В начале марта Албриксон решил, что пришло время вновь поменять тактику. Они перестали тренироваться в установленных командах, тренер начал их перемешивать и сажать в разные лодки. Албриксон объявил:
– Я буду менять вас местами до тех пор, пока не наберу лодку, способную оставить позади всех остальных. Только так я пойму, что собрал нужную комбинацию.
Он начал с того, что убрал Джо из лодки второкурсников. Но так же, как и год назад, когда Том Боллз высадил Джо, лодка сильно замедлилась. На следующий день Джо снова сидел в лодке второкурсников. Албриксон попробовал ввести Стаба Макмиллина на седьмую позицию в лодке второкурсников, но на следующий день убрал его. Он снова попробовал высадить Джо, с тем же результатом. Он ввел Шорти Хана в лодку второго состава, где Мок был рулевым. Он пересаживал парней туда-сюда в каждой лодке. На протяжении всего марта он перемешивал составы, и потихоньку начали формироваться два ведущих претендента на статус основного состава университетской сборной: одна – запасная лодка с прошлого года – с Моком, Макмиллином и Дэем, – и лодка второкурсников все еще в начальном составе, несмотря на различные попытки Эла расформирования и улучшения ее. Оба экипажа теперь показывали впечатляющее время, но ни один решительно не мог обойти другой. Албриксону было необходимо, чтобы либо одна, либо другая команда вырвалась вперед, хотя бы ради того, чтобы избавить его от дальнейших мучений и неуверенности, но этого не происходило.
Албриксон знал, в чем была настоящая проблема. Он исписал свой судовой журнал вдоль и поперек описаниями технических ошибок, которые замечал: Ранц и Хартман все еще не сгибали руки в нужный момент гребка; Грин и Хартман слишком рано погружали весла в воду; Ранц и Лунд – наоборот, слишком поздно; и так далее. Но настоящая проблема была не в этом, не в мелких недочетах. Еще в феврале он дал интервью Джорджу Варнеллу из «Сиэтл таймс», сказав, что «выдающихся личностей в наборе этого года больше, чем в любом другом, который я когда-либо тренировал». И проблема была в том, что он был вынужден использовать слово «личности» в заявлении. Слишком часто парни соревновались не как команды, а как лодки, наполненные отдельными личностями. И несмотря на то, что он постоянно твердил о командной игре, чем больше он ругал их за отдельные технические ошибки, тем больше парни, казалось, погружались в их собственные закрытые от внешнего вмешательства миры.
Плохая погода, которая бушевала в Сиэтле с предыдущего октября, наконец закончилась после сильной метели, которая обрушилась на город 21 марта. Второго апреля теплое солнышко засияло над озером Вашингтон. На территории университета студенты поторопились покинуть затхлые своды библиотеки Сузалло и темноту комнатушек общежития, и, когда их глаза привыкали к яркому свету, искали место на траве, чтобы погреться на солнышке. Впервые с предыдущего лета парни надели спортивные майки и белые теннисные туфли. Девушки надели юбки в цветочек и гольфы до колена. Во дворе перед библиотекой расцвели вишни. Дрозды прыгали по траве, опуская головы и выискивая в земле червей. Первые в году ласточки с переливающимися разными цветами перьями кружили среди шпилей библиотеки. Солнечный свет просачивался в окна классных комнат, где преподаватели проводили нудные лекции, а студенты поглядывали наружу, на залитый солнцем двор университета.
На лодочной станции парни сняли свои свитера и растянулись на пандусе, наслаждаясь солнцем, словно гибкие, белые ящерицы. Смотритель домика каноэ отметил внезапный спрос на его лодки, и все их снимали молодые парочки. В «Дейли» заголовок гласил: «Весь университет одурманен запахом весны и любви».
Джо и Джойс были одними из первых, кто покатался на каноэ. Джойс все еще жила и работала в доме судьи и ненавидела эту работу с каждым днем все больше и больше. Джо подумал взять ее на прогулку по воде, чтобы помочь ей развеяться. Он отыскал Джойс, одетую в очаровательное летнее платье, на лужайке перед библиотекой, где она болтала со своими подружками. Он взял ее за руку, и они побежали к домику каноэ. Там Джо снял футболку, помог своей даме залезть в лодку и быстро направил судно по заливу. Он лениво проплыл среди зеленого великолепия кувшинок и бобровых запруд на южной стороне Юнион Бэй и нашел милое местечко, которое ему понравилось. Потом он поднял весла, позволив лодке свободно дрейфовать на водной глади.
Джойс откинулась назад, опустив руку в воду и впитывая лучи солнышка. Джо, как мог, растянулся на корме, глядя на прозрачное голубое небо. Время от времени лягушки квакали и шлепали в воде, потревоженные медленным приближением их каноэ. Голубые стрекозы мельтешили над головами ребят, их крылышки сухо трещали. Дрозды-белобровики висели на камышах вдоль линии берега, фыркая. Убаюканный легким покачиванием каноэ, Джо начал засыпать.
Пока Джо спал, Джойс сидела в лодке и изучала лицо молодого человека, которому полностью себя посвятила. Он стал еще привлекательнее с тех пор, как окончил старшую школу, и в такие моменты, когда он был полностью расслаблен, его лицо и хорошо сложенное тело были настолько полны грации и спокойствия, что он напоминал Джойс древние мраморные статуи греческих атлетов, которые она недавно изучала на занятии по истории искусства. Глядя на спокойно спящего Джо, ей было трудно поверить, что у него вообще когда-то были проблемы.
Гладкий катер из красного дерева пронесся мимо, направляясь из озера Вашингтон в залив Кат, и студентки в купальниках, примостившиеся на задней палубе, помахали их лодочке, проплывая рядом. Широкие волны от катера прошли сквозь листы лилий и резко качнули каноэ из стороны в сторону, от чего Джо проснулся. Он улыбнулся Джойс, которая глядела на него, примостившись на носу лодочки. Джо сел, потряс головой, чтобы очистить мысли и окончательно проснуться, вытащил гитару из старого потрепанного чехла и начал петь. Начал он с песен, которые они с Джойс исполняли вместе в школьном автобусе еще в Секиме – веселых и задорных, это были песенки, которые заставляли обоих смеяться – и Джойс радостно присоединилась к нему, как и много лет назад.
Потом Джо перешел на мягкие, мелодичные баллады о любви, и Джойс затихла, внимательно слушая, испытывая другие чувства, гораздо более глубокие. Потом Джо закончил играть, и они говорили о том, как сложится их жизнь, когда они поженятся и у них будут дети и свой дом. Они говорили долго и откровенно, не прерываясь, забыв о времени до тех пор, пока солнце не начало заходить за холм Кэпитол и Джойс не замерзла в своем легком платье. Тогда Джо подплыл к той стороне залива, где находился университет, и помог ей выбраться из лодки. Этот день они оба помнили во всех деталях до самой старости.
На следующий день Джо, все еще чувствуя прилив хорошего настроения, заправил свой старый «Франклин», поехал в Фримонт и припарковался перед пекарней «Голден Рул». Он опустил стекла и ждал, стараясь насладиться богатым ароматом свежего хлеба, но он слишком нервничал, чтобы по-настоящему его оценить. Вскоре после полудня мужчины, одетые в белую форму, вышли из здания и стали устраиваться на газоне, открывая свои коробки для ланча. Еще чуть позже появилось несколько мужчин в черной форме, и Джо сразу же приметил среди них своего отца. Ростом метр восемьдесят восемь, он был самым высоким мужчиной из этой группы. Казалось, что он совсем не изменился. Даже его одежда выглядела так же, как та, которую он всегда носил на ферме в Секиме. Джо выбрался из машины и перебежал на другую сторону улицы.
Гарри посмотрел наверх, увидел его и застыл на месте, вцепившись в свою коробку с ланчем. Джо вытянул руку и сказал:
– Привет, пап.
Ошарашенный, Гарри молча пожал сыну руку. Прошло пять с половиной лет после того, как он в последний раз видел Джо. Перед ним стоял не тот тощий паренек, которого он оставил в Секиме. Он настороженно вглядывался в сына. Он пришел, чтобы обвинять его или простить?
– Привет, Джо. Очень рад тебя видеть.
Они пересекли улицу и сели на передние сиденья «Франклина». Гарри развернул бутерброд с колбасой и так же молча предложил половину Джо. Они поели и потом, после долгой и гнетущей паузы, начали говорить. Сначала Гарри рассказывал в основном об оборудовании пекарни – огромных печах и миксерах для теста и целом рое грузовиков для доставки хлеба, которые он чинил. Джо не прерывал отца, хотя ему не было так уж интересно, он получал удовольствие от знакомого звука его глубокого, низкого голоса, который рассказывал ему столько историй, пока они сидели ночами на ступеньках хижины в шахте по добыче золота и рубинов, и который многому научил его, пока они копались в автомобильных двигателях в Секиме и рыскали по лесу в надежде найти улей.
Потом Джо начал говорить, но он в основном осыпал отца вопросами о его братьях и сестрах: «Как поживает Гарри-младший? Он догнал школьную программу после несчастного случая с горячим горшком? Сколько сейчас Майку? Как девочки растут?» Гарри уверил его, что все дети были в порядке. Потом последовала долгая пауза. Джо спросил, может ли он заглянуть как-нибудь и повидаться с ними. Гарри опустил взгляд на колени и сказал:
– Я так не думаю, Джо.
Глубоко внутри, в животе Джо, что-то всколыхнулось – злость, разочарование, обида – он и сам не мог разобрать, что, но это было старое, знакомое и очень болезненное чувство.
Но потом, после еще одной паузы, Гарри добавил, не поднимая глаз:
– Хотя иногда мы с Тулой выбираемся на небольшие прогулки. Дома остаются только дети.
Он посмотрел в окно, как будто отвлекая себя от произнесенных только что слов. Гарри чувствовал облегчение – Джо не собирался спрашивать его о той ужасной ночи в Секиме, когда они его бросили.
В гребле есть одно невероятное явление, которое трудно достигается и его почти невозможно описать словами. Очень многим командам, даже командам-победителям, так и не удается достичь этого. Некоторым удается достичь, но не могут повторить. Это явление называется «раскачка». Происходит она лишь тогда, когда все девять ребят гребут настолько идеально и одинаково, что ни одно действие каждого не выбивается из действий остальных. Дело не только в том, что весла входят и поднимаются из воды в одну и ту же секунду. Шестнадцать рук толкают, шестнадцать коленей сгибаются и разгибаются, восемь тел проскальзывают вперед и назад, восемь спин сгибаются и выпрямляются одновременно и абсолютно одинаково. Ежесекундные действия – каждый легкий поворот кистей, стоп, локтей и коленей – должны в точности повторяться каждым гребцом, от одного конца лодки до другого. Только тогда судно между толчками весел будет идти почти беспрепятственно, стремительно и грациозно. Только тогда возникнет ощущение, что лодка – часть каждого из них, что она движется сама по себе. Только тогда боль полностью сменяется торжеством и гордостью. Тогда гребля становится идеальным универсальным языком, своеобразной поэзией – именно такие ощущении вызывает правильная раскачка.