Оркестр на пароме замолк. Студенты перестали танцевать и столпились у бортов, сам паром тихонько накренился в сторону гоночных дорожек. Машинист обзорной электрички положил руку на ходовой рычаг. Многотысячная толпа по всей береговой линии подняла бинокли к глазам. Судья выкрикнул:
– Приготовились! – Парни вашингтонской команды проскользили на сиденьях вперед, погрузили белые лопасти в воду и склонились над веслами, глядя прямо перед собой. Джордж Морри, вашингтонский рулевой, на секунду поднял правую руку и тут же опустил, подавая сигнал, что его лодка готова. Гровер Кларк, калифорнийский рулевой, зажав в зубах свисток, сделал то же самое. Судья выкрикнул:
– Марш!
Калифорния взяла резкий старт, молотя по воде с бешеной частотой тридцать восемь ударов в минуту. Серебристый нос лодки тут же выдался на четверть длины лодки вперед. Выиграв преимущество, калифорнийцы немного снизили скорость, до более спокойного темпа в тридцать два удара, и Гровер Кларк начал дуть в свисток под счет гребка. Вашингтон шел с частотой тридцать гребков, но сохранял свою позицию на четверть корпуса позади. Две лодки всколыхнули воды озера почти на полкилометра вокруг и шли дальше в такой же позиции, весла Вашингтона сверкают в солнечных лучах белым, Калифорнии – всеми оттенками голубого. Джо Ранц на третьей позиции сейчас шел параллельно шестому или даже седьмому сиденью лодки соперника; Роджер Моррис на седьмой позиции был параллельно открытой воде. Все парни теперь полностью сосредоточились на лодке. Повернутые к корме, гребцы видели только движущиеся спины впереди сидящих парней. Они не имели ни малейшего понятия, насколько далеко вперед Калифорния вышла благодаря стартовому рывку. Джордж Морри, который сидел наоборот, знал это точно. Он видел спину Кларка Гровера перед собой, но продолжал держать Вашингтон на устойчивом темпе в тридцать гребков в минуту.
Когда они прошли отметку в полкилометра, лодки стали выравниваться. Вашингтон стал методично, понемногу, сиденье за сиденьем, опережать Калифорнию, при этом ребята все еще гребли с удивительно низкой частотой в тридцать ударов в минуту. К отметке в полтора километра Вашингтон вырвался более чем на корпус вперед. По мере того как лодка калифорнийской команды появлялась в пределах видимости вашингтонских парней, их уверенность в себе все увеличивалась. Боль, которая терзала их руки, ноги и грудь, не уменьшилась, но отодвинулась в их мыслях на задний план, вытесненная чувством гордости и непобедимости.
В лодке Калифорнии Гровер Кларк вытащил свисток изо рта и крикнул: «Идем на большую десятку» – стандартный призыв сделать десять огромных гребков, таких сильных и мощных, какие только мог сделать каждый из парней. Весла калифорнийцев прогнулись, как луки с натянутой струной, и на протяжении этих десяти ударов веслами парням из Калифорнии удалось сохранять свою позицию. Но Вашингтон оставался далеко впереди, и их преимущество, которое теперь составляло почти два корпуса, практически не уменьшилось. На отметке в два километра Кларк опять скомандовал выполнить «большую десятку», но к этому моменту парни Калифорнии уже выдохлись, их силы были на исходе, а вот у ребят из Вашингтона – нет. В начале последнего километра лодки зашли на часть трассы, скрытую холмами на северной оконечности озера, и встречный ветер стих. Стали слышны радостные возгласы от полукруга лодок впереди них, с пляжей, с обзорной электрички, которая ехала вдоль берега, и громче всего с парома, набитого студентами. Лодка Калифорнии еще пыталась их догнать, свисток Гровера теперь визжал, как взбесившийся локомотив. Хотя они уже приближались к линии и уже вышли вперед на четыре корпуса, Джордж Морри наконец скомандовал грести быстрее. Парни из Вашингтона увеличили темп до тридцати двух ударов, потом до тридцати шести, – просто потому, что могли это сделать. Вашингтон пересек финишную черту на четыре с половиной корпуса впереди Калифорнии и почти на двадцать секунд раньше установленного гоночного рекорда первокурсников, даже несмотря на встречный ветер.
Пронзительные гудки и радостные крики поднялись на всех берегах озера Вашингтон. Первокурсники Вашингтонского университета обошли Калифорнию и выиграли традиционные трофеи команд-победителей по всему миру – форменные футболки команды своих побежденных соперников. Они пожали руки грустным калифорнийским парням с голыми спинами и потом уплыли с гоночных линий, чтобы убрать лодку. Радостный Том Боллз посадил их в свой «Алумнус» и перевез на студенческий паром.
Джо, сжимая в руках футболку Калифорнийского университета, резво поднялся по ступеням на верхнюю палубу в поисках Джойс. Она была ростом всего метр шестьдесят, и ее сложно было найти в толпе, которая ринулась поздравлять мальчишек. Однако Джойс его видела. Она проложила себе дорогу через массу стиснутых друг с другом тел, просачиваясь через малюсенькие щели, прижимая локоть тут, аккуратно оттолкнув ногу там, до тех пор, пока не оказалась перед Джо, который тут же подался вперед, заключил ее в свои крепкие потные объятия и приподнял над землей.
Толпа студентов провела команду в камбуз и усадила их за стол, на котором возвышались горы мороженого, – столько, сколько они могли съесть, в благодарность от Студенческой ассоциации Вашингтонского университета. Джо накинулся на еду, как всегда, когда перед ним была бесплатная еда – да любая, если уж на то пошло. Когда он наконец наелся, то взял Джойс за руку и вытянул ее за собой обратно на палубу, где снова оркестр громко играл быстрые танцевальные мелодии. Джо, босой и загорелый, в форменной футболке и шортах, взял Джойс, стройную и тоненькую, одетую в белое летнее платье с оборками, и стал кружить под своей длинной рукой. Они беспечно танцевали вдвоем на палубе, раскачиваясь, улыбаясь, смеясь, еще легкомысленно и просто, под голубым небом Сиэтла.
В тот же день в шикарном районе Берлина, в доме, расположенном рядом с Министерством народного просвещения и пропаганды, у Йозефа и Магды Геббельс появилась на свет еще одна дочь – маленькая темноволосая девочка, которую они назвали Хильдегард. Они звали ее Хильда, но вскоре отец стал называть ее своей «маленькой мышкой». Она была второй из шести детей, которые появятся у Геббельсов и которых Магда Геббельс через одиннадцать лет прикажет убить, отравить цианистым калием.
Для рейхсминистра Геббельса жизнь этой весной текла размеренно. Старый Олимпийский стадион снесли, и Вернер Марх нарисовал великолепные планы огромного комплекса, который заменит его на Играх 1936 года – планы, которые соответствовали амбициям Гитлера и пропагандистским целям Геббельса. «Рейхспортфилд», Олимпийский стадион, раскинется на территории более чем в 325 акров.
В преддверии Игр, еще в январе и феврале, Геббельс сформировал организационный комитет в Министерстве пропаганды. Он, в свою очередь, включал в себя комитеты прессы, радио, кино, транспорта, народного искусства и финансов, и у каждого были свои обязанности и цели по извлечению максимальной пропагандистской ценности из Игр. Ни одной возможности не должно быть упущено, ничего не должно приниматься как должное. Все аспекты, начиная с того, как будут обращаться с зарубежными журналистами, и заканчивая тем, как город будет украшен – были объектом тщательного планирования. На одной из встреч комитета один из министров Геббельса предложил абсолютно новую идею – как часть образа, созданного, чтобы подчеркнуть, что Третий рейх уходил корнями в Древнюю Грецию – факел для переноса огня от Олимпии в Греции до самого Берлина.
Тем временем работа Геббельса по ослаблению еврейского или любого другого «нежелательного» влияния на культурную жизнь Германии неумолимо продолжалась. Еще со времен великих костров 10 мая 1933 года, когда студенты берлинских университетов, подстрекаемые самим Геббельсом, сожгли около двадцати тысяч книг – книг, авторами большинства которых были Альберт Эйнштейн, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн, Джек Лондон, Г.Д. Уэллс и Хелен Келлер, – он был непреклонен в стремлении «очистить» искусство, музыку, театр, литературу, радио, образование, спорт и кинематограф Германии. Еврейские актеры, писатели, музыканты, учителя, чиновники, адвокаты и доктора – всех их убрали с должностей и лишили средств к существованию либо введением новых законов, либо путем применения террора руками нацистских солдат в коричневой форме, штурмовых отрядов, или сокращенно СА.
Кинематограф Германии стал одним из главных интересов Геббельса. Он был заинтригован потенциалом пропаганды в кинематографических фильмах и безжалостно подавлял любые идеи, картины или темы, которые не соответствовали усиливавшейся нацистской идеологии. Чтобы убедиться в поддержании фильмами немецких идеалов, отделение кинематографии Министерства пропаганды теперь напрямую отслеживало планирование и производство всех новых немецких картин. Геббельс сам – ведь он сам раньше писал и романы, хоть и неудачно, – просматривал сценарии практически всех кинолент, используя зеленый карандаш, чтобы вычеркивать или переписывать проблемные строки или сцены.
Кроме огромных возможностей активной пропаганды ценностей в фильмах, Геббельс был очарован еще и блеском индустрии кино и особенно очарованием немецких звезд, которые зажгли экраны берлинских кинотеатров. Из-за того, что все немецкие актеры, актрисы, продюсеры и режиссеры своими карьерами были обязаны ему и зависели от него, они стали толпиться вокруг него, подлизываться и искать его благосклонности.
Предыдущим летом, в июне, Гитлер наградил Геббельса роскошной резиденцией на недавно переименованной улице Герман-Геринг-Штрассе, всего в квартале к югу от Бранденбургских ворот. Геббельс быстро сделал ремонт и расширил дом – столетнее здание, бывший дворец маршалов Прусского двора, – чтобы сделать его еще величественнее, чем он был раньше. Он надстроил второй этаж, установил личный кинотеатр, построил отапливаемые оранжереи и заложил роскошные сады. При практически безграничном бюджете Магда Геббельс обставила шикарной мебелью и богато украсила дом – стены были покрыты коврами-гобеленами и картинами, позаимствованными из немецких музеев, на полах расстелены роскошные ковры, и даже установлен комод, который раньше принадлежал Фридриху Великому. Улучшенный по стандартам Геббельса дом теперь служил местом проведения как спокойных вечеров в тесном семейном кругу, так и больших званых обедов и ужинов для нацистской элиты и тех, кто грелся в их лучах.