Эйвери Брэндедж и его союзники в Американском олимпийском комитете неистово сопротивлялись. Брэндедж искренне верил в олимпийский дух и особенно в тот принцип, что политика не должна играть в спорте никакой роли. Он не без причины спорил, что будет несправедливо по отношению к американским спортсменам позволить политике Германии отнять у них шанс соревноваться на мировой арене. Но ситуация в Германии все еще вызывала вопросы, и борьба с возможностью бойкота все усиливалась, так что многие из его доводов стали принимать иную форму. В сентябре 1934 года Брэндедж отправился в тур по Германии. Для него подготовили краткую, но исчерпывающую экскурсию по всем спортивным объектам Германии, и нацистские власти заверили его, что к еврейским спортсменам их отношение настолько же честное, насколько и ко всем остальным. Он вернулся в Соединенные Штаты, где доложил во всеуслышание, что еврейские протесты возникли на ровном месте.
Университетская команда 1936 года
Однако нацистам даже не пришлось слишком стараться, чтобы убедить Брэндеджа. На самом деле его взгляды – как и многих американцев его уровня, – как оказалось, были запятнаны его собственными антисемитскими предубеждениями. Еще в 1929 году он в ужасающих терминах писал о возможности возвышения высшей расы, «расы физически сильных, психически уравновешенных и морально устойчивых; расы, над которой никто и ничто не стоит». Теперь же, борясь с движением в поддержку бойкота, он разработал несколько неоднозначных аргументов. Он указал, что евреи не признавались в спортивных клубах, в которых он сам состоял, будто бы одна несправедливость оправдывала другую. Так же как и нацисты, он постоянно смешивал понятия евреев и коммунистов и часто подписывал всех поддерживающих движение бойкота под одну и ту же родовую категорию. Он и его союзники, даже разговаривая публично, постоянно подчеркивали различие между американцами и евреями, как будто человек не мог быть одновременно и тем и другим. Возможно, самый важный из его союзников, Чарльз Х. Шерилл, бывший посол США в Турции, часто публично объявлял себя другом американских евреев. Но, как и Брэндедж, он недавно посетил Германию. И даже не просто Германию, он был приглашен на Нюрнбергское ралли 1935 года как личный гость Гитлера. Там, а также на личной аудиенции с фюрером он был очарован, как и многие посещавшие Германию американцы, силой личности Гитлера и его неоспоримыми достижениями в возрождении экономики страны. Возвращаясь домой с такими же пустыми заверениями, как и Брэндедж, Шерилл стал систематически отрицать все более явственные признаки того, что происходит с евреями в Германии. Он также вставлял угрозы в свои «дружественные евреям» заявления: «Я сразу как друг хочу предупредить американских евреев. В этой олимпийской агитации таится определенная опасность… Мы почти определенно привлечем волну антисемитизма среди тех, кто раньше никогда об этом не задумывался. Люди могут решить, что пять миллионов евреев в этой стране используют сто двадцать миллионов американцев, чтобы решить свои проблемы». Однако именно сам Брэндедж использовал, возможно, самую извращенную логику, чтобы продвинуть свои доводы против бойкота: «Спортсмены этой страны не будут спокойно мириться с использованием американского спорта как средства для перемещения споров и разногласий Старого Света сюда, в США». «Разногласия Старого Света», другими словами, исходили не от нацистов, а от самих евреев и их приверженцев, которые смели говорить что-то против политики Германии. К концу 1935 года, умышленно или нет, Брэндедж из обманутого превратился в обманщика.
Тем не менее вопрос был решен. Представители Америки едут на Олимпиаду в Берлин. Оставалось только выбрать спортсменов, которые будут достойны держать Американский флаг в самом сердце нацистского государства.
Часть IVПуть к совершенству
Глава тринадцатая
Когда вы все ввосьмером ловите ритм, гребля доставляет непередаваемое удовольствие. Грести становится очень просто, когда спортсмены ловят идеальный ритм – или раскачку, как его еще называют. Я слышал, как парни кричали от восторга, когда у лодки появлялась эта раскачка; это невозможно забыть, они будут помнить ее всю свою оставшуюся жизнь.
Вечером девятого января Эл Албриксон собрал ребят на лодочной станции и сделал решительное заявление: все, кто появится на соревновании в следующий понедельник, сказал он, «должны быть готовы принять участие в самом великом и самом изнурительном соревновательном сезоне Вашингтона». После стольких разговоров об Олимпийском годе он наконец наступил. Албриксон не хотел, чтобы кто-то из ребят недооценивал ставки или жестокие условия участия в Играх.
Когда Джо явился на станцию в тот понедельник и взглянул на доску, он был удивлен, увидев свое имя среди ребят основного университетского состава, в который также попали Шорти Хант и Роджер Моррис. После того как он плавал в третьей и четвертой лодках всю осень, Джо не мог никак понять, почему его внезапно пересадили в первую. Оказалось, что это было на самом деле не таким уж значительным повышением. Албриксон частично восстановил некоторые из старых назначений лодки с сезона 1935 года исключительно на временной основе. Он хотел потратить первые несколько недель, работая над технической базой. «В основном, – сказал Албриксон, – люди лучше воспринимают указания, когда работают в уже известных им командах». Как только ребята начали плавать в гоночном режиме, он снова расформировал лодки, и каждый снова стал грести сам за себя. Назначения в лодке пока что не значили ничего.
Итак, парни вновь вышли на воду. До конца января и первую половину февраля тренировки проходили по шесть дней в неделю, и ребята гребли с разных позиций – в половину слайда и четверть слайда и пробовали делать более короткие гребки, чтобы сосредоточиться на технике. Они тренировали гоночный старт. Они работали над индивидуальными недочетами. Каждые несколько дней над озером Вашингтон поднимались сильные метели. Если снега не было, воздух был чистым, но погода стояла все еще очень холодная и ветреная. Парни тренировались все равно. Некоторые из них надевали потрепанные тренировочные костюмы, некоторые плавали, одетые совсем не по погоде – в шортах, зато в вязаных шапках. На одну из тренировок приехали операторы из «Юниверсал Пикчерз» и сняли о них выпуск для киножурнала, на случай, если это будет необходимо для Олимпийских игр. Иногда Албриксон проводил небольшие соревнования между своими командами гонки. Пока что лодка, в которой был Джо и которую он обозначил первой, все время приходила третьей. Третья лодка приходила первой. Албриксон заметил, что парни в первой лодке начинали грести хорошо на старте, потом теряли раскачку, потом снова ее ловили, потом опять теряли и так по три раза за каждую гонку. Их зацеп в начале гребка был худшим из первых трех лодок.
Однажды февральским пасмурным днем Албриксон плыл на своем катере и пытался исправить недочеты в лодке под номером один. Он все больше расстраивался из-за тщетности своих усилий, как вдруг заметил Джорджа Покока, гребущего по направлению к ним в одиночной академической лодке. Он крикнул парням «Стоп!» и выключил двигатель катера, все еще наблюдая за Джорджем.
Парни заметили действия Албриксона и повернулись на своих сиденьях, чтобы посмотреть, что привлекло его внимание. Покок летел по воде словно без усилий, его лодка выглядела воздушной в легкой дымке, которая нависала над водной гладью. Его стройное прямое тело скользило вперед и назад плавно, без колебаний и запинок, его весла входили в воду и выходили из нее бесшумно, оставляя за собой на воде широкие и плавные завихрения.
Албриксон схватил свой мегафон, указал на лодку и крикнул:
– Джордж, объясни им, чему я пытаюсь их научить. Скажи, чего мы здесь пытаемся добиться.
Покок медленно кружил вокруг большой лодки на своем маленьком судне и спокойно разговаривал с каждым парнем по очереди, едва заметно наклоняясь к кедровой лодке. Потом он помахал Албриксону и уплыл. Все это заняло не более трех минут.
Потом Албриксон выкрикнул «Марш!», и парни стали толкать свою лодку вперед, внезапно и зацеп, и сам толчок веслом стали плавными и аккуратными. С того момента Джордж Покок плавал рядом с тренерским катером почти каждый день, одетый в пальто, шарф и шляпу, натянутую на уши, делал замечания и указывал Албриксону на некоторые недочеты.
В общем и целом Албриксон был доволен. Несмотря на плохую погоду и непредсказуемые показатели лодки под номером один, дела шли очень хорошо; заплывы на время были многообещающими для этого этапа тренировочного сезона. Однако с приходом свежих сил из прошлогодней лодки первокурсников он опять столкнулся с дилеммой, обладая слишком большим выбором талантливых ребят. Иногда сложно было отличить просто хорошее от самого лучшего, а самое лучшее – от великого. Тем не менее к концу февраля у него начало формироваться мнение относительно того, как будет выглядеть лодка основного состава – команда для Берлина, хотя он еще не был готов обсуждать это ни с прессой, ни с самими парнями. До тех пор, пока они соревновались друг с другом на равных условиях, они будут продолжать двигаться вперед. Однако ему было очевидно одно. Если лодка Вашингтона на самом деле появится на водах Лангер-Зее в Берлине в том году, Бобби Мок будет однозначно сидеть на корме с мегафоном, привязанным к голове.
Мок был почти идеального размера для рулевого – ростом метр семьдесят и весом в пятьдесят четыре килограмма. Джордж Покок создавал свои лодки так, что они показывали наилучший результат с рулевым весом в пятьдесят пять килограммов. В общем-то меньший вес был даже желателен, но только чтобы при этом у спортсмена было достаточно сил для управления лодкой. Как жокеи перед скачками, рулевые часто прибегали к крайним мерам, чтобы держать свой вес как можно меньше – они голодали, проводили чистку организма, постоянно делали упражнения, тратили по несколько часов в сауне, пытаясь выпарить лишних полкилограмма пота. Иногда гребцы, которые считали, что их рулевой тяжеловат, брали дело в свои руки и закрывали маленького капитана в парилке на несколько часов. «Типичная шуточка над рулевым», – позже сказал один спортсмен из Вашингтона, усмехаясь. Для Бобби никогда не составляло большого труда оставаться маленьким. В любом случае, даже если время от времени он и набирал лишних пятьсот граммов, те полтора килограмма, которые весил его мозг, более чем компенсировали это.