Дэвид, беги! – мысленно приказываю я, но он кричит снова, и я опять теряюсь.
– Питер! – Судя по близости его голоса, он стоит прямо за дверьми. Двое мальчиков, охранявших вход, вытаскивают длинный подсвечник из ручек, чтобы открыть двери.
Когда Дэвид снова подает голос, он звучит словно издалека.
От тревоги у меня противно крутит живот. Внезапно я чувствую всем своим существом, что сейчас произойдет что-то ужасное.
– Прости! – долетает его голос.
И двери распахиваются настежь.
55
Дэвид летит сломя голову обратно по коридору, изо всех сил стараясь не поскользнуться на керосине, который он разлил, докатив проклятую бочку от балкона к спальне, и добегает до Пула как раз в тот момент, когда открываются двери и слышатся разъяренные голоса.
Пул сует ему зажженную лампу.
– Быстрее, идиот!
Дэвид хватает лампу и разворачивается.
Длинный коридор погружен во тьму, но теперь он упирается не в черную стену, где находится вход в спальню, а в освещенный дверной проем. Дэвид видит обращенные к нему лица – на одних читается замешательство, на других – беспримесная ненависть.
Двое человек бегут к нему, быстрые, как тени, и зловещие, как смерть.
Дэвид слегка сжимает пальцами ручку лампы, замахивается и швыряет ее вперед, словно забрасывает подкову на колышек.
– Питер! – кричит он, когда лампа взлетает в воздух, а две зловещие тени уже преодолели половину коридора. – Ложись!
Яркая вспышка озаряет дальний конец коридора. Огонь взмывает вверх, напоминая светлячков из моего детства, за которыми я иногда гонялся по вечерам в полях недалеко от дома.
Затем пламя падает на землю, и огненная дорожка бежит прямо к нам по центру коридора. И только сейчас я замечаю возле входа бочку.
Огненная дорожка добегает до бочки, раздается оглушительный взрыв. Два мальчика, стоявшие возле дверей, вспыхивают и отлетают в стороны. Я разворачиваюсь, широко раскидываю руки и бросаюсь на пол, в падении подхватывая двух или трех малышей.
Пламя чудовищно ревет, и дети начинают кричать. Облако обжигающего воздуха поднимается по моим ногам, по спине, шее и голове. Когда оно заглатывает меня, я зажмуриваю глаза.
Бочка взрывается, и из нее вырывается волна пламени. В мгновение ока огонь заполняет коридор, словно гигантский оранжевый кулак несется к тому месту, где стоят Дэвид и Пул.
– Господи Иисусе! – кричит Дэвид и хватает Пула.
Он утягивает его за собой в сторону, подальше от открытой пасти коридора, прижав к стене на верхней лестничной площадке. Огонь вырывается в вестибюль, словно яростное дыхание дракона.
Дэвид даже не замечает своего крика.
Пул начинает ругаться.
– Отпусти меня! – кричит он и семенит в сторону коридора, уже полностью охваченного пламенем.
Дэвид хватает его за рукав.
– Отец! Там огонь! – кричит он.
– Конечно, там огонь. Но мы должны покончить со всем этим и поджечь бочки в вестибюле! Все это место нужно сжечь!
– А как же все остальные? – спрашивает Дэвид. Безглазое лицо Пула хмурится.
– Они будут вознаграждены на небесах, сын мой.
Дэвид понимает, что должен попытаться помочь выжившим. Он делает шаг к Пулу, готовый применить силу, если понадобится, и двумя руками хватает его за рясу. Старый священник кричит и тянет его на себя, они оба снова оказываются перед огненной пастью коридора.
– Черт тебя возьми! – кричит Дэвид и краем глаза замечает какое-то быстрое движение.
Он поворачивается и видит ребенка, охваченного пламенем и бегущего к ним, словно бескрылая птица-феникс. Дэвид отпускает Пула и застывает в шоке.
Это невозможно!
В нескольких футах от них горящая фигура взбегает по стене, а затем перепрыгивает через огненную реку. Сквозь завесу огня Дэвид видит смертельный оскал, длинный нож, крепко зажатый в горящей руке.
Фигура летит прямо на него.
Саймон, думает Дэвид, узнав по остаткам плоти на ухмыляющемся лице того мальчика, которого он когда-то знал.
Дэвид инстинктивно бросается на пол.
Обжигающее тело Саймона проносится мимо него и врезается в отца Пула. Старик визжит от боли и ужаса. Инерция увлекает их обоих к перилам, они переваливаются и летят вниз.
Дэвид провожает взглядом охваченные огнем тела, падающие в зловещую тьму просторного вестибюля. Они кажутся ему двумя переплетенными душами, которые вечно парят над бездной, приговоренные к такому наказанию – ощущать, как вечно горит их земная плоть.
Однако в земном царстве их полету приходит конец, когда переплетенные тела Пула и Саймона ударяются о каменный пол.
Рядом с бочками с керосином.
– Вот дерьмо. – Дэвид падает на пол и закрывает голову руками, в следующую секунду лужа керосина воспламеняется, и огонь перекидывается на бочки.
Последовавший за этим взрыв срывает входные двери приюта Святого Винсента с петель и подбрасывает их в ночной воздух, через несколько мгновений горящие доски приземляются в глубокий снег. Завернутые в саван тела погибших, так бережно уложенные рядом с часовней, разлетаются во все стороны, словно разорванная ткань. Клубящийся огненный шар взмывает вверх, опаляя одежду и волосы Дэвида; он кричит и отпрыгивает в сторону.
Через несколько секунд он встает, задыхаясь от дыма, поднимающегося вверх, заполняя все вокруг. Он смотрит на лестницу: огонь уже поднимается по ней. Дэвид оглядывается на коридор, охваченный пламенем, и не видит, как можно попасть в спальню.
Все вокруг горит.
– Нет, нет, нет, нет, нет! – Он в отчаянии оглядывается в поисках выхода.
Он поднимает взгляд вверх: с люка в потолке свисает короткая веревка с узлами.
Я ни за что до нее не дотянусь, думает он, прикидывая, что до веревки – четыре-пять футов. Он делает полшага назад и упирается рукой в нагретые перила.
Перила!
– Сейчас или никогда, Дэвид. Время не ждет!
Боясь передумать и не обращая внимания на пламя вокруг – усиливающийся жар, удушающие клубы дыма, – он кладет обе руки на перила, взбирается наверх и становится на колени, опасно балансируя, в то время как ревущее озеро огня под ним жадно ждет его неизбежного падения.
Он резко становится ногами на перила, отпускает руки и стремительно выпрямляется на узкой полоске закругленного дерева.
Он смотрит на веревку, понимая, что у него есть только один шанс.
И прыгает.
56
Джонсон не может найти этому объяснения. Не может это постичь.
Вот его голова разрывается от роя, несметное количество разъяренных мух бьется внутри черепа, бесчисленные черные ножки касаются глаз изнутри, заползают в самые глубокие уголки слухового прохода, взбираются по внутренним стенкам горла. Такой громкий, такой плотный, такой тяжелый рой… Он ничего не может делать, ни о чем думать и лишь следует приказам.
Команда убить проста и понятна.
И он хочет ее выполнить.
Он не видит, как мальчик замахивается посохом. Он сосредоточен на Питере, на том, кто должен умереть. Кого называют священником.
Это слово… священник… оно рассекает рой, словно меч прорезает туман. Оно здесь, и вот его уже нет. Оно что-то означает. Так называли того, кто раньше отдавал ему приказы.
Он избегает этой мысли, рой заставляет его избегать ее, его жужжание становится оглушительным, перекрывая все остальное.
И тогда мальчик ударяет его, сильно ударяет. На мгновение жужжание мух затихает, и вместо него раздается звон; отзвук удара колокола, который никогда не затихает, никогда не прекращается. Он сбит с толку. Не знает, что делать дальше.
Потом очередная команда.
Убить другого.
Потерянный и злой из-за противоречивых голосов и неразберихи, он отбивает второй удар, хватает ребенка и начинает его душить.
В его голове гудит ликующий рой, который разрастается, питаясь его грехом, заполняет каждый уголок его сознания, пожирает его мысли.
Он думает лишь о том, что должен выдавить жизнь из ребенка, как он сделал с другим…
Но потом он чувствует на лице что-то холодное, и в следующую секунду…
Все меняется. Гул затих.
Рой исчез.
В голове нет ни мух, ни приказов. Он фокусирует взгляд на лице. На мальчике.
Питер.
Священник.
Когда мальчик-священник проводит обряд крещения, Джонсон почти физически ощущает, будто его тело погружается в прохладную воду. И вот он поднимается, обновленный. Солнце сияет на коже. Он снова возрождается, но на этот раз в божьей милости.
Все совершенное им зло возвращается к нему, наполняет его, словно дым, а потом…
Рассеивается.
Он свободен. Пустой сосуд, в котором есть лишь его душа. Новая душа, рожденная из света. Он потрясенно смотрит на мальчика. Он даже не помнит, как отпустил другого ребенка и тот выскользнул, а его руки свободны. И это его руки. И сознание… теперь тоже его.
Джонсон хочет поблагодарить мальчика. Сказать ему, что он сделал. Что он спас его. Но он лишь мямлит три слова, самых важных слова:
– Мух больше нет.
На краткий миг воцаряется мир.
Но потом обрушивается хаос.
Джонсон поворачивается, готовый защитить детей, которых хотел уничтожить. Он видит распахнутые двери, далекий свет брошенной лампы, языки пламени и бочку с керосином. Он видит, как Питер бросается на пол, хватая детей и накрывая их своим телом.
Взрыв сотрясает стены, и на него обрушивается волна обжигающего воздуха.
Он широко расставляет ноги и встает перед остальными детьми. Стараясь стать как можно больше, он разводит руки в стороны, высоко поднимает голову, черная сутана и его тело – единственное, что у него осталось, последнее, что у него осталось.
Его единственный глаз расширяется, когда пламя катится к нему, разрывая на куски мальчиков, стоявших ближе всех ко входу, сжигая трупы и взметая в воздух хлипкие койки. За считанные секунды оно пересекает комнату, словно рассвирепевший огненный бык, и врезается в щит из плоти, в тело Джонсона. Он остается на ногах до тех пор, пока в нем не угасает последняя мысль, а его тело не теряет хозяина.