Парни вышли из лодочной станции потрясенные и даже проигнорировали парней из других команд, ухмылявшихся им в дверях. Джо, Роджер и Шорти начали подниматься под дождем на холм, обсуждая только что состоявшийся разговор и все сильнее распаляясь.
Шорти и Роджер были друзьями с самого первого дня. Шорти по натуре был такой разговорчивый, а Роджер – такой молчаливый и угрюмый, что эта дружба со стороны могла показаться странной. Но их самих все устраивало. Джо был благодарен им обоим за то, они никогда над ним не издевались. Более того, он с каждым днем все увереннее полагался на этих ребят, которые становились на его сторону всякий раз, когда старшие парни его дразнили. Шорти выступал на позиции под номером два и сидел прямо за Джо. И в последнее время, когда Ранц казался расстроенным, он клал руку на плечо товарищу и говорил: «Не беспокойся, Джо. Если что – я тебя прикрою».
По всеобщему мнению, Хант был выдающимся молодым человеком. Однако никто пока еще толком не знал, насколько. Но через несколько лет Роял Броухэм назовет его наряду с Элом Албриксоном одним из самых великих гребцов, когда-либо сидевших в лодке Вашингтонского университета. Так же как и Джо, он вырос в небольшом городке под названием Пуйаллап, расположенном между Такомой и подножием горы Маунт-Рейнир. В отличие от Джо, его семейная жизнь была размеренной и спокойной, так что он вырос в согласии с самим собой и миром и уже был вполне сформированной личностью. В старшей школе Пуйаллап он был суперзвездой. Он играл в футбол, баскетбол и теннис. Он был старостой класса, помощником библиотекаря, членом радиоклуба, и каждый школьный год он появлялся на Доске почета. Хант был активистом научного сообщества, его считали вундеркиндом, ведь он окончил школу на два года раньше. Парень также был довольно красив: высокий и с волнистыми темными волосами, он был немного похож на актера Сизара Ромеро. Когда он поступил в университет, его рост был метр девяносто два, и его одногруппники тут же окрестили его Коротышкой, или Шорти. Он использовал эту кличку как имя до конца жизни. Хант был немного франтом, всегда хорошо одевался и неизменно притягивал взгляды молодых дам, увивавшихся вокруг него, хотя постоянной девушки у него пока не было.
Несмотря на все его интересы и достижения, Шорти был довольно противоречив. Он любил поговорить и обожал быть в центре внимания, но в то же время он был невероятно скрытен во всем, что касалось его личной жизни. Ему нравилось быть в окружении толпы людей, которые постоянно с ним общались, но он всегда держал их на определенном расстоянии. Хант непоколебимо верил, что его мнение единственно верное, и терпеть не мог людей, которые считали иначе. Как и у Джо, Шорти была невидимая граница, которую он не давал другим пересекать. Как и Джо, он был невероятно чувствителен. Невозможно было предугадать, что его расстроит, что заставит замолчать, а что – потерять концентрацию. Насмешки со стороны другой лодки, как оказалось, могли.
Поднимаясь в ту ночь на холм рядом с лодочной станцией после встречи с Албриксоном, все трое, Джо, Шорти и Роджер, обсуждали ее приглушенными голосами, но очень взволнованно и эмоционально. У Эла Албриксона уже давно была установлена следующая политика: первое нарушение со стороны спортсмена ведет к понижению его статуса на две лодки; второе нарушение – к окончательному вылету из гребной программы. Они не были уверены, можно ли считать произошедшее нарушением, но очень боялись, что можно. В любом случае ребята злились из-за полученного выговора. Шорти был настроен особенно яростно, с каждой минутой все больше распаляясь. Роджер приуныл и стал выглядеть еще более угрюмо, чем обычно. Когда они обходили пруд Фрош, то продолжали повторять друг другу: Албриксон несправедлив, он слишком строг и слишком суров с ними, а может, слишком слеп, чтобы понять, насколько усердно они трудились. Лучше бы он время от времени хвалил парней, а не требовал вечно все больше и больше. Однако он вряд ли изменится. Они прекрасно это понимали. Их ситуация становилась опасной. Они договорились, что с этой минуты будут всегда прикрывать друг друга.
Когда Джо попрощался с ребятами, он отделился от компании и направился вдоль Юниверсити Авеню к Христианскому обществу, сутуля плечи и жмуря глаза из-за дождя, лившего по ветру прямо в лицо. Он проходил мимо дешевых ресторанчиков, наполненных веселыми, жизнерадостными студентами, которые были счастливы, сидя в тепле и наслаждаясь китайской лапшой или бургерами, выкуривая одну за другой сигареты и лениво потягивая пиво. Джо поглядывал на них исподлобья, но продолжал идти, наклоняясь против ветра. Он ругался и жаловался на Албриксона всю дорогу вместе с Шорти и Роджером, но теперь, когда остался один, его возмущение утихло, и старый груз беспокойства и неуверенности снова навалился на него. После всего, через что он прошел, его все еще легко можно было выбить из колеи, даже выгнать со станции, из единственного места, где он начал чувствовать себя более-менее дома.
На следующий день после разговора в кабинете Эл Албриксон сделал в своем журнале радостную запись, что лодка второкурсников внезапно стала возвращаться в форму, так удачно обогнав все остальные четыре лодки в первом же заплыве. Пять потенциальных команд основного состава тренировались в дождь и ветер, противостояли волнам, останавливаясь между гонками, чтобы помочь остальным лодкам – и боролись изо всех сил в течение следующих нескольких недель, и все это время второкурсники, казалось, снова обрели себя. Албриксон решил проверить их. Он организовал заплыв на время в полтора километра. Второкурсники тут же вырвались на корпус вперед и даже ни разу не притормозили, решительно миновав половину пути, а потом и всю дистанцию, и выиграли почти без труда. Но когда Албриксон посмотрел на секундомер, то был разочарован. Они на десять секунд отставали от той скорости, на которую он был нацелен к этому этапу подготовки. Тем не менее они теперь были победителями, так что на следующий день на их доске распределения впервые вписал лодку второкурсников как основной экипаж университетской команды.
Но на следующий день они гребли неловко и неуклюже и проиграли с ужасным отставанием. Албриксон тут же опустил их на позицию третьей лодки. В ту ночь, делая записи в своем журнале, расстроенный Албриксон писал о них: «ужасно», «каждый – сам за себя», «нет и намека на командную работу», «полностью уснули», «слишком много критики», «нужна хорошая закалка». Через несколько дней он провел еще одну гонку, на пять километров. Первые полтора километра второкурсники плелись в хвосте. Потом они догнали ведущую лодку – запасной состав прошлого года. В последний километр они гребли гораздо мощнее, чем старшие парни, и им удалось выиграть с отрывом в убедительные полтора корпуса. Албриксон почесал затылок и вернул их на первую позицию в списке на доске. Но как только он поднимал их статус, они снова все портили. «Ленивые овощи», «время никудышное», «Ранц слишком далеко держит сиденье и весло», – писал он в своем журнале. К тому времени легкое замешательство Албриксона начинало перерастать в непонятное оцепенение, почти в сумасшествие. Он становился по-своему одержимым, почти как библейский Ахав, в своем стремлении создать идеальную команду, такую, которая сможет одолеть Кая Эбрайта в Калифорнии в апреле, на Поукипси в июне и займет устойчивую позицию, чтобы на следующий год можно было ехать в Берлин.
Он часто думал об Эбрайте. Обычно поднимавший шумиху вокруг своей команды, тренер Калифорнии внезапно затих. Один спортивный обозреватель в районе Бэй Эреа стал называть его «сфинкс Беркли» и частенько в те дни интересовался, здоровается ли он хотя бы со своей женой. В последний раз, когда он был таким скрытным, Кай готовил команды к Олимпийским играм 1928 и 1932 годов. Теперь же все, что Албриксону удалось найти в газетах Бэй Эреа – это сбивающий с толку намек, что Дик Бернли – великолепный загребной команды Калифорнии, который заметно усилил команду Эбрайта в гонке с парнями Албриксона в Поукипси – вырос еще на полтора сантиметра.
Однако Албриксона запутало не молчание Эбрайта и даже не изменчивые показатели команды второкурсников, на которых он возлагал такие надежды. На самом деле его смущали хорошие новости, внезапно открывшиеся ему сокровища. Он начал видеть очень много неожиданного таланта в остальных лодках.
Прежде всего новый поток первокурсников Боллза. Пока что их нельзя было использовать в основном составе, но Албриксон знал, что он должен учитывать их для планов на следующий год, а следующий год имел самое большое значение. Боллз докладывал ему, что новый состав тренируется отлично и показывает прекрасные результаты, всего на несколько секунд отставая от рекордных показателей, которые в прошлом году установили Джо и его команда, и с каждым заплывом их результаты становились все лучше и лучше. В лодке первокурсников на позиции загребного был один кучерявый паренек по имени Дон Хьюм, который выглядел особенно многообещающе. Его движения еще не были отточены, но казалось, что он никогда не уставал, он никогда не показывал своей боли, а просто продолжал грести, продолжал идти вперед, несмотря ни на что, как хорошо смазанный двигатель. Однако ни в одной другой позиции, кроме, пожалуй, рулевого, опыт не был так важен, как для загребного, и Хьюму предстояло еще многому научиться. Но была еще пара других парней в команде первокурсников, которые тоже выглядели многообещающе – большой, мускулистый и тихий мальчик по имени Горди Адам под номером пять, и Джонни Уайт под номером два. Отец Уайта однажды был выдающимся одиночным гребцом, и его сын жил и дышал греблей.
В одной из лодок второго состава – в той, которой рулил Бобби Мок и которая время от времени опережала лодку второкурсников, если очень старалась – также было несколько многообещающих сюрпризов, и тоже второкурсников. Там был кудрявый парень ростом метр девяносто восемь, немного непропорционально сложенный, с улыбкой, которая могла очаровать кого угодно, по имени Джим Макмиллин. Его команда звала его «Стаб», что означало «бревно». Он не слишком выделялся во второй лодке первокурсников в прошлом году. Но теперь он, казалось, нашел свое место в лодке Мока. Макмиллин был довольно крупным парнем, что обеспечивало хороший рычаг и ту мощь, которая необходима великой команде в середине лодки, и казалось, он никогда не верил в проигрыш. Он толкал весло так же сильно в проигрышной позиции, как и в выигрышной. Стаб был скромным, но в нем было много огня и задора, и он ясно давал понять тренеру, что считает себя достойным плавать в первой лодке. Был в его лодке еще один парень по имени Чак Дэй. Албриксон заметил его, еще когда тот был первокурсником. Чака было невозможно не заметить, – он был жутким болтуном и веселым шутником. Как и Хьюм, Дэй еще недостаточно сформировался как гребец, и в его характере была склонность сначала драться, а потом задавать вопросы, и из-за этого он периодически попадал в неприятности. Но бывали времена, когда команде нужна была такая свеча зажигания, как Чак, чтобы поддать газу и вырваться вперед на полной мощности двигателя.