается сквозь щель между дверными створками. Вертикальная серебряная нить.
Мимо пробегает какая-то тень, и луч света дрожит.
Вот!
И снова… что это за тени? Дети?
Серебряная нить света темнеет, светлеет снова, мерцая от какого-то таинственного движения…
Вот она снова темнеет… и так застывает.
За дверьми кто-то стоит.
Эндрю хмурится. Кто бы это мог быть? Кто-то из работников кухни? Но что им надо? Возможно, простое любопытство? В конце концов, не каждый день в приюте Святого Винсента убивают мальчика.
Ведь это было… убийство. Слово вырвалось из запечатанного ящика в глубинах его сознания. Черное облако подняло крышку и просочилось в его мысли.
Значит, убийство, а не самоубийство.
Он правда так считает? И если это действительно так, то что нужно сделать?
Нет, это невозможно. Соберись!
Надо вернуться к реальности. Если не хватает кого-то из мальчиков… но нет. Этого не может быть. А значит, никто не может стоять за дверьми часовни. Кухонные работники убирают после завтрака и готовят обед. Им нечего делать в вестибюле. И если все мальчики на месте…
Мысли Эндрю цепенеют.
А они на месте?
Чувствуя нарастающую тревогу, Эндрю снова внимательно оглядывает всех в часовне, останавливаясь на каждом лице, мысленно повторяя имена.
Однако теперь его разум играет с ним новую шутку. Каждое узнанное лицо вызывает совсем другие мысли, другие вопросы: не убийца ли передо мной?
Внимательно вглядываясь в детские лица, он теперь ищет в них не скуку или озорство, а нечто гораздо худшее.
Жестокость. Ненависть.
Зло.
Он останавливается, ругая себя. Хватит, дурак! Просто выясни, все ли на месте.
И снова начинает пересчитывать мальчиков по головам.
– …и мы молимся за его бессмертную душу, – говорит Пул, завершая проповедь. – Кто-нибудь скажет несколько слов о своем друге? Кто хочет рассказать что-нибудь о Бэзиле, поделиться приятными воспоминаниями?
Никто из мальчиков не говорит ни слова и не встает. Эндрю еле слышно нервно покашливает. Вопрос Пула сбивает его со счета, но ему кажется, что нескольких мальчиков не хватает. Нужно будет проверить, а пока он опять переводит взгляд с детей на двойные двери. Тень исчезла, но он ждет, что щель снова потемнеет, чтобы убедиться, что за дверьми действительно кто-то есть.
И что он там делает?..
Он вспоминает о Бене и Бартоломью, сидящих в яме. Интересно, они еще живы? Или замерзли до смерти? Вмерзли в почву, как корни мертвых деревьев. И тогда их придется выкорчевывать и очищать от земли.
Понадобятся еще гробы…
Эндрю отгоняет эту мысль. От напряжения он на грани истерики. Надо молиться. О себе. О силе. Ему нужно поспать!
– Я хочу сказать несколько слов.
Эндрю поднимает глаза, и на мгновение все его переживания улетучиваются. Он улыбается. Нежное тепло растопило черный лед, застывший у него в груди. Это, конечно, Питер. Добрый, обходительный мальчик, которого он воспитал. Мальчик, который однажды встанет рядом с ним в рясе священника.
Втайне Эндрю надеется, что, если на то будет воля Божья, они с Питером когда-нибудь будут руководить приютом Святого Винсента. Его греет эта мысль.
Первое, что я сделаю, думает он, улыбаясь, когда Питер подходит к алтарю, это засыплю эту ужасную яму. Дни средневековых пыток уйдут в небытие.
Когда Питер подходит к кафедре, Пул хлопает его по плечу и отходит в сторону. Эндрю в нетерпении выпрямляется. Он забывает о зловонии, доносящемся из гроба, о разлагающемся трупе Бэзила. Его занимает только Питер.
И поэтому он забывает пересчитать детей и больше не следит за игрой теней, которые снова выросли за дверьми часовни.
33
Не знаю, зачем я вызвался выступать.
Я ничего не готовил, не планировал.
Но больше никто не берет слова, а сказать нужно. Во всяком случае, мне так кажется. Как ни странно, хотя за время моего пребывания в приюте это не первая смерть воспитанника, единственные похороны, которые приходят на ум, это похороны моих родителей. Я был так мал, что едва помню, как все происходило. В памяти сохранились отдельные фрагменты: скорее чувства, чем зрительные образы. Я помню каких-то незнакомых мужчин, которых я боялся. Эти же мужчины повели меня на кладбище, где священник произнес речь над двумя холмиками земли. Было очень холодно. Почти все время я дрожал.
Помню, как мне было грустно от того, что я не попрощался с родителями. Не видел их тел.
Хотя, как мне сказали, смотреть было особо не на что.
И потом, когда все было кончено, меня увели прочь. Мелькали незнакомые лица. Звучали резкие голоса.
Я отчетливо помню ощущение, что я никому не нужен.
Два дня спустя я оказался в приюте Святого Винсента, и Эндрю проводил меня до моей кровати. Он показался мне таким старым, настоящим взрослым, но теперь я понимаю, каким молодым он был. Шли годы, а он будто становился моложе по мере того, как я взрослел. Странное изменение перспективы, которое в конечном итоге привело к тому, что мы стали друзьями. Мысль о том, что мы, священник и сирота, стали настоящими друзьями, кажется мне странной. Я не знаю, то ли он из-за этого кажется молодым, то ли я чувствую себя старым.
Пул слишком сильно сжимает мое плечо, и я киваю, думая о Бэзиле и о том, что хочу сказать.
Я лихорадочно подбираю слова.
И наконец нахожу их.
– Я знал Бэзила около трех лет, – начинаю я, скользнув взглядом по лицам своих братьев. – С того дня, как он появился в приюте Святого Винсента.
Я оглядываю часовню, стараясь избегать зрительного контакта. Меня нервирует, что все на меня смотрят. Некоторые улыбаются, некоторые выглядят грустными. Кто-то ухмыляется, как будто сердится на меня или ему противно. Я делаю вдох и смотрю в одну точку на дальней стене, лишь бы не видеть выражения их лиц, приятные и не очень.
– Когда он впервые к нам приехал, то был совсем худеньким, одна кожа да кости. – Я издаю смешок, хотя в этом нет ничего смешного. – Он… как вы все знаете, когда его нашли, он буквально умирал с голоду. Напуганный маленький ребенок, брошенный, как многие из нас.
Кто-то кашляет, и я замечаю, что некоторые мальчики нетерпеливо ерзают. Им скучно. Я понимаю, что нужно поскорее закругляться.
– Помню, он как-то рассказывал мне, что на улице ему приходилось есть что придется. Но это помогло ему выжить…
Пул слева от меня прочищает горло. Я поворачиваюсь к нему и вижу, как он вскидывает брови.
– Простите, – шепотом говорю я и снова сосредотачиваюсь на точке на дальней стене.
– Я хочу сказать, что он был стойким. Выносливым. А еще добрым. Он был не самый здоровый ребенок. Всегда кашлял, и из носа у него текло…
Кто-то начинает смеяться, и я стараюсь не смотреть на Пула.
– В общем, он был моим другом. Нашим другом и нашим братом. – Я не знаю, что еще сказать. Позади себя я чувствую тяжесть его тела, которое лежит в гробу и ждет погребения. Я еще раз окидываю взглядом лица и в смятении замечаю, что несколько ребят в задних рядах о чем-то шепчутся. Мне кажется, что говорят они явно не о Бэзиле, и меня переполняет гнев.