Каким бы верующим он ни был, у него нет желания умирать в ближайшее время.
Они добегают до деревянного настила. Снег вокруг утоптан множеством ног.
– Что здесь произошло? – спрашивает Питер, но Эндрю не знает, что ответить.
Он встает на колени, поднимает дверь люка и вглядывается в темноту.
И ничего не видит.
– Есть кто?! – кричит он достаточно громко, чтобы его услышали те, кто мог находиться внизу, но не настолько, чтобы потревожить тех, кто зашел в приют.
Они ждут ответа, но внизу лишь полная тьма, безмолвная, как смерть.
– Наверное, они пришли сюда, чтобы вытащить мальчиков, – говорит Питер, и Эндрю с ним соглашается.
Хотя он с трудом верит, что Бен встал бы на сторону убийц, но в последнее время произошло слишком много странностей, и не ему судить о том, что могли или не могли сделать дети, которых он так нежно любит. Или, по крайней мере, когда-то любил.
– Что ж, сейчас здесь никого нет. Пошли, нам лучше не попадаться им на глаза.
Питер наклоняется и начинает закрывать крышку люка.
Он замирает.
– В чем дело? – спрашивает Эндрю.
Спустя мгновение Питер захлопывает дверь.
– Ничего, – говорит он. – Мне показалось, что я что-то увидел в темноте. Но я ошибся.
Эндрю кивает, зная, что теперь уже все равно, ошибся он или нет. Если кто-то и был там, внизу, он не двигался и не звал на помощь.
Больше нет.
43
Угрюмо и покорно Джонсон наблюдает за тем, как Бартоломью пытается открыть крепкую деревянную дверь.
Он мог бы сказать мальчику, что Пул, скорее всего, закрылся на железный засов, но с того момента, как он выбрался из дыры, ему трудно подобрать нужные слова. Громкое жужжание в голове – черное облако насекомых (теперь он представляет их себе в виде жирных черных мух), роящихся у него за глазами и между ушами, – заглушает все остальное: все мысли, все воспоминания. Зрение и слух у него почти не пострадали, но речь дается ему с большим трудом. Словно ему приходится поднимать огромные мешки с песком со дна водоема.
– Брат Джонсон, – приказным тоном говорит Бартоломью.
Он знает, что должен сделать. Мухи дают ему указания, настолько четкие и не терпящие возражений, словно исходят от самого Господа.
Бартоломью отходит в сторону, а Джонсон делает шаг назад и ударяет ногой дверь в том месте, где с противоположной стороны находится засов. Защелка, удерживающая засов, вылетает из рамы. Дверь вваливается внутрь, щепки летят во все стороны. Раздается крик старика.
Мальчики вереницей влетают в комнату, словно нетерпеливая змея, вползающая в дыру в стене, чтобы полакомиться спящим внутри аппетитным младенцем.
Пул лежит в своей постели, той самой, на которой всего несколько ночей назад умер Пол Бейкер. Когда Джонсон входит, священник приподнимается на локте, вытаращив глаза от страха и возмущения.
– В чем дело? Убирайтесь!
Джонсон не хочет смотреть на Пула. Не хочет видеть, как он будет потрясен и разочарован, когда он поймет, что его предали. Поэтому Джонсон проходит вперед и забивается в дальний угол, свесив голову на грудь, волосы падают ему на лицо. Жужжание в голове усиливается. Он прижимает ладони к глазам, чтобы насекомые не вылетели.
– Джонсон? Джонсон! – визжит Пул. – Что ты делаешь?
Но Джонсон не отвечает. Он слышит слова, но не утруждает себя тем, чтобы доискиваться их смысла. Вместо этого он сосредотачивается на жужжании в голове. На приказах.
Он растворяется в рое насекомых, позволяет своему телу расслабиться.
– Как мы себя чувствуем, отец Пул? – спрашивает Бартоломью. Остальные мальчики, всего их семеро, фыркают. Здесь большая часть тех, кто взбунтовался. Воплощение того, что зло принесло в маленький сиротский приют.
Но есть кое-что еще.
Как и Джонсон, каждый из мальчиков получил определенные указания. У каждого своя задача.
– Ваша нога плохо выглядит, отец Пул, – неодобрительно говорит Бартоломью. – Похоже, рана глубокая.
Против воли и вопреки рою в голове, Джонсон осмеливается поднять глаза. Он хочет видеть, как кто-то командует Иеремией Пулом, как кто-то унижает этого человека так же, как он унижал Джонсона на протяжении стольких лет.
Ваш пес болен, хозяин. Мысль прорывается сквозь шум, и он улыбается, наслаждаясь звуком своего внутреннего голоса, смешивающегося с жужжанием. Это восхитительное ощущение. Ваш пес болен. Его укусила летучая мышь, или крыса, или мальчик. Джонсон оскаливает зубы. Да, его укусил мальчик, и теперь он болен. У него бешенство.
Рой поет: «Водобоязнь! Гидрофобия! Бешенство!»
Пул начинает молиться. Джонсон наблюдает за ним; смотрит, как тот прижимает крест к губам, закрыв глаза. Бормочет пустые слова, обращаясь к глухому, безразличному богу.
Бартоломью смеется, затем поворачивается иловит взгляд Джонсона. Между ними что-то проскальзывает. Приказ.
Но Джонсон не двигается. Еще рано.
– Хватит, отец. Вы вгоняете нас в скуку, а нам есть о чем поговорить.
Пул резко открывает глаза и с ненавистью смотрит на Бартоломью.
– Неужели ты настолько слаб, демон, что завладел невинным?
Джонсон переводит взгляд с одного лица на другое. Некоторые мальчики нахмурились. Они уже не так уверены. Им не так весело. Саймон с невозмутимым видом изучает ящики комода Пула.
Бартоломью садится на кровать в ногах Пула, не обращая внимания на его слова.
– Почему ты не выбрал МЕНЯ?! – кричит Пул, высоко подняв крест и нацелив его на Бартоломью, словно оружие. – Почему не завладеть тем, кто заслужил твою ненависть? Ты трус! Ты злобный плут!
– Хватит! – огрызается Бартоломью и кладет ладонь на бедро Пула, на то место, где повязка прикрывает рану.
Джонсон видит, как он сжимает рану, как кровь стекает по худой бледной ноге, пропитывает простыню.
Пул страшно кричит от боли, пока, наконец, Бартоломью не убирает руку и не вытирает ее о кровать.
– Мне нужно, чтобы вы успокоились, отец. Мне нужна ваша поддержка. Мне нужно кое-что вам рассказать. Кое-что нашептать. – Он ухмыляется. – Отнеситесь к этому как к своеобразному причастию.
Побледневший и потрясенный, Пул смотрит прямо на Джонсона, и тот чувствует себя пойманным в ловушку взглядом старика.
– Джонсон… ради Бога, помоги мне.
Рой разрастается с оглушительным жужжанием. В голове Джонсона раздается безумный, нечленораздельный шум, миллионы лапок раздирают его мозг на части, вгрызаясь тысячами черных ртов. Он закрывает глаза и стонет, прижимая руки к ушам.
Слушай!
СЛУШАЙ!
Джонсон кивает и подчиняется.
С каждым ударом сердца жужжание становится тише, мягче и теплее. Джонсон опускает руки. Он обмочился, но даже не почувствовал этого, а если бы и почувствовал, то ему было бы все равно. Он улыбается, не открывая глаз, и проваливается в теплую темноту.
– Простите, отец, но брат Джонсон теперь с нами. Наверное, вы разочарованы, учитывая, сколько вы для него сделали. Но ваш Бог слаб, разве нет? Мы намного сильнее. – Голос Бартоломью звучит издалека, словно во сне. – Вы даже не представляете, насколько мы сильные.
Джонсон слышит скрип металла, шелест простыней. Несколько мальчиков начинают монотонно бормотать. Что-то ударяет его по лицу, падает на колени.
Он открывает глаза и видит грязный коричневый мешок.
Бартоломью отвлекается от Пула, поворачивается спиной к священнику и смотрит на Джонсона. Глаза его смотрят весело и хитро, в руках он держит ярко горящую лампу.
– Брат Джонсон, прошу, обрати внимание. Этот мешок у тебя на коленях принадлежал мертвецу, его швырнули в угол и забыли. Можешь в это поверить? А теперь он твой, брат Джонсон. Как тебе повезло! Скажи спасибо.
Джонсон опускает взгляд на мешок. Его толстые дрожащие пальцы сжимают ткань, осязают жесткость засохших темных пятен, грубость мешковины. Спасибо… – думает он, не зная, что делать с этим словом, поэтому забывает о нем.
– Надень его на голову, Тедди.
Джонсон удивленно поднимает глаза на Бартоломью. Мальчик опустился на колени рядом с ним, черные глаза напряжены, расширенные радужки мерцают в свете лампы.
– Надень немедленно.
Джонсону не нужно повторять. Он нащупывает пальцами отверстие мешка, поднимает его и натягивает на голову. Сильная вонь мгновенно проникает в ноздри. Он высовывает язык, пробует кислую ткань на вкус. Морщится и рассматривает комнату сквозь свою маску. Ткань мешка неплотная, и он как будто смотрит сквозь вуаль. Он различает силуэты. Фигуры. Он все видит нечетко.
Он гордится своим мешком.
– Позвольте мне показать вам кое-что, отец Пул, – говорит Бартоломью. – Позвольте продемонстрировать пример нашей силы, чтобы вы в ней не сомневались.
– Да обличит тебя Господь! Да низвергнет он тебя обратно в Ад! – вопит Пул.
– Молитесь, отец. Молитесь. Но, прошу вас, не закрывайте глаза.
Что-то холодное и густое, как сироп, льется на голову Джонсона, на мешок. Жидкость просачивается сквозь ткань, мгновенно пропитывает его волосы, скользит по коже головы, стекает по вискам, попадает в глаза, скатывается к губам. Он открывает рот и облизывает верхнюю губу, пробуя ее на вкус. Она горькая.
Мальчики бормочут все громче. Их пение смешивается с жужжанием, и Джонсон моргает, стряхивая маслянистую жидкость с глаз. Ему ужасно хочется остаться в этом темном месте навсегда, потому что здесь он чувствует себя в безопасности, как в утробе матери, как в объятиях любимой женщины.
– Смотрите внимательно, – говорит Бартоломью.
Джонсон видит, как искаженный силуэт Бартоломью встает. Пятно света у него в руке ослабевает, затем становится ярче. Несется прямо в глаза!
Когда фонарь врезается ему в голову, он чувствует вспышку боли. Керосин вспыхивает и обжигает кожу. За считанные секунды огонь пожирает его волосы, глаза, губы.
Джонсон кричит! Он вскакивает на ноги, хлопает себя по голове. Пламя кусает его пальцы и ладони, обгоревшая кожа покрывается волдырями. Он отдергивает руки, продолжая кричать; паника, страх и боль пронзают каждый нерв, доводят до бешенства.