Я пытаюсь заглянуть в темные впадины его глаз, но они бездонны. Я знаю, что если буду слишком сильно всматриваться, то провалюсь в них и буду падать вечно.
– Ты мне снишься, – понимаю я. – Ты мертв. Застрелился, а потом сгорел.
Он ничего не отвечает, но, когда лунный свет снова ложится на лицо, молодая кожа кажется темной и словно покрытой чешуйками. На меня смотрят белки глаз без век. Его губы почернели и обуглились.
– Когда я увидел, как умирает твоя мать, то понял, что попаду в Ад, – говорит он. – Словно… подо мной что-то открылось. Огромная, холодная бездна. И я понял, сразу, черт возьми, понял: что бы я ни делал, как бы ни старался все исправить…
Он придвигается ближе, дергаясь, сопя и хрипло дыша. Я чувствую запах дыма и горелой плоти. Почерневшая рука ложится мне на колено, оставляя на белом одеяле угольно-черные следы.
– Я бы всегда стоял над этой пропастью, Питер. Над этой глубокой, ужасной тьмой.
– Папа…
– От нее не было бы спасения, – устало говорит он. – Никогда. Она бы появлялась за каждым поворотом, таилась бы под каждой моей кроватью. И ждала. Ждала, пока моя душа покинет тело и упадет, упадет в эту бездонную пропасть, пока не окажется по ту сторону.
Он поворачивается ко мне, и я снова вижу белки его глаз без век, зубы цвета лунного серебра и обугленную кожу; он придвигается ближе, и я отшатываюсь от него в ужасе и отвращении. От него несет могилой. Гнилым мясом.
– Поэтому я дал тьме то, что она хотела, – говорит он. – Я скормил ей свою душу.
Как бы жутко он ни выглядел, какая-то часть меня ужасно хочет дотянуться до него. Обнять и прижать к себе еще раз. Я так сильно по нему скучаю. Но в глубине души я знаю, что это невозможно, поэтому молю, как делал, когда был малышом, о том, чего у меня никогда не будет.
– Но разве ты не любил меня? – спрашиваю я. – Не хотел остаться… ради меня?
Отец не отвечает. Его что-то отвлекает, и он оглядывает комнату, как собака, учуявшая запах, словно слышит звуки, которых я не слышу или не могу услышать. Когда он снова смотрит на меня, то кажется потерянным.
– Той ночью у меня мелькнула мысль, не забрать ли тебя с собой. – Его обугленная рука тянется к моему лицу, и я инстинктивно отшатываюсь. Кажется, он этого не замечает. – Знаешь, я видел тебя. Видел, как ты подглядывал. Если бы я как следует поразмыслил… черт, думаю, я так и сделал бы. Да, я уверен в этом. Я должен был забрать тебя с собой. Сначала тебя, затем себя. Как тебе такое? Но в тот момент я не мог ни о чем думать…
Он с силой бьет себя по голове. Его голос напоминает щебень, звук скребущегося кирпича. У меня мурашки бегут по коже. Когда он берет меня за руку, мне хочется закричать. Ладонь у него ледяная. Его лицо тоже меняется, становится бесформенным. Глаза лопаются и вытекают из глазниц. Губы отслаиваются, а зубы блестят в оскале. Тело трясется, с рук сходит плоть, обнажая кости. На голове отслоился кусок кожи, и я вижу белую кость черепа.
– Когда ты станешь священником, Питер, – говорит он этим ужасным голосом, – ты придешь на мою могилу? Ты благословишь землю, в которой я похоронен, помолишься о моей бессмертной душе? – Пока он выплевывает эти невнятные, будто покрытые слизью слова, его тело размягчается на глазах, издавая гортанные звуки, разжиженные и осклизлые. – Молись о моей душе, Питер, ибо я страдаю. Я во тьме, сынок. Здесь так темно.
– Папа, – говорю я дрожащим голосом, весь мокрый от пота, живот у меня скрутило от страха. – Я скучаю по тебе.
– Молись обо мне, Питер…
– …Я так скучаю по тебе и по маме…
– Ты благословишь землю? Помолишься о моей душе? Простишь меня?
– Папа, пожалуйста, не надо.
Но он опустил глаза вниз на колени и плачет. Громко и судорожно всхлипывает. Его тело разлагается, разваливается на куски у моих ног. Он подается вперед и направляет дулом вверх дробовик, зажатый между колен.
– Скоро увидимся, правда, Питер? Да, думаю, мы скоро увидимся.
– Папа!
Он зажимает дуло оголившимися зубами, поворачивается ко мне спиной и нажимает накурок.
– НЕТ!
Его черный затылок взрывается. Меня окатывают теплые брызги изорванной плоти, костей и мозга.
Я просыпаюсь в комнате, залитой светом.
47
Питер с криком просыпается, а Дэвид стонет.
Они уже много часов сидят взаперти, и, хотя в спальне горят все лампы, включая два настенных бра, большинство детей спит. Стоит глубокая ночь, и с тех пор, как вернулись Питер и Эндрю, за дверьми не было слышно ни звука.
Когда кому-то захотелось в туалет, от идеи выходить на улицу решили отказаться. К счастью (или к несчастью, если ваша кровать находится поблизости), есть несколько ночных горшков, которые обычно используются самыми маленькими, если они не хотят выходить в уборнуюночью.
Конечно, никто не обедал и не ужинал. Дэвид готов поклясться, что слышит, как со всех сторон урчат животы. И сам он не исключение. Несколько человек жаловалось, что у них болят желудки от голода, но большинство уже привыкло. Голод – это часть жизни в приюте Святого Винсента, и жалобы, конечно, ничего не изменят.
Гораздо хуже то, что буря набирает силу. Окна то и дело дребезжат, а снегопад такой густой, что Дэвиду кажется, будто здание приюта оторвалось от земли и летит по небу, оседлав метель.
Не в силах заснуть или хотя бы дать отдых глазам, Дэвид сидит на койке, скрестив ноги. Он смотрит через всю спальню на Питера, который испуганно озирается по сторонам, словно боится призраков.
– Ты в порядке?
Питер оборачивается к Дэвиду, вытирает лоб и опускает ноги на пол, положив руки на колени. Тяжело дышит. В какой-то миг Дэвиду кажется, что он вот-вот разрыдается, но момент проходит, и Питер снова выглядит как Питер. Бесстрашный. Держащий все под контролем. Святой.
– Все хорошо, – говорит он.
Питер встает и потягивается. Он смотрит на часы на маленьком прикроватном столике. Дэвид с интересом наблюдает за ним. В колеблющемся оранжевом свете фонарей Питер выглядит старше, чем он есть. Его лицо покрыто морщинами, как будто за последние двадцать часов он постарел на двадцать лет.
Через несколько кроватей от него Эндрю утешает Тимоти, положив руку ему на плечо. Хныкая, рыжеволосый мальчик жалуется, что ему страшно, он голоден. Жалуется на все.
Дэвиду приходит в голову, не поговорить ли ему с малышами. Спросить, как у них дела. Наверное, им страшно.
Но он отбрасывает жалость и прислушивается к себе. Мы все напуганы. Я сам чертовски напуган. Кто утешит меня?
Понимая, что ведет себя эгоистично, и ненавидя себя за это, он вздыхает и слезает с кровати. Он поговорит с Питером и Эндрю, обсудит, что делать дальше. Наверное, лучше всего подождать до утра. Утро вечера мудренее.
Кто знает? Может быть, утром они выйдут из этой проклятой комнаты, и кошмар закончится. Других уже будет. Они сбегут.
Если уже не сбежали.
От этой мысли у него поднимается настроение. Да, он уверен, что они ушли. Просто нужно подождать до утра, может быть, даже получится найти что-нибудь на завтрак…
ТУК-ТУК-ТУК.
Все взгляды устремляются на двойные двери, заблокированные железным крестом, просунутым между ручек. Дэвид и Питер в ужасе переглядываются, каждый из них надеется, что другой все решит. Возьмет на себя ответственность.
Некоторые мальчики начинают плакать от страха. Дэвид замечает, что Джеймс прячется под одеяло.
Байрон уже подходит к дверям.
– Байрон! – окликает его Питер.
Байрон поворачивается и спокойно смотрит на Питера.
– Я только послушаю.
Эндрю отходит от кровати Тимоти и направляется к дверям, сжимая свое диковинное оружие – посох, готовый благословить или погубить, если понадобится.
Дэвид встает и присоединяется к Эндрю. А следом за ним и Питер.
Когда они доходят до дверей, Байрон прижимается ухом к дереву.
Звук раздается снова, на этот раз громче, и он отдергивает голову.
ТУК! ТУК! ТУК!
Все переглядываются и ждут, что решение о том, что делать дальше, примет кто-то другой. Наконец Эндрю выходит вперед, мягко отодвигая Байрона в сторону.
– Кто там? – спрашивает он в тонкую черную щель между дверьми. И внимательно слушает.
Дэвид слышит шепот с другой стороны, но не может разобрать слов.
– Ты один? – спрашивает Эндрю.
Опять шепот в ответ. Словно тот, кто находится по ту сторону дверей, не хочет, чтобы его услышали.
Позади Дэвида раздается движение, он оборачивается и видит, что несколько мальчиков застыли рядом с ними и с ужасом смотрят на двери: какой еще кошмар ломится к ним? Он видит Джеймса, Финнегана, Гарри и Тимоти – все они настороженно наблюдают. Многие мальчики продолжают спать. Видя испуганные лица детей в бледном свете ламп, Дэвид чувствует, как его охватывает острое желание защитить их. Беспокойство за других накатывает неожиданно. Как будто в его сердце распахнулась дверь. После разговора с Питером чувство вины загнало его в ловушку. Ему невыносимо стыдно. Но он решил остаться, хватит с него и этого. Он никогда не пытался быть идеальным, и сейчас он здесь, чего бы это ни стоило.
Он здесь.
Я не дам их в обиду, думает он, сожалея, что у него нет оружия.
И он просто сжимает кулаки.
– Кто там? – спрашивает он.
Эндрю, наклонившийся вперед, чтобы расслышать таинственного гостя, выпрямляется. Он бросает быстрый взгляд на Питера и Дэвида.
– Думаю, все в порядке. Приготовьтесь, я сейчас открою двери.
– Отец! – шепотом говорит Гарри, но Эндрю, не обращая на него внимания, вытаскивает крест.
– Все в порядке, – повторяет он и тянет двери на себя, обнажая полосу такой густой черноты, что у Дэвида мелькает мысль: существует ли вообще что-нибудь за пределами этой комнаты, или весь мир исчез в бесконечной пустоте, в которую они вечно падают, не подозревая, что их уже нет на свете?
И вдруг в щель проскальзывает худощавый бледный мальчик. На щеке и на лбу у него большие царапины. Глаза расширены от страха. Но когда дверь за ним закрывается и Эндрю быстро возвращает крест на место, мальчик улыбается им.