Победа над Калифорнией на этой дистанции предоставит Албриксону возможность отыграться, шанс изменить сложившиеся убеждения относительно будущей олимпийской гребной команды и, если слухи, разносившиеся по Сиэтлу, были правдой, способ спасти свою должность.
Каким-то образом более шести тысяч фанатов столпилось в Парк Марин Стадиум в день гонки. Они сидели на открытых трибунах, стояли на песке по обеим сторонам ровной и прямой линии гоночной дистанции, за которой темнел лес нефтяных вышек. По гоночным дорожкам гулял легкий ветерок, прилетевший с Тихого океана. Легкий, но резковатый запах бензина висел в воздухе.
Вашингтон и Калифорния вышли вперед с самого начала. Две лодки установили темп, гребя на полном ходу, и неслись всю гонку, будто приклеенные друг к другу. За двести метров до финиша Калифорния всего на несколько сантиметров вышла вперед Вашингтона. За сто метров они увеличили отрыв на четверть корпуса. Бобби Мок внезапно крикнул что-то своей команде. Он добавил новую кричалку: «КЭМ», напротив которой не было пояснения в записной книжке, только заметка рядом: «Неприличное слово, относящееся к Эбрайту». Возможно, именно это и крикнул. Мок так и не признался. Однако, как бы то ни было, это произвело эффект. На последних пятидесяти метрах лодка Вашингтона опять дернулась вперед, быстро догоняя Калифорнию.
Но этого было недостаточно. Калифорнийская команда «Беарс» Кая Эбрайта пересекла финиш со временем 6:15,6 – на полсекунды впереди Вашингтона. Вместо того чтобы отыграться, Эл Албриксон возвращался домой с еще одним поражением. Возможно, последним для него.
Работать с перфоратором было тяжело, но Джо начинало нравиться. По восемь часов в день он висел на веревке в обжигающей печи каньона, продалбливая каменную стену перед собой. Перфоратор весил тридцать пять килограммов и, казалось, жил своей жизнью, беспрестанно толкая Джо, пытаясь вывернуться из захвата, когда он пытался воткнуть инструмент в скалу. Постоянный звук нескольких десятков скорострельных перфораторов оглушал. Каменная пыль, назойливая и жесткая, кружила вокруг него, забивалась в глаза, рот и нос. Острые обломки и осколки камней летели из-под молотка и жалили его лицо. Пот капал со спины и падал в пропасть под ним.
Сотни метров непрочного внешнего камня – «перекрывающие породы», как называли их инженеры – должны были быть сняты с поверхности скал для того, чтобы добраться до более древней и прочной гранитной плиты, на которой будет возведен фундамент самой дамбы. Потом надо было придать форму самому граниту, чтобы она соответствовала будущей дамбе. Это было очень трудно. Настолько трудно, что ежедневно стиралось почти шестьсот метров стальных наконечников отбойных молотков и пневматических бурильных машин, которые работали в каньоне.
Несмотря на всю тяжесть работы, она во многом подходила Джо. В то лето он научился близко работать с мужчинами, которые висели по обе стороны от него. Каждый из парней следил за падающими сверху камнями и предупреждал тех, кто работал снизу, и одновременно выискивал трещины в камнях. Ему нравилось это естественно сложившееся товарищество, его простота и мужество. Чаще всего он работал без майки или шляпы. Его мышцы быстро загорели на солнце, а волосы стали еще светлее под палящим пустынным солнцем. К концу каждого дня он был вымотан, иссушен жаждой и ужасно голоден. Но ощущения были очень похожи на те, которые испытываешь после хорошей тренировки по гребле дома, на озере Вашингтон, – он так же чувствовал себя словно очищенным работой. Он чувствовал гибкость и проворство в своем теле, его силу и свободу.
Три раза в день, а по выходным – иногда и по четыре, он ел в большой светлой рабочей столовой в городке Мейсон-Сити – построенном на скорую руку, владельцем которого было объединение компаний, отвечавших за возведение электростанции. Сидя плечо к плечу с мужчинами, на выстроенных рядами вдоль длинных столов скамьях, он ел так же, как в детстве, в шахте золота и рубинов – опустив голову и запихивая в рот сразу всю еду, которая подавалась на дешевой глиняной посуде. Блюда были довольно простыми, но подача и масштабы потребления были невероятные. Каждое утро тридцать человек, работавших на кухне, готовили четыре тысячи яиц, две с половиной тысячи блинов; двести килограммов бекона и сосисок и семьсот литров кофе. В обед они готовили двести полуметровых буханок хлеба, шестьсот литров молока и тысячу двести стаканчиков мороженого. На ужин они преподносили своим посетителям сто пятьдесят килограммов красного мяса (за исключением воскресенья, когда готовили шестьсот килограммов курицы) и триста тридцать пирогов. Джо сметал все до крошки со своей тарелки и с остальных в радиусе его видимости.
Каждый вечер он взбирался на холм, в местечко под названием Шэктаун, где снимал дешевую комнатку в длинном, расшатанном здании, похожем на сарай. Этот корпус был построен специально для одиноких мужчин. Приютившийся на каменистых склонах холма и пыльной равнине над стройкой, Шэктаун был сырой и запыленной версией трущоб на побережье в Сиэтле. Большая часть зданий была построена из грубо высеченных досок, некоторые – просто из рубероида, прибитого к деревянной раме. Как и в большей части хижин, в домике Джо не было сантехники, а в комнате электричества хватало только на одну лампочку над головой и нагревательную плитку на полке. На каждой из шести улочек Шэктауна, посыпанных щебнем, был общий душевой домик, но вскоре Джо обнаружил, что, как бы сильно он ни желал смыть с себя каменную пыль после работы, принимать здесь душ было не самым приятным делом. Полчища пауков черной вдовы копошились в балках над душами, и время от времени они падали вниз, на плечи ребят, как только те включали воду и пар поднимался наверх. Он понаблюдал, как некоторые из его соседей выбегали голыми из душа, крича во все горло и хлопая себя по бокам, и с тех пор взял за привычку брать с собой в душ щетку, каждый вечер очищая балки от восьмилапых оккупантов перед тем, как включать воду.
В течение первых пары недель Джо после работы и во время ужина держался особняком. Он сидел в тени хижины, играл на банджо, его длинные, тонкие пальцы плясали вверх и вниз по грифу инструмента, а он тихонько пел сам себе. Раз в несколько ночей он садился под свою лампочку и писал длинные письма Джойс. Иногда он шел гулять после заката, сидел на скале и оглядывал каньон, просто любуясь видом. Прожекторы ярко освещали большую часть стройки, и из-за этого казалось, что его окружает бесконечная темнота пустыни. Стройка под ним казалась широкой панорамой на освещенной витрине. Прозрачные вуали пыли колыхались в свете прожекторов, как туман под уличными фонарями. В темноте моргали желтые передние и задние красные фары грузовиков и тяжелого оборудования, проезжавшего по неровному грунту, появляясь в темноте и пропадая на ярком свету. Моргали сварочные горелки работников, трудящихся на стальной водонепроницаемой крепи, моргали – то включались, то выключались, переливаясь оранжевым и голубым цветами. Контуры подвесных мостов через реку очерчивал белый свет прожекторов. Сама река под ними была черной, почти невидимой.
Через две недели после начала работы на Гранд-Кули Джо узнал, что среди множества студентов, ринувшихся сюда в поисках работы на лето, были двое из лодочной станции Вашингтона. Ни с одним из них он не был близко знаком, но это продолжалось недолго.
Джонни Уайт занимал вторую позицию в удивительном прошлогоднем экипаже первокурсников Тома Боллза. Джонни был на несколько сантиметров ниже Джо и более изящного телосложения, однако при этом был в хорошей физической форме, на него было приятно смотреть. У парня были правильные и светлые черты лица, ровные и пропорциональные руки и ноги, открытое, энергичное лицо. У Джонни были теплые, приветливые глаза и солнечная улыбка. Если вам нужна была модель на плакат типичного американского парня, он как раз подошел бы на эту должность. Уайт был очаровательным, но почти таким же бедным, как Джо Ранц.
Он вырос в южной части Сиэтла, на восточном берегу озера Вашингтон, к югу от Стюард Парка. До 1929 года у него в семье все шло хорошо. Но после финансового краха дело его отца – экспорт стального скрапа в Азию – полностью угасло. Джон Уайт-старший покинул свой офис в здании «Аляска» в центре города и организовал кабинет в своем доме у озера. В течение следующих нескольких лет он сидел там день за днем, вглядываясь в озеро и слушая тиканье часов, ожидая телефонного звонка и надеясь на какие-нибудь заказы. Но ждал он зря.
Через какое-то время он наконец встал со стула, спустился к озеру и начал сажать свой огород. Детей нужно было кормить, а у Джона закончились все сбережения, – но ведь еду можно выращивать. Вскоре у него появился самый луший огород в округе. В плодородном черноземе на берегу озера он выращивал крупную сладкую кукурузу и большие, сочные томаты, над которыми вечно бились огородники в Сиэтле. Он выращивал логанову ягоду, собирал яблоки и персики со старых деревьев на участке, выращивал кур. Мать Джонни, Мэйми, обменивала яйца на другие товары, закручивала банки с помидорами, делала вино из логановых ягод. Она выращивала пионы в своем садике вдоль дома и продавала их флористу в Сиэтле. Она ходила на мельницу за мешками из-под муки, отбеливала их, шила кухонные полотенца из получившейся ткани и продавала по всему городу. Раз в неделю она покупала мясо и подавала жаркое на воскресный ужин. Всю остальную неделю они питались объедками. Потом в 1934 году городской совет решил открыть пляж для отдыхающих вдоль побережья перед их домом. Власти конфисковали огород Уайтов.
У отца Джонни была одна страсть, которая была сильнее остальных его интересов и держала его на плаву все эти тяжелые годы, – гребля. До того как их семья переехала на восток Сиэтла, Джонни-старший был первоклассным одиночным гребцом в престижном Пенсильванском спортивном клубе в Филадельфии. Он привез свою лодку в Сиэтл и теперь долгие часы мог плавать туда-сюда по озеру Вашингтон в одиночестве, мимо своего дома, пляжа и того, что раньше было его огородом, пытаясь разогнать тоску.