Она не будет медленно припорашивать все снегом, а с воем набросится на нас, сея смерть.
Но это не важно.
К ночи он будет далеко отсюда.
После того как он отвел Пула в его покои и обработал самые серьезные раны, священник велел ему отправляться в город и найти шерифа.
Привести помощь.
Джонсон не знает, что, черт возьми, произошло и кто из сирот свихнулся, а кто все еще в здравом уме, и ему все равно. Важно одно: их воспитанники вышли из-под контроля. Превратились в дикарей-убийц. Хладнокровно убили отца Уайта. Пытались убить Пула, Эндрю и самого Джонсона.
Не говоря уже о других детях.
Когда Джонсон проходил через вестибюль, направляясь к выходу, он видел, как Эндрю накрывает простыней маленькое тельце. Оно было аккуратно уложено в конце ряда других тел. Джонсон не пересчитывал саваны, у него не было времени, и, честно говоря, ему было наплевать. Мертвый есть мертвый. Но он прикинул, что там лежало по меньшей мере шесть или семь трупов, накрытых пропитанными кровью чистыми простынями.
Весь приют провонял дымом и смертью.
Поэтому он был рад, что его отправили за помощью. Пора валить отсюда.
Приближаясь к амбару, он гадает, что найдет здесь, когда вернется? Застанет ли он, вернувшись с шерифом Бейкером и его помощниками, братскую могилу? Или оставшимся удастся выжить?
И тут ему в голову закрадывается новая мысль.
Что, если я вообще сюда не вернусь?
Так себе мысль. Тогда он станет беглецом. Преступником. Его будут разыскивать.
А может, и нет. А вдруг возможен другой вариант?
Что, если он вернется на следующее утро и не найдет ничего, кроме трупов? А детей-убийц к тому времени уже не будет?
Тогда он мог бы сжечь это место. Сжечь дотла.
Когда под обломками найдут столько обугленных трупов… все подумают, что и он среди них.
Да, или что он и есть убийца.
– Пошло все к черту, – говорит Джонсон, одолевая последние несколько футов заснеженной земли до амбара.
Ему нужно оседлать лошадей и добраться до города. Больше никаких далеко идущих планов. Найти шерифа, вернуться сюда, спасти тех, кого можно спасти.
Он отпирает дверь амбара, распахивает ее настежь.
Внутри темно, затхло и, как ни странно, уютно. Животная теплота. Запах навоза, шерсти и мышц. Приятный запах. Благотворный запах.
Он тянется к фонарю, висящему у двери, находит спички на ближайшей полке и зажигает его. Проходит мимо повозки, и свет фонаря, словно нимб, разгоняет темноту.
Тут есть где спрятаться, думает он. Но не боится, что в амбаре кто-то притаился. Когда он шел сюда, снег был чистым. Никаких следов. Где бы ни прятались маленькие ублюдки, точно не здесь. По крайней мере, те, кто устроил бойню в часовне. Но могут быть и другие.
Задумавшись об этом, он останавливается, оглядывается по сторонам. Присматривается к теням. Почему не слышно животных?
И что это за вонь?
Он быстро преодолевает последние несколько шагов к стойлам, в которых содержатся лошади. Но их крупные головы не видны, они не следят за ним большими карими глазами в надежде, что он принес им овес или яблоко. Подойдя к стойлу, он протягивает фонарь во тьму.
От увиденного он вскрикивает, сам удивленный своей реакцией. Это слишком жутко даже для него.
Лошади лежат каждая в своем стойле. Их зарезали, солома под ними красная от крови.
Джонсон открывает дверцу в стойло и заходит внутрь, поднося фонарь к трупу.
Сотни порезов… или даже тысяча.
Кажется, каждый дюйм тела животного изрезан или исколот. Прикрыв рот и нос рукавом, с трудом держась на ногах, он подходит к соседнему стойлу: то же самое проделали и со второй лошадью. На грязной земле валяется окровавленная коса, но другого оружия не видно. Наверное, убийцы очистили клинки и взяли их с собой. Спрятали в штанинах и рукавах, за поясом и в носках. И вытащили его по сигналу в часовне, когда все были в сборе.
Все было спланировано.
– Будь они прокляты, – говорит он дрожащим от гнева и страха голосом.
Он выходит из стойла и спешит к дверям амбара. Нужно все рассказать Пулу. Нужно придумать план действий, пока снегопад не усилился, пока они еще не отрезаны от мира. Приближаясь к прямоугольнику дневного света, он замедляет шаг, вглядываясь в серое небо, в покрывало свежевыпавшего снега. Ему кажется, что пейзаж, обрамленный открытыми дверьми, ждет его. Приглашает выйти на свет. Манит к себе.
Я мог бы добраться до фермы Хилла, думает он. Если выйти сейчас, то можно успеть до наступления темноты. Пока метель не разгулялась и не похоронила нас всех.
Он задувает лампу и ставит ее на пол у выхода. Не закрывая за собой двери, Джонсон выходит на свежий дневной воздух, крошечная фигурка под вечным куполом бледного неба. Ветер дует ему в лицо, он смотрит вдаль – где-то там ферма Хилла, а еще дальше – город. Дорогу замело снегом, но он знает куда идти.
Сначала расскажу Пулу о том, что случилось с лошадьми, потом пойду. Надену хорошие сапоги. И шапку. Потом пойду. И приведу помощь.
Приняв решение, он возвращается в приют.
И вдруг слышит голос.
– Помогите!
Тихий. Очень тихий. Словно сам ветер молит о помощи…
Джонсон растерянно оглядывается, но не видит ничего, кроме снега.
Он смотрит на амбар, но никого не видит. У распахнутых настежь дверей приюта тоже никого нет.
– Спасите нас!
И наконец до него доходит.
Господи Иисусе…
Яма.
Дети.
Он совсем о них забыл. Из-за поминальной службы и последующих ужасных событий он просто забыл о двух мальчиках, которые почти целый день сидят в яме, на холоде.
Он бредет по снегу к яме, кружащиеся хлопья застилают ему обзор. Он не может ее найти. Весь чертов двор покрыт слоем снега по меньшей мере в фут толщиной, ветер усиливается, хлопья уже не падают на землю, а летят во все стороны, залепляют глаза. Его щеки и уши обжигает дыхание метели.
– Мальчики! – кричит он. – Мальчики! Подайте голос!
Несколько секунд не слышно ничего, кроме завывания ветра.
Потом:
– Мы здесь! Помогите!
Джонсон делает несколько шагов вперед, оборачивается, смотрит на амбар, на забор, отделяющий дорогу от поля, пытаясь сориентироваться.
Впереди. Яма должна быть впереди.
Он идет вперед, спотыкается и падает на одно колено. Прислушивается.
– Мальчики! Кричите громче!
– Здесь! – раздается голос откуда-то снизу. – Брат Джонсон! С Беном что-то не так!
Бартоломью.
Джонсон делает три гигантских шага, и его нога утопает в снегу почти до колена. Он чувствует деревянный настил под ногами.
– Мальчики!
Теперь голос звучит отчетливо, приглушенный лишь несколькими футами снега. Прямо под ним.
– Джонсон! Вытащите нас отсюда! Мы замерзаем! Бен болен. Я думаю…
Джонсон начинает отгребать снег. Он находит веревку, видит очертания двери, закрывающей люк.
– …думаю, он умирает!
– Сейчас, сейчас! – Он нащупывает металлическую ручку люка и рывком тянет ее на себя. В толстом снежном покрывале открывается черный как смоль квадрат. Он встает на четвереньки, наклоняет голову, вглядывается в темноту, ищет признаки жизни. – Мальчики?
– Джонсон? Вы нас видите? Мы здесь!
Джонсон наклоняется ниже, его голова теперь на одном уровне с деревянным настилом. Он не видит ничего, кроме темноты и плотно утрамбованной почвы.
– Бартоломью?
В ответ раздается шепот, так близко к его уху, что он чувствует холодное дыхание на шее.
– Я здесь.
Кто-то сильный хватает Джонсона за грудки и затаскивает сквозь люк в холодную тьму.
Из окон приюта открывается унылый бесцветный вид. Пустой двор окутан дымкой кружащегося снега.
Ветер свистит и шепчет, поет одному ему понятную песнь.
Голые деревья трещат и тянут ветви к небу, покоряясь надвигающейся буре.
Невидящее око солнца – холодный белый диск на скорбном небе.
Никаких признаков жизни.
39
Нам с Дэвидом кое-как удается успокоить почти всех детей.
Сложнее всего было с Финнеганом.
В конце концов он просто сел на свою кровать, скрестив ноги, и уставился на дверь. Словно ждал, что друг материализуется. Остальные дети очень взвинчены, но не до истерики. Некоторым, я бы сказал, это даже нравится. Как будто эти убийства – это какая-то игра.
Когда все более-менее успокоились, мы пересчитываем детей.
Четырнадцать мальчиков.
– Скольких не хватает?
– Восемнадцати, – говорю я, мысленно пытаясь прикинуть, кто погиб, а кто выжил.
Кто прячется за дверьми, замышляя еще убийства?
Бен и Бартоломью, вспоминаю я, испытывая чувство вины, все еще в яме. Они все пропустили. Может, еще кто-нибудь отстал от нас и спрятался? Пытался сбежать? Мы не можем знать, но это важно.
– Где сейчас Пул? – взволнованно шепчет Дэвид, ему так же страшно, как и мне. – Или Эндрю? Где эти чертовы взрослые?
Я качаю головой. Взрослые… или то, что от них осталось.
– Если Уайт действительно мертв, то у нас очень большая проблема.
– И какая?
– Взрослых слишком мало. Так что нам самим придется разбираться с ними.
– К черту все это, – не выдерживает Дэвид, кипя от раздражения. – Я еще ребенок. И ты тоже. – Он указывает на комнату. – И все они. Пусть священники сами разбираются.
Священники. Я обещал Эндрю, что вернусь, я должен ему помочь… Но я не в лучшем состоянии, я не знаю, что делать. Кому можно доверять? Что, если в коридоре или внизу еще остались мальчики? Они все заодно с убийцами? Неужели мы всего лишь ягнята, ожидающие заклания?
– Кто из ребят точно… опасен? – спрашиваю я, пропустив мимо ушей слова Дэвида. Я специально говорю тише, чтобы не напугать остальных.
Дэвид задумывается.
– Очевидно, Саймон. Прости. И еще… Терренс. Точно Сэмюэл. Кто напал на тебя в коридоре? С Томасом на руках я не оборачивался, было не до того…