Джо и Джойс взяли всех детей и повели их кушать мороженое, а по пути назад остановились в бакалее и купили немного продуктов. На следующий день, когда Джо проверил дом, Гарри и Тула вернулись. Но он все никак не мог понять, о чем только думали родители. Вероятно, это происходило все лето.
Для Тулы Ранц это лето было отличным. Ее звезда наконец начала восходить. С тех пор, как Гарри нашел работу в «Голден Рул», у нее появилось свободное время, чтобы вплотную заняться карьерой скрипачки, и теперь годы беспощадных, но упорных тренировок в хижине в Айдахо и в недостроенном доме в Секиме начали наконец окупаться. Ей удалось добиться прослушивания в Лос-Анджелесе, и не у кого-то там, а у самого Фритца Крейслера.
Крейслер был одним из величайших скрипачей двадцатого века. Австриец, сын семейного врача Зигмунда Фрейда, он в возрасте семи лет стал самым молодым учеником Венской консерватории во всей ее истории. В возрасте десяти лет он окончил ее с золотой медалью, а потом продолжил обучение в Парижской консерватории, где его наставником были Жозеф Массар и Лео Делиб. После этого он прославился, в течение десятилетий играя в переполненных залах самых почитаемых концертных площадок в мире – в Берлине, Вене, Париже, Лондоне, Нью-Йорке – и записываясь на самых главных звуковых студиях как в Европе, так и в Соединенных Штатах. Он был серьезно ранен во время Первой мировой войны, но выжил и вернулся оттуда еще более великим маэстро. Но когда нацисты пришли к власти в 1933 году, он отказался играть в Германии, стал гражданином Франции и переехал в Соединенные Штаты.
Тула вернулась в Сиэтл после прослушивания, торжествуя. По ее собственным словам, Крейслер назвал ее «самой великой женщиной-скрипачкой, которую я когда-либо слышал». Конечно, это признание не было обещанием места в оркестре, но открывало определенные возможности. Музыкальная карьера так давно стояла на первом плане в жизни Тулы, и наконец оправдались все надежды, которыми она сама и ее родители тешили себя. Кроме того, благодаря высокой оценке мастера она даже обрела определенную известность, по крайней мере на местном уровне. Весной и летом 1935 года радио «КОМО» в Сиэтле транслировало серию живых концертов Тулы, и впервые тысячи людей услышали, на что она была способна. Теперь она могла строить свою жизнь вокруг музыки, да и у Гарри теперь был стабильный доход, так что ей захотелось вырваться из дома и немного это отпраздновать – пожить для разнообразия такой жизнью, какой она хотела.
Теперь Джо каждый день появлялся на лодочной станции, чтобы набрать необходимую форму для предстоящего сезона. Джонни Уайт и Чак Дэй тоже приходили туда, загоревшие и пропитанные пылью Гранд-Кули, с широкими улыбками на лицах, вызывая множество вопросов у всех остальных парней одним упоминанием таинственной улицы под названием Би-стрит.
Эл Албриксон тоже вернулся. Как и предсказывал Роял Броухэм в июне, слухи о его увольнении были преждевременными, к большому облегчению Джо и остальных ребят. Каким бы сильным ни было желание начальства заменить его после поражений в Поукипси и на Лонг-Бич, в межсезонье оно испарилось или, по крайней мере, ослабло. Администрация не просто пожалела Албриксона, на самом деле ее члены не верили, что парни могут показывать лучшие результаты. Однако было неясно, сколько еще они будут платить ему хоть какие-то деньги.
Однажды ранним сентябрьским утром его жена, Хейзел, проснулась утром и нашла Албриксона сидящим в пижаме за старой печатной машинкой. Он прилежно нажимал на клавиши с хмурым и решительным выражением лица. Эл вырвал страницу из печатной машинки, крутанулся на своем стуле и передал бумагу Хейзел. Это было заявление для «Сиэтл таймс». Суть его утверждения была проста – восьмивесельная лодка Вашингтонского университета собирается выиграть «золото» в Берлине, на Олимпиаде 1936 года. Хейзел оторвала глаза от текста и уставилась на него в изумлении. Она подумала, что муж не в своем уме. Эл Албриксон, которого она знала, никогда не сделал бы такого громкого заявления, он вообще редко говорил что-то, что могло хотя бы намекнуть на его надежды и мечты, даже у себя дома, не то что в газете. Но Албриксон поднялся, свернул документ и положил его в конверт, адресованный в «Таймс». По-своему, он пересек Рубикон. Он сказал Хейзел, что если хочет остаться в гребном спорте, в этом году у команды не должно быть вторых мест. Ни на Поукипси, нигде. Он собирался пройти весь путь, от и до. Скорее всего, у него больше никогда не будет таких парней, такой команды, сказал он своей жене. Если уж он не сможет выиграть с ними, если не сможет составить нужную комбинацию в этот раз, если он не сможет пройти этот путь без поражений и завоевать «золото» в Берлине в 1936 году, то в конце сезона он просто закончит свою тренерскую карьеру.
Десятого сентября Албриксон встретился с журналистами на лодочной станции. Он не поделился с ними тем обещанием, которое он дал Хейзел, но ясно дал понять, что в этом году ставки для него повышаются. Спокойно, в сдержанном тоне, без какого-либо преувеличения, Албриксон заявил, что он и его мальчики возьмут главный приз в «самом тяжелом соревновании в нашей стране, чтобы завоевать право нести национальный флаг в Берлине… У нас есть амбиции, и с самого начала осенних тренировок гребцы Вашингтона постоянно будут думать об отборочном туре Олимпиады». Он утверждал, что понимает все трудности этого начинания. Все знали, что у Калифорнии шансов больше. Но, как в заключение он добавил, «мы определенно не можем не попытаться».
Но сказать все это было проще, чем сделать. Чтобы добиться успеха, необходимо было задействовать все ресурсы и принять крайне сложные решения. Албриксону придется пересмотреть свои взгляды на тех парней, которые ему лично нравились, равно как и на тех, кого он недолюбливал. Он собирался провести самого Кая Эбрайта – а это само по себе уже нелегкое дело. Он собирался найти финансирование, хотя тот год, казалось, снова будет голодным. И он собирался как можно чаще и полнее использовать свой мощнейший ресурс – Джорджа Покока.
Эл и Хейзел Албриксон часто обедали с Джорджем и Френсис Пококами у той или другой семьи дома. После ужина мужчины заводили разговоры о гребле и могли болтать часами. Они обсуждали дизайн лодок и технику оснащения, спорили о стратегиях гонки, вспоминали старые победы и поражения, анализировали сильные и слабые стороны других команд и тренеров. Это был шанс для немногословного Албриксона расслабиться, открыться и довериться британцу, отпустить пару шуток по поводу событий на лодочной станции и выкурить сигарету вне поля зрения студентов. Но, что важнее всего, это был шанс научиться чему-нибудь у Джорджа, как учились все тренеры Вашингтона с 1913 года. Он говорил обо всем – от цитат Шекспира до лучшего способа выстроить гоночную стратегию и секретов понимания психологии гребца. Теперь же начинался Олимпийский год, так что центром их разговоров неизбежно становились парни из команды Албриксона, их сильные и слабые стороны.
Чтобы удачно пройти весь путь до олимпийского золота, им надо будет найти девять молодых людей в отменной физической форме, выносливых и, что важнее всего, морально устойчивых. Ребятам придется грести без единой ошибки как на длинных, так и на коротких дистанциях, в любых погодных условиях. Им придется научиться уживаться друг с другом в тесных комнатушках в течение долгих недель – путешествовать, есть, спать и грести без ссор и перепалок. Им надо будет показать свои лучшие результаты в условиях жесткого психологического давления на самой выдающейся спортивной арене перед целым миром.
В их разговоре неизбежно всплыл вопрос о Джо Ранце. Албриксон изучал Джо вот уже год с тех пор, как Том Боллз впервые предупредил его, что парень был непредсказуемым и обидчивым и что в некоторые дни он мог грести быстрее всех – так плавно и мощно, что казался частью лодки, весла и воды одновременно, а в другие дни был неуклюжим растяпой. С тех пор Албриксон перепробовал, казалось, все – он и ругал Джо, и подбадривал его, то понижая его статус, то вознося на пьедестал почета. Но он не подошел ни на шаг к пониманию этого феномена. Теперь Албриксон обратился к Джорджу за помощью. Он попросил британца взглянуть на Ранца – поговорить с ним, попробовать разгадать его и, если это возможно, решить эту проблему.
Теплым и прозрачным сентябрьским утром, когда Покок поднимался по ступеням его чердака на лодочной станции, он заметил, что Джо делает приседания на скамейке в задней части комнаты. Он махнул парню рукой, подзывая его, сказал, что заметил, как тот иногда заглядывает в мастерскую, и спросил, хотел бы Джо осмотреть ее? Парень тут же взбежал по ступеням.
Чердак был высоким и просторным, утренний свет лился из нескольких больших окон в задней стене. Воздух там был пропитан кисло-сладким запахом морского лака. Кучки опилок и завитки деревянной стружки устилали пол. Длинная двутавровая балка вытянулась почти во всю длину чердака, на ней лежала рама строящейся восьмивесельной лодки.
Покок начал с того, что показал ему все инструменты, которыми пользовался. Он вытащил рубанки, деревянные ручки которых десятилетиями полировались у него в руках во время работы, а лезвия их были настолько остры и точны, что ими можно было снимать с досок тонкие, почти прозрачные завитки деревянной стружки толщиной как лист бумаги. Он дал Джо подержать старые рашпили, сверла, стамески, напильники и колотушки, разной толщины и формы, которые он привез с собой еще из Англии. Некоторым из них, сказал он, было по сотне лет. Покок объяснил, что у каждого инструмента есть сотни вариаций, каждый напильник, например, слегка отличался от другого, и каждый служил для разных функций, но все были необходимы, чтобы изготовить высококачественную лодку. Он провел Джо к деревянной полке и вытащил оттуда досточки из разных видов древесины, которую использовал – мягкую, пластичную сосну Ламберта, твердую желтую ель, ломкий кедр и чистый белый ясень. Каждый кусок Джордж поднимал вверх, на солнце, исследовал его, вертел в руках и говорил об уникальных свойствах ка