– Не подходите, – говорю я, уже не так уверенно.
– Положи крест, идиот, – грубо велит Бартоломью. – Не будь посмешищем. Мы из плоти и крови, Питер, как и ты.
– Не подходите, – повторяю я, и, к моему удивлению, они подчиняются.
Пока.
– Ты мне не веришь? – спрашивает Бартоломью, медленно приближаясь, понимая, что я никак не смогу остановить его. – Не думаешь, что я могу быть милосердным?
Он оглядывается и делает знак одному из своих прихвостней.
– Закрой двери и заблокируй их. Я не хочу, чтобы кто-нибудь сбежал.
Мальчик кивает. Он подбегает к дверям и просовывает свое оружие – длинный железный подсвечник – между ручек.
Бартоломью поворачивается ко мне, скривив губы.
– Позволь мне доказать тебе это, – говорит он и выплевывает последнее слово, как кусок гнили: – Священник.
51
Дэвид открывает глаза, но заставляет себя не шевелиться. Он не хочет двигаться, не хочет дышать. Потому что боится, что, как только пошевелится, чары рассеются. И придет боль. Раны дадут о себе знать.
Потому что я ранен. Ведь так?
Но все же.
Он медленно оглядывается.
Ветер дует ему в лицо, снежинки путаются в ресницах. Он чувствует, как холодно спине и ногам… и понимает, в чем дело.
– Слава Богу, что выпал снег! – восклицает он, сильный порыв ветра уносит его слова.
Он погружает руки в глубокий сугроб, в который приземлился, когда Джонсон с нечеловеческой, зверской силой швырнул его в окно. Он упал с высоты более двадцати футов и приземлился в сугроб глубиной, как ему кажется, фута три или четыре. Вдоль стены приюта намело снежный вал. Он встает, утопая по колено в снегу, сгибает одну ногу, другую. Потом поднимает руки, сгибает и разгибает пальцы.
На одном предплечье глубокий порез – наверное, поранился, когда разбил стекло, а в остальном…
– Я в порядке, – говорит он, сам себе не веря, и медленно бредет вперед.
Он оглядывается по сторонам, изумленный тем, сколько намело снегу вокруг здания, порывы ветра хлещут ему в лицо, в воздухе кружатся, оседая на землю, снежинки. Он выбирается из глубокого сугроба туда, где снега по колено, и понимает, что все могло закончиться гораздо печальнее.
Сверху он слышит крики детей, крики боли, предсмертные крики. Он оглядывается на освещенные оранжевым светом окна. Звуки кажутся далекими, их тут же подхватывает пронизывающий ледяной ветер, ветер, в котором таятся свои звуки, своя боль. Чем дольше он стоит неподвижно, тем сильнее это ощущает.
Я должен вернуться. Должен помочь им!
Усилием воли он переходит с осторожной ходьбы на медленную трусцу и, наконец, на бег. Добравшись до входных дверей, он молится, чтобы они были не заперты, и нажимает на одну из больших ручек.
Дверь с легкостью отворяется.
Он вваливается в вестибюль, за спиной завывает ветер. Крики из спальни теперь громче. Ужаснее.
Мне нужно оружие.
Он мчится на кухню, но, заметив тусклый мерцающий свет свечей, проникающий через открытые двери часовни, резко останавливается. Он осторожно делает шаг к двери, опасаясь, что внутри затаились другие, высовывает голову из-за дверного косяка и осматривается. Никого из сирот он не видит и уже собирается уйти, когда слышит стон. На алтаре кто-то лежит. Убедившись в этом, Дэвид ахает.
– Отец?
Дэвид нерешительно входит в часовню, бегая глазами по темным углам.
На алтаре не двигаясь лежит отец Пул. Он повернулся на бок, спиной к Дэвиду.
Он дышит, я вижу, что он дышит.
– Отец Пул? Это Дэвид.
Голос у священника слабый, неуверенный.
– Дэвид? – Старик поднимает голову. – Ты… с ними?
Дэвид медленно и осторожно продвигается вперед. К счастью, часовня не очень большая, и в ней не так уж много мест, где можно спрятаться. Здесь воняет горелым деревом, дымом и кровью, но внутри ни одной живой души.
– Нет, – отвечает он. Сердце у него бешено стучит, он хочет бежать, помочь остальным, но Пул так слаб, а часовня нагоняет такую жуть, что он остается. – Я был в спальне с отцом Фрэнсисом, Питером и остальными мальчиками. Я должен вернуться.
Дэвид приближается к алтарю, от Пула его отделяет несколько футов.
– Думаю, их убивают, отец.
– Я в этом практически уверен, мой мальчик. Подойди ближе. Мне нужна помощь. – Пул стонет и тщетно пытается приподняться, чтобы перевернуться. – Нам так много нужно сделать.
Дэвид смотрит на догорающие свечи в канделябрах. Часовня кажется какой-то опустошенной, как будто из нее высосали жизнь и надежду, выжгли огнем. Ему не хочется оставаться здесь ни секунды.
– Простите, но мне нужно возвращаться, отец. Я должен им помочь.
– Поможешь, сын мой, обязательно. – Наконец Пулу удается принять сидячее положение. Его бесстрастный голос дребезжит, как разболтавшееся колесо повозки.
Дэвид не подходит ближе.
– Но сперва, – говорит Пул, поворачиваясь к мальчику, – мы должны кое-что сделать. И мне жаль, но…
Пул поднимает на Дэвида безглазое, покрытое кровавой коркой лицо. Мальчик не может сдержать крика.
– Боюсь, мне понадобятся твои глаза.
52
Бартоломью загнал нас в самый дальний от дверей угол спальни. Подальше от единственного выхода. Единственного пути к спасению. Возле дверей стоят двое мальчишек, вооруженных ножами, и размахивают острыми стальными лезвиями, готовые пустить их в ход.
Нас заставили сесть на пол и забрали все оружие, которое у нас было, если это вообще можно назвать оружием. Палки и карандаши. Молоток для отбивания мяса у Байрона. Крест, которым был убит Эндрю.
Сэмюэл с посохом в руках сторожит нашу кучку. Я уже думаю об этих детях как о выживших. И молюсь, чтобы мы ими и остались.
Я сделал все возможное, чтобы успокоить тех, кто в этом нуждался. И когда бойня наконец утихла, я смог всех пересчитать. Нас осталось шестеро. Шестеро человек в здравом уме.
Байрон. Тимоти. Три младших мальчика: Гарри, Томас, Финнеган.
Я.
Полагаю, Пул тоже мертв, как и Эндрю. Отец Уайт завернут в саван и покоится у наружной стены часовни вместе с другими жертвами той бойни.
Не осталось никого, кроме нас.
– Теперь слушайте меня внимательно, – говорит Бартоломью, расхаживая перед нами, как учитель, объясняющий сложную тему. – Если вы поклянетесь мне в верности, я обещаю, что вы не пострадаете. Вы примкнете к нам, и, когда взойдет солнце, мы с вами сытно и вкусно позавтракаем. Разве не чудесно звучит? Припасы теперь наши, а нас стало гораздо меньше, и, что самое приятное…
Обведя лица всех сидящих перед ним, он останавливает взгляд на мне.
– Никаких священников.
Бартоломью подходит, поднимает ногу и ставит ее мне на грудь. Я чувствую, как рядом ерзает Байрон, но стараюсь не шевелиться и надеюсь, что он будет вести себя так же. Малейшее сопротивление – и они разорвут нас на части, как кроликов, угодивших в силки.
– Ты видишь, как я милосерден, Питер? Или все еще думаешь, что я… кто? Демон? Одержимый? Ты все еще веришь, что можешь изгнать меня с помощью креста и плохой латыни?
Он легонько толкает меня ногой, я отклоняюсь назад и упираюсь рукой в пол, чтобы не упасть.
– Итак, – продолжает он, снова принимаясь шагать, – кто воспользуется моим милосердием?
Я слышу шорох за спиной. Кто-то встал на ноги. Я закрываю глаза и чувствую, как бурлит желудок. Во рту появляется горький привкус. Я еще не услышал ни слова, но меня уже грозит захлестнуть отчаяние.
– Я, – говорит кто-то. – Я хочу жить.
Кто-то проходит мимо меня. Байрон чертыхается себе под нос. Я открываю глаза и вижу, как Бартоломью обнимает маленького насмерть перепуганного Гарри, которому всего восемь лет. Часть меня испытывает облегчение. Одним погибшим меньше. Тех, за кого я несу ответственность, стало на одного меньше.
Я желаю ему всего наилучшего.
– Хорошо, – говорит Бартоломью. – Кто-нибудь еще?
Никто не двигается, и я вижу, как лицо Бартоломью искажается вспышкой гнева и разочарования. Сверкнув темными глазами, он зловеще кривит рот.
– Думаю, – медленно говорит он, – вы слишком уверены в нашем святом Питере. Простите, я хотел сказать в отце Питере. Не хочу расстраивать вас, братья, но Питер ведет вас не в том направлении.
Он отворачивается от нас и складывает руки за спиной.
– Брат Джонсон, – говорит он, и великан, который все это время так и стоял у стены, понурив голову, словно скучая, смотрит на Бартоломью.
Бартоломью оборачивается, и, взглянув на его лицо, я еще раз убеждаюсь, что был прав. У детей не бывает таких лиц, мальчики так не смотрят. В тускло мерцающем оранжевом свете я вижу не знакомого мне Бартоломью, а нагромождение черных морщин, глубоко посаженные красные глаза и рот, до отказа набитый зубами.
– Подойди сюда, Джонсон. Подойди сюда и убей Питера.
Джонсон отталкивается от стены и шаркающей походкой идет к нам.
Бартоломью обращается к остальным с издевкой и ненавистью в голосе:
– Вам лучше отвернуться, – говорит он и поворачивается ко мне.
Вернув на лицо улыбку, он снова превращается в ребенка.
– Зрелище будет не из приятных.
53
Погреб под кухней – едва ли не худшее место, куда можно было послать Дэвида. Там темно, сыро, все в паутине, страшно, мерзко пахнет, в общем, отвратительно.
И второй спуск туда не лучше первого.
Он хочет бросить Пула, побежать обратно наверх, в спальню, вступить в драку и спасти своих друзей, кто бы или что бы (как считает Питер) на них ни напало. Дети, демоны, думает он, какая разница? В любом случае они хотят его убить. Как и Питера, и Эндрю, и остальных ребят.
Он должен вернуться.
Но Пул убедил его, что лучший способ их спасти – делать то, что он скажет, помочь ему отомстить им всем.
– Око за око, – сказал священник и захихикал, как злая ведьма из сказки. Дэвид тогда чуть не сорвался и не убежал. Чуть. Но десять лет муштры, наказаний и выполнения приказов не прошли даром. Пул выжег свою волю в сознании Дэвида, вырезал ее в его душе. И пусть старый священник больше не может наказать его за непослушание, это уже не имеет значения.