Снаружи раздаются голоса. У него над головой. Он с удивлением смотрит вверх, на открытый люк. Над ним появляются тени, заслоняя меркнущий дневной свет.
– Брат Джонсон?
Он резко оборачивается к Бартоломью, который смотрит на него с насмешкой. Джонсон пытается что-то сказать, но не издает ни звука. Губы у него дрожат, как будто он сейчас разрыдается перед этим сопляком. Сверху раздается громкий стук. Он задыхается от страха, снова смотрит на люк, на колеблющиеся тени. Слезы щиплют глаза, рыдания вырываются из горла.
– Ты в порядке, брат Джонсон? – спрашивает Бартоломью и указывает на холодный земляной пол. – Может, тебе лучше присесть.
Острая жгучая боль пронзает его мозг, как будто ему в лоб воткнули раскаленную иглу. Перед глазами – белая вспышка, он кричит, лицо искажается гримасой, он хватается за голову. Ноги у него подкашиваются, и он валится на землю, как тряпичная кукла. Теперь уже безудержно рыдая, он пятится назад и прислоняется спиной к влажной, холодной стене.
Господь всемогущий, помоги мне. Позволь мне ПОДУМАТЬ.
Бартоломью приближается к нему. Голоса наверху становятся все громче.
Раздается смех.
– Я нашептал ему кое-что, брат Джонсон. Бену. Пока ты в приюте развлекался с остальными, и я слышал, там было очень весело, я сидел здесь. И шептал. Думаю… – Он поворачивает голову и смотрит в угол, где сидит съежившийся Бен, потом опять на Джонсона. – Думаю, я напугал его. Он почти все время молчал. Наверное, ему не понравилось то, что я сказал.
Он еще на шаг приближается к здоровяку, который теперь сидит на земле в той же позе, что и Бен, прижавшись к стене и подтянув колени. Бартоломью наклоняется и касается руками его колен, словно обращается к маленькому потерянному ребенку.
– Можно я кое-что нашепчу тебе, брат Джонсон?
– Отвали от меня, – говорит Джонсон.
И вдруг его измученному сознанию Бартоломью предстает не мальчиком, а змеем. Черноголовым змеем, метящим красным языком ему в лицо. Щелк, щелк, щелк. Нет! Вот он уже превратился в козла, рогатого и черного, как сама смерть. Джонсон моргает. Теперь он видит прекрасную улыбающуюся женщину, полностью обнаженную, омытую кровью.
Джонсон стонет и крепко зажмуривается.
Когда он открывает глаза, перед ним снова мальчик. Бледный, тоненький, как молодой саженец, ребенок. Слабый и истощенный, с глазами лани и нахальным выражением лица.
Должно быть, ударился головой о камень сильнее, чем я думал, думает он. Со мной что-то не так… что-то нарушено в голове. Мысли путаются. Мне нужна помощь, да, мне нужна медицинская помощь. Мне нужно выбраться ОТСЮДА.
Бартоломью тычет пальцем в голову Джонсону.
– Ты заснул?
Джонсон ударяет его по руке и всхлипывает:
– Убирайся!
– Вот что интересно, – говорит Бартоломью, молниеносно отдергивая руку; его совершенно не пугает гнев Джонсона.
Тело мальчика завораживающе раскачивается из стороны в сторону, лицо колеблется, скользит и дрейфует, как будто оно под водой. Джонсон трет глаза, под веками грязь смешивается с кровью. Мужчина отчаянно пытается избавиться от этого наваждения.
– До того как ты стал прислуживать Пулу, ты был не самым праведным человеком. Ты был женат, я прав?
– Заткнись, – говорит Джонсон почти безразлично. Его глаза плотно закрыты, челюсть сжата. Он бормочет все молитвы, которые только может вспомнить. Кровавая рана на голове пульсирует болью и горит огнем.
– Да, ты был женат. И у тебя был прекрасный малыш. Разве не чудесно? Ты помнишь его, Тедди? – Бартоломью на мгновение замолкает. – Ты же не против, если я буду так тебя называть? Знаю, это немного по-панибратски. Может, брат Джонсон все-таки лучше, хм? Мы же с тобой не то чтобы друзья. Пока.
Бартоломью подмигивает и весело продолжает, словно вспоминая любимую шутку.
– Как-то ночью ты напился. Сильно напился. И ударил жену, когда она держала на руках славного крошку Уильяма. Кстати, мне нравится это имя. Оно такое… уютное, правда?
– Откуда ты… – Джонсон сглатывает, от глубоко похороненных воспоминаний горло перехватывает болью. – Прошу, прекрати.
– Ты так сильно ее ударил, что она упала с лестницы. Пролетела ступенек десять или даже двадцать, я прав? Упала с той лестницы, что вела от твоей дерьмовой клетушки к входной двери дома, который ты делил с другими жалкими, несчастными людишками. Она упала с лестницы и больше не двигалась. И Уильям тоже больше не двигался. И не плакал. И вообще ничего не делал. Помнишь?
Джонсон кивает. Он рыдает, стоя на коленях.
– Да, – всхлипывает он.
– Потому что его черепушка раскололась, как яичная скорлупка. Мозги вытекали из нее, как желток. А его мать, твоя жена, свернула свою чертову шею! – Бартоломью выпрямляется, широко раскрыв глаза от восхищения. – Представляю, какой это был для тебя удар, брат Джонсон. Я бы сказал, в самое яблочко.
Джонсон вспоминает события той ночи. У него больше нет семьи. Полиция забирает его. Соседи орут. «Это был несчастный случай – кричал он, и кричал, и кричал, пока не охрип. – Несчастный случай!»
Что-то падает из люка и с глухим стуком приземляется на грязную землю у ног Бартоломью. Мальчик наклоняется и поднимает его.
Это молоток-гвоздодер.
– Итак! – поводив молотком перед глазами Джонсона, Бартоломью опускает его. – Сейчас мы здесь. И нам еще много нужно сделать.
Бартоломью подходит к Бену, который больше не прячет лицо, а наблюдает за ними широко раскрытыми глазами, и бросает молоток к его ногам.
– Я предоставлю каждому из вас одинаковый выбор. Бен, если пожелает, может взять в руки этот молоток и раскроить им твой череп. Расколошматить твою тупую башку, пока от нее не останется кровавое месиво и раскроенные кости. Как у малыша Уильяма. А теперь самое интересное. Ты слушаешь, брат Джонсон? Поверь мне на слово: ты и пальцем не пошевелишь, чтобы остановить его. Ты не будешь сопротивляться и почувствуешь каждый удар, хруст каждой сломанной кости. А тем временем свет начнет меркнуть в твоих глазах, и кровь будет течь из ушей и носа, а потом ты услышишь, как замедляется биение твоего сердца – все тише, тише, пока ты не рухнешь на землю… и не умрешь.
Бартоломью снова поднимает молоток. В каком-то дальнем безумном уголке сознания Джонсон отмечает, что Бен ни на дюйм не сдвинулся с места, чтобы взять его.
– Или… ты убьешь Бена. И тогда будешь жить. – Бартоломью словно стал больше, его голос гулко разносится по яме. – Но твоя жизнь больше не будет принадлежать Пулу, брат. – Он выплевывает последнее слово как оскорбление и широко улыбается. Слишком широко. – Твоя жизнь принадлежит мне. Нам.
Голоса наверху улюлюкают и смеются. Раздается стук палок и ног по занесенному снегом дереву. Удары нарастают – становятся настойчивее, быстрее, громче. Хаотичный ритм заполняет яму, затуманивая сознание Джонсона. Чувство вины, ненависть, ярость и сильный страх захлестывают его, как ледяная вода. У него в груди, глубоко в душе, словно что-то срывается с места – он почти физически ощущает потерю – и выскальзывает, просочившись сквозь плоть, наружу – в окружающую мерзость, в лежащую по ту сторону бездну, в ту вечную тьму, которая только и ждет, чтобы поглотить то, что мы теряем, раздаем, что у нас отнимают.
– И последнее, – продолжает Бартоломью, – вы оба можете отказаться убивать друг друга, поверьте, лично я верю в свободу воли. В этом случае те, кого вы слышите наверху, спустятся сюда… и убьют вас обоих. Порубят вас на куски и скормят земле ваши внутренности.
Быстро, как паук, Бартоломью подбегает к Джонсону на четвереньках, хватает его за волосы и приподнимает голову. Его черные сверлящие глаза впиваются в Джонсона, растворяя все чистые помыслы, что в нем еще оставались.
– Ты видел, что мы сделали с лошадьми, брат Джонсон? – не столько говорит, сколько шипит он. Слов почти не разобрать. – То же самое мы сделаем с тобой, Тедди. Выпотрошим и закопаем твои кости в этой выгребной яме. – Бартоломью отворачивается и сплевывает. – Хотя ты и этого не заслуживаешь.
Джонсон потерянно и устало качает головой. Его тело онемело от холода.
– Нет, – говорит он, испытывая отвращение к своему скулящему голосу.
Бартоломью отпускает волосы Джонсона, выпрямляется и делает шаг назад. Его рот больше не ухмыляется. Серьезный и собранный, он говорит отрывисто и прямо, голосом человека, привыкшего отдавать приказы.
– Тогда сделай что должно.
В голове Джонсона проносится завывающий ветер. Наполняет его и поглощает. В мозгу крепнет визжащая черная буря: тысячи насекомых громко клацают челюстями и перебирают лапками, заглушая все мысли, все рациональные решения. Всю надежду.
Он с удивлением понимает, что встал на ноги.
Его тусклый взгляд перемещается на маленького мальчика в углу, который тоже смотрит на него.
Грохот наверху переходит в крещендо. Невероятно громкий, в невероятно высоком темпе. Бартоломью продолжает говорить – он говорит быстро, выплевывая неразборчивые гортанные звуки, какие-то незнакомые слова. Бессмысленные слова. Тот Джонсон, каким он был, не узнает их, но новый Джонсон уже понимает, что они значат.
Теперь он понимает многое.
Его прошлое возвращается. Возмездие за то, что он натворил.
Он знает, что ждет его за занавесом жизни. Что ждет их всех.
– Меня так и не крестили, – бормочет он, но Бартоломью не обращает на него внимания, продолжая выплевывать странные слова, его глаза закатились, видны лишь белки.
Джонсон обнаруживает, что стоит на коленях перед Беном. Он не помнит, как шел. Но теперь он здесь.
Насекомые заползают ему в уши, нос, рот, проникают в мысли. Они громко напевают свою песню, жужжа все громче и громче. Оглушительный, пульсирующий хаос.
Бен тоже кричит. Лягается. Бешено колотит кулаками.
– НЕТ! Джонсон, ты ОБЕЗУМЕЛ! Отстань от меня, ублюдок! Отвали!
Джонсон стремительно сжимает голову мальчика сильными руками. Резким, решительным рывком притягивает его к себе. Бен кричит, но Джонсон этого не слышит. Не слышит ни мольбы, ни слез. Не чувствует ни стыда, ни раскаяния, ни вины, ни сомнений.