прислушивается, словно паучиха, нащупывающая изогнутой лапой нить липкой паутины, ожидая, когда она завибрирует.
– Я тебя слышу!
И он снова начинал ныть, понимая, что делает себе только хуже. Но он был совсем малыш, не старше четырех лет. Чаще всего он даже не понимал, в чем провинился.
Обычно через несколько часов мать выпускала его из чулана. Случалось, что он сидел там до вечера. Пару раз он спал там до утра.
Это было жутко.
Когда он повзрослел, то задним числом начал понимать, что, сидя в чулане, он слышал мышей или крыс, шуршавших за стенами и под половицами. Но в детстве ему казалось, что это за ним пришли призраки или упыри. Несколько раз он чувствовал, как чьи-то лапы пробегают по его растопыренным пальцам, и кричал, моля о пощаде. Он пытался всю ночь простоять на ногах, но через некоторое время так уставал, что был вынужден сесть и, дрожа, прислонялся к полкам с хламом, с которым ему приходилось делить пространство чулана.
Однажды он проснулся в темноте, когда что-то ползало у него в волосах.
Что-то большое.
Он кричал и плакал, умолял мать выпустить его. Кричал, что в чулане что-то есть. И это что-то – в чем он не сомневался в глубине души – хочет укусить его, изгрызть щеки и мочки ушей, вонзить крошечные зубки в его глазные яблоки, пока он спит.
Боязнь замкнутых пространств, страх быть погребенным заживо – вот почему он выбрал пожизненное служение церкви и Пулу вместо еще пяти или шести лет тюремного заключения. После того как его закопали в том ящике – худшее наказание, которое он мог себе представить, – Джонсон понял, что не выживет в тюрьме. А если выживет, то потеряет рассудок, а такая судьба гораздо хуже смерти.
И вот теперь, невероятно, непостижимо, эти маленькие придурки снова заперли его.
Он этого не потерпит.
– Выпустите меня, проклятые сопляки! – ревет он, снова и снова налегая на дверь плечом.
Наверное, они что-то просунули между ручками. Что-то длинное и тяжелое. Возможно, лопату, думает он, тяжело дыша и снова наваливаясь, не обращая внимания на боль в руках и в плече. Что ж, я могу сломать лопату! Сейчас увидите!
Только когда он чувствует запах дыма и слышит нарастающие крики, он наконец обращает внимание на происходящее в часовне у него за спиной.
– О господи Иисусе.
Он в ужасе смотрит на объятый пламенем алтарь. Одни мальчики убегают. Другие нападают. Отец Уайт лежит в проходе, как тряпичная кукла, алая кровь хлещет из раны у него на шее, его безжизненные глаза широко раскрыты и смотрят в потолок, в никуда. Джонсон делает шаг вперед, не зная, за что хвататься первым.
Я должен выбраться отсюда, думает он, но мысль звучит уже не так настойчиво. Хаос, царящий вокруг, заглушил даже панику, охватившую Джонсона, когда он понял, что они заперты.
Возле небольшого возвышения он замечает несколько лежащих тел. Пул и Эндрю валяются на полу, а дети бьют и пинают их ногами.
Если Пул умрет…
Страшно даже подумать. И он не думает.
– Нет! – вопит он и устремляется от дверей, от свободы, к алтарю часовни. К Пулу.
– Прочь с дороги, ублюдки! – орет он на каждого ребенка, который оказывается на его пути, без разницы, молит ли он о помощи или замахивается на него кухонным ножом.
Один мальчик зажал ржавые гвозди между пальцами и, стиснув кулак, бегает от ребенка к ребенку, нанося им удары. Он поворачивается к Джонсону и бьет его в живот. Мгновенная жгучая боль пронзает его.
Тайсон, рассеянно думает Джонсон. Это малыш Тайсон. У него красивый голос, он любит петь церковные гимны. А сейчас этот засранец ударил меня в живот.
Джонсон хватает Тайсона за горло и, не колеблясь, ударяет в лицо кулаком. Под костяшками пальцев раздается приятный хруст. Тело обмякает, и Джонсон отпускает его. Мальчик оседает на пол, пригоршня гвоздей разлетается по полу, как просыпавшаяся мелочь. Джонсон переступает через тело и снова устремляется вперед.
Наконец он добегает до избиваемых священников, хватает первого же мальчишку за рубашку, вытягивает из кучи и отшвыривает в сторону. Остальные обращают к нему свои потные и ликующие лица. Справа раздается визг, и он оборачивается в тот момент, когда Фрэнки, пузатый итальянец, который все время над чем-то смеется, забравшись на скамейку, прыгает на него сверху. Его тонкие руки обвиваются вокруг шеи Джонсона, пальцы впиваются в пряди длинных волос. В следующее мгновение мальчик впивается оскаленными зубами в его щеку.
Джонсон кричит от боли, цепко хватает мальчишку за плечи и отрывает его от себя. На губах у Фрэнки – кровь и клочья кожи. Джонсон представляет, что этот обезумевший ребенок сделал с его лицом, и становится сам не свой от ярости и ужаса, теряя способность соображать, как дерево теряет листья. Не думая о последствиях, он обхватывает мальчишку за пояс и, перевернув вниз, словно дубинкой ударяет его головой об угол ближайшей скамейки. Хрустят шейные позвонки, голова Фрэнки свисает с плеч, как у сломанной игрушки. Джонсон кряхтит, отшвыривает труп в сторону и снова лезет в драку.
36
Все помещение просто… взорвалось.
Я даже не успел заметить, с чего все началось, как вдруг костлявая, но очень цепкая рука обвила сзади мою шею.
Вокруг царят крики и плач, удары кулаков по дверям, которые каким-то образом заперли снаружи или заблокировали. Но все, что меня сейчас занимает, – это чье-то предплечье, прижатое к моему горлу. Чей-то рот шепчет на ухо слова на неизвестном мне языке, обдавая горячим дыханием шею. Эти слова звучат для меня как тарабарщина или бред сумасшедшего.
Я не могу дышать, а боль в сдавленном горле невыносима.
Внезапно рука на шее ослабевает, а затем исчезает. Я оборачиваюсь, ожидая увидеть лицо нападавшего, но вижу лишь спину Байрона, чей кулак несколько раз врезается в лицо другого мальчика, который визжит, извиваясь под ним.
– Байрон!
Он смотрит на меня, и я вижу, что он до смерти напуган.
– Отпусти его! – Мне приходится орать, потому что все вокруг тоже орут.
Раздаются жуткие крики боли, мольбы о помощи, о пощаде. Вопли ярости.
Я обвожу взглядом часовню и вижу повсюду корчащиеся тела, огонь и кровь.
– Да что с вами со всеми такое! – кричу я.
– Питер!
Я поворачиваюсь на голос и вижу Дэвида, пробивающегося ко мне. Он держит на руках Томаса. Бедный маленький Томас, ему всего шесть лет. Он крепко вцепился в шею Дэвида, и это напоминает мне о том, кто на меня напал. Я оглядываюсь назад, ожидая увидеть тело, но нападавший исчез. Я хочу спросить о нем у Байрона, но тот уже бежит на помощь Дэвиду, кидаясь на мальчика постарше, кажется, Терренса, который яростно замахивается стальным плотницким молотком. Байрон прыгает на него и валит на землю, а я спешу к Дэвиду.
– Что это? Что происходит? – спрашиваю я, но он лишь качает головой в ответ.
Его глаза устремлены на что-то позади меня.
– Берегись!
Обернувшись, я вижу оскаленное лицо Ионы. Он замахивается на меня деревянным молотком.
Я поднимаю руки, чтобы заблокировать удар, но он попадает в висок.
Томас визжит на руках у Дэвида.
Его крик – это последнее, что я слышу.
Джонсон помогает Пулу подняться и проверяет, жив ли Эндрю. Сильный и свирепый Джонсон распугал мальчишек, напавших на Эндрю и Пула, и они разбежались, как крысы.
Вокруг бушует пламя.
– Отец! Вы в порядке?
Пул кивает, белый как полотно, на губах у него запеклась кровь.
– Выведите меня отсюда.
Эндрю встает и смотрит на Джонсона безумными глазами.
– Идите! Я должен спасти тех, кого могу!
Джонсон начинает пробиваться к дверям. Часовня заполняется дымом, почти ничего не видно. Вокруг беспорядочно мельтешат фигуры, тени извиваются в густой мгле. Невозможно разглядеть лица, понять, кто на кого нападает.
Нужно выбраться отсюда…
Он добирается до дверей. Сгрудившиеся возле них мальчики колотят в двери и умоляют о спасении.
– Отец, будьте рядом! – кричит Джонсон и начинает пробиваться к выходу, поднимая детей и отталкивая их в сторону.
У него нет времени разбираться, кто тут кто, некогда деликатничать, он должен открыть эти двери. Дойдя до выхода, он прислоняет Пула к стене.
На этот раз он делает несколько шагов назад и с разбега, пригнув плечо, бросается на крепкую древесину.
Двери не поддаются, но он слышит, как с противоположной стороны что-то треснуло. Он ясно представляет себе лопату или мотыгу (или и то и другое), просунутые через дверные ручки, их треснутые деревянные черенки. Он снова делает два шага назад и, забыв обо всем, бросается на щель между дверьми. Тут слабое место, если надавить как следует, должно получиться. На этот раз раздается громкий хруст.
Дверные створки разлетаются в стороны.
Джонсон, спотыкаясь, вываливается в вестибюль, свежий холодный воздух – бальзам для его обожженного горла и легких. Следом плетется Пул, а вместе с ним хлынули наружу плачущие, перепуганные дети. Джонсон понимает, что должен остановить их, отделить зачинщиков и убийц от их жертв. Но он слишком устал, слишком взвинчен и шокирован.
– Отец… – говорит он, надеясь, что Пул наставит его на путь, скажет, что делать дальше.
Но Пул, подняв руки над головой, обращает лицо к потолку. К самому Господу, думает Джонсон. Словно обезумевший уличный проповедник, Пул громко молится, слова текут, как вода через прорванную плотину, в то время как дети потоком омывают его с обеих сторон.
О чем же ты молишься, старик? – не понимает Джонсон.
Он не может даже представить.
37
Я прихожу в себя на холодном каменном полу.
Боль пронзает череп, отдавая тупой пульсацией в мозгу, давит изнутри на глаза, затуманивает зрение. Я медленно поворачиваю голову и вижу отца Эндрю, стоящего рядом на коленях, но занятого чем-то другим, не мной.