не мог повторить этот эффект.
Для Джорджа в этом неослабевающем напряжении, в готовности лодки в любой момент выпрямиться, прийти в движение, противостоять любому сопротивлению заключалась магия кедра, невиданная сила, которая наделяла лодку душой. И он был глубоко уверен, что лодка, в которой нет души, была недостойна тех молодых людей, которые вкладывали свои сердца в каждое движение веслами, чтобы толкать ее по воде.
В конце октября Эбрайт ответил Джорджу Пококу. Он закажет новую лодку, при условии, что она будет сделана по индивидуальному проекту. Он хотел судно с меньшей кривизной. Покок ужаснулся. Сначала он заявил, что Джордж отправил ему низкосортное оборудование, теперь же Эбрайт запрашивал лодку, которая однозначно не будет плавать так же быстро, как его лучшие суда, что может очень плохо отразиться на нем как на мастере своего дела. Покок ответил тренеру длинным детальным техническим объяснением своей конструкции и предложил несколько небольших модификаций, которые, как он считал, могут удовлетворить Эбрайта, не компрометируя при этом общие показатели лодки. Кай раздраженно ответил, приводя свои собственные технические аргументы, и добавил: «Я думаю, что вы знаете о строительстве лодок больше, чем кто-либо другой в этом мире, но, возможно, новые идеи могут быть для нас полезными… хотя я сомневаюсь, что вам понравится тон этого письма, Джордж». Тон письма ему совсем не понравился, но мастер оставил споры. У него были заказы практически ото всех основных гребных команд в стране. Пускай Эбрайт сам решает, заказывать ему лодку у Джорджа или нет.
И в итоге тренер Калифорнии заказал одну. Когда судно было закончено, Покок заплатил своим восьми парням по доллару, чтобы они доставили ее к пристани Сиэтла, погрузили ее на корабль и отправили на юг.
Парни проплыли на лодке через пролив Кат и подошли к южной оконечности озера Юнион. Там они осторожно вытащили ее из воды, перевернули у себя над головой и начали свое двухкилометровое путешествие по улицам Сиэтла. Словно большая деревянная черепаха с шестнадцатью ногами и длиной более восемнадцати метров, их процессия пересекла улицу Мерсер и направилась на юг, к Уэстлейку, окунувшись в оживленное движение города. С лодкой на головах они видели немного, только собственные ноги и спины парней, идущих впереди, так что рулевой бежал перед лодкой, махая руками, чтобы предупредить встречные машины и людей, и одновременно выкрикивая гребные термины, чтобы командовать парнями: «Оооо… стой, ребята! Лево руля! Поднимай!» Они уворачивались от трамваев и автобусов, далеко обходя каждый угол, время от времени выглядывали из-под лодки, чтобы понять направление движения. Потом они резко развернулись направо и вошли в торговый район на Четвертой авеню. Люди останавливались на тротуарах и выглядывали в окна магазинов, чтобы посмотреть, как ребята идут мимо, смеялись и аплодировали им. В итоге процессия еще раз ушла направо, на Колумбию, пробралась по крутому спуску к воде, быстро пробежала вдоль железнодорожных путей и без происшествий добралась до доков. Там мальчишки отправили лодку в Калифорнийский университет, туда, где скоро они будут соревноваться с его командой на водах Окленд Эсчуари.
В октябре на лодочной станции Вашингтона начало нарастать напряжение. Продолжали ходить слухи, что второкурсников весной могут поставить в качестве основной команды, и это очень многих раздражало. Как всегда, Эл Албриксон ничего не говорил по этому поводу, но старшие парни беспокоились потому, что это само по себе уже было зловещим знаком. Почему он не пресекал эти слухи, почему не заявил, что второкурсники будут университетской сборной на следующий год, как всегда? Когда парни переодевались или снимали со стоек и ставили обратно весла, между ними теперь было мало обычных шуток и веселья. Добродушные смешки сменились ледяными взглядами. На воде же теперь можно было часто услышать презрительные замечания, кидаемые между лодками, пока тренеры не слышали.
Как испортилась обстановка на лодочной станции, так же испортилась и погода. Сначала стал крапать обычный осенний дождик, но потом, утром 21 октября, разверзлись небеса и нагрянули погодные катаклизмы, которыми характеризовалась середина тридцатых годов. Огромный циклонный ураган – буря, по сравнению с которой бури предыдущего года были похожи на легкий весенний бриз, обрушилась на штат Вашингтон.
Казалось, она пришла из ниоткуда. В девять часов утра на озере Вашингтон была только легкая зыбь, начинался обычный серый осенний день, с юго-запада дул легкий ветер – где-то два или три метра в секунду. Через час ветер начал крепчать и достиг скорости двадцати метров в секунду. К полудню порывы до тридцати метров в секунду визжали над озером Вашингтон. В Абердине, на побережье, ветер достигал 40 метров в секунду. Это был самый сильный ураган, который когда-либо видел Сиэтл.
На 41-м причале тихоокеанский лайнер «Президент Мэдисон» щелкнул своими тросами и повалился на пароход «Харвестер», потопив его. На выходе из порта Таунсенд рыболовная шхуна «Агнес» тоже потонула, вместе с пятью рыбаками из Сиэтла на ее борту. Тридцать пассажиров пришлось спасать с «Виргиния Ви», одного из последних судов исторического городского флота торпедных катеров, когда оно врезалось в пристань и его огромный остов дал большую течь. В деревнях вместе с ветром улетали крыши сараев и даже целые дома. Ангар для аэропланов на «Боинг Филд», который был тогда главным аэропортом Сиэтла, развалился, разрушив несколько самолетов внутри. Была разрушена одна из кирпичных стен отеля «Алки Хотел», из-за чего в номере под ее обломками погиб один китайский гость. В трущобах жестяные крыши кувырком летали по небу, лачуги были разорваны на куски, оставив своих ошеломленных обитателей среди обломков хибар. В близлежащей пекарне голодные люди столпились перед витриной, отделявшей их от полок со свежеиспеченным хлебом, в надежде, что она скоро взорвется. На территории Вашингтонского университета ветер разбил стеклянную крышу баскетбольной площадки, повалил несколько огромных дугласовых пихт и унес пять секторов временных сидений на футбольном стадионе. Ураган свирепствовал шесть с половиной часов практически без передышки, и когда наконец ветер утих, было повалено несколько десятков акров лесов, миллионы обломков досок и камней упали, нанося частной собственности урона на миллионы долларов, погибло восемнадцать человек, а Сиэтл был отрезан от всех линий коммуникаций и связи с внешним миром.
Потом, как всегда, в город вернулись дожди. Это было не такое крупное наводнение, как в прошлом году, но в конце октября и начале ноября почти каждый день был дождливым. Ряд ураганов поменьше все еще продолжали налетать с Тихого океана. Одним из немногих преимуществ, которое обычно имели команды Западного побережья перед Восточными, заключалось в том, что команды восточной части Америки не могли тренироваться в естественных условиях зимой, так как все их водоемы замерзали. Зимой они обычно переходили к тренировкам в помещении, на специальных гребных тренажерах – жалкой замене реальной гребли. «Это как сидеть в ванне с лопаткой», – насмехался один из западных тренеров. В результате благодаря их более широкому опыту реальной гребли парни Вашингтона становились год за годом особенно выносливыми и приспособленными к гребле в плохих погодных условиях. Но если лодка потонет, команда вообще не сможет тренироваться, и в начале ноября 1934 года воды Вашингтона стали настолько бурными, что то и дело грозили перевернуть лодки. День за днем Албриксону приходилось оставлять парней на берегу. Он был очень строг с ними, но не собирался топить команду в озере. К середине ноября он на две недели отставал от своей программы.
На другом конце планеты, на богатой киностудии Гайер-Верк, находящейся по улице Харзер Штрассе в Берлине, Лени Рифеншталь весь ноябрь днями и ночами напролет просматривала пленку через двойные увеличительные стекла небольшого киномонтажного аппарата фирмы «Литакс». Одетая в белый рабочий халат и окруженная тысячами метров кинопленки, свисающих с крюков перед прочным стеклом, подсвеченным сзади лампами, она сидела за своим киномонтажным оборудованием по шестнадцать часов в сутки, часто оставаясь на студии до трех-четырех часов утра, очень редко ела и невероятно уставала. У нее было срочное задание – бережно отсмотреть, нарезать и склеить выборку из ста двадцати тысяч метров сырого материала, который она отсняла на Нюрнбергском съезде 1934 года.
Фильм, который она скоро выпустит, «Триумф воли» (Triumph des Willens), определит символы и верования нацистской Германии. До наших дней он остается примером того, насколько пропаганда способна стимулировать абсолютную власть и оправдать высвобожденную ненависть. И Рифеншталь будет известна благодаря этому до конца своих дней.
Нюрнбергский съезд 1934 года сам по себе был хвалебной песней мощи нацистской Германии и бережно созданным инструментом ее будущего усиления и сосредоточения. С той минуты, когда самолет Адольфа Гитлера приземлился в Нюрнберге 4 сентября, каждое мгновение, каждая деталь, каждый образ, каждое слово, которое он и его приспешники произносили, были точно рассчитаны на укрепление идеи, что Нацистская партия непобедимы. И более того: что она была единственно законной, если не на политической, то по меньшей мере на идеалистической арене. И еще: новая идеология Германии воплощалась в лице ее лидера.
Главными режиссерами действа, развернувшегося на съезде, были: Альберт Спир, главный архитектор Гитлера, который спроектировал декорации и огромную сцену, которой для этого события стал весь Нюрнберг; Йозеф Геббельс, который полностью контролировал пропагандные действия на мероприятии, своеобразные заявления всему миру; и Лени Рифеншталь, чьей работой было не просто заснять на пленку сам съезд, но, что более важно, выразить в фильме его основополагающий дух, усилить этот образ и передать его аудитории гораздо более широкой, чем три четверти миллиона членов партии, которые присутствовали на той неделе в Нюрнберге.