не раз с ужасом наблюдал»[106]. Фрейд на этом не задерживается, но мы обратим внимание: подобно маленькому Гансу, чье расстройство могло быть спровоцировано сценой избиения лошади, мальчик-крыса тоже становится свидетелем жестокого обращения с животными. Воспоминание об истреблении крыс, которое он регулярно наблюдал, заставляет его идентифицироваться с этими животными. Что если в начале этого случая, как и предыдущего, была эмпатия – или лучше сказать любовь, обернувшаяся неврозом? Что если сексуальность – это всего лишь ширма, закрывающая от взгляда травматичное столкновение с насилием и прячущая крысиную нору в душе человека?
Сцена на кладбище связывает два сюжета: не играет ли хорек из могилы роль одной из тех самых крыс? Тех самых, что вгрызаются в отца, но и тех самых, которых какие-то люди травили и истребляли с жестокостью ничуть не меньшей, чем та, с какой отец наказывал мальчика за укус? Ребенок и животное пойманы в замкнутый круг насилия, не умея ответить, или умея, но только так: «Лампа! Полотенце! Тарелка!» Это первый крысиный круг. Второй крысиный круг еще менее очевиден и более глубок: отец, с которым мальчик себя отождествляет, – такая же крыса, как и он сам. Грызун, вылезающий из могилы, входит на сцену в качестве призрака отца. Крыса связывает прошлое и настоящее: на дне крысиной норы всегда живой отец, которого мальчик боится, но также любит. Это круг любви, который глубже, чем круг насилия и ненависти, круг тождества, в котором живой и мертвый, человек и животное, сын и отец находятся в состоянии смешения. Крысы-дети должны пройти через круг насилия и мучений, чтобы превратиться в источник заразы, в грязные деньги, в грязные члены, в чувство вины.
Фрейд указывает на важное отличие между двумя механизмами вытеснения, которые задействуются психикой при формировании болезни из некоторого травматического события – амнезии, характерной для истерии, и изоляции при неврозе навязчивости:
При истерии события, послужившие непосредственным поводом для заболевания, как правило, забываются точно так же, как и детские переживания, за счет которых энергия аффекта, вызванного такими событиями, преобразуется в симптомы. <…> Такая амнезия и является признаком произведенного вытеснения. При неврозе навязчивого состояния, как правило, все происходит иначе. Детские переживания, которые явились предпосылкой для развития невроза, еще могут забыться, хотя зачастую амнезия не бывает полной; что же касается событий, которые послужили непосредственным поводом для заболевания, то они сохраняются в памяти. Тут действует другой, по сути более простой механизм вытеснения; сама травма не забывается, но воспоминание о ней лишается эмоционального заряда, и в сознании сохраняется лишь нейтральное представление, которое кажется неважным[107].
В качестве иллюстрации второго механизма Фрейд приводит случай с другим своим пациентом – чиновником, всегда расплачивавшимся за сеанс чистыми, гладкими гульденами, которые, как оказалось, он разглаживал перед этим дома утюгом. По словам самого пациента, «совесть не позволяет ему вручать другому человеку грязные банкноты, поскольку к ним пристают опасные бактерии…»[108]. Когда Фрейд в другой раз спросил его о его сексуальной жизни, пациент рассказал о том, что время от времени, втираясь в доверие к респектабельным семьям и изображая из себя «этакого старого доброго дядюшку», соблазнял юных девушек и ласкал их гениталии пальцами. Фрейд отмечает: «Контраст между его деликатным обращением с бумажными гульденами и той бесцеремонностью, с которой он растлевал доверенных ему девочек, я мог объяснить лишь смещением чувства вины»[109].
Не желая отказываться от своего тайного удовольствия, вместо женских гениталий от пристающих к ним опасных микробов со своих рук пациент отмывает деньги. Причинно-следственная связь разорвана, удовольствие отделено от вины, и действительно грязное событие совращения в его представлении оказывается незначительным, нейтральным. Между прочим, приведенный случай любопытен еще и тем, что показывает, насколько различны два способа вытеснения. Мы можем представить себе подобную историю соблазнения и изнасилования с другой стороны, со стороны девушки, которая может защититься от этой сцены, только позабыв ее, – и таким образом приобрести истерию. В то же время мерзкий тип изолирует свое стыдное наслаждение и навязчиво сосредотачивается на чем-то незначительном вроде разглаживания банкнот утюгом.
В современной психиатрии тот вид тревоги, который Фрейд называл «неврозом навязчивого состояния», существует под рубрикой «обсессивно-компульсивного расстройства» (ОКР) – так он записан в Международной классификации болезней (МКБ). Главными проявлениями этого расстройства являются обсессии – навязчивые мысли, например страх заражения или загрязнения, – и компульсии – навязчивые ритуальные действия. Типичным симптомом является, к примеру, навязчивый страх заразиться, приводящий к постоянному, доходящему до исступления мытью рук. До Фрейда это заболевание уже описывали Карл Вестфаль (1877) и Роберт Томсен (1895), однако причины его оставались неизвестны. Новизна фрейдовского подхода заключалась в рассмотрении этого расстройства с точки зрения психических конфликтов, а также в выделении его основного механизма: изоляции.
В более поздней работе «Торможение, симптом, страх» (1926) Фрейд идет дальше и разрабатывает антропологический взгляд на этот невроз, связывая страх заражения с архаическим табу на прикосновения. Прикосновение амбивалентно: оно может быть как любовным, эротическим, нежным, так и агрессивным, разрушительным. Боль смешивается с наслаждением, ненависть – с любовью. Зоны их неразличимости находятся в ведении сексуальности: «Эрос хочет прикосновения, ибо стремится к объединению, устранению пространственных границ между Я и любимым объектом. Но и деструкция, которая до изобретения дальнобойного оружия могла осуществляться только с ближней дистанции, должна предполагать телесное соприкосновение, рукоприкладство»[110].
Изоляция – это защитный механизм психики, который, согласно Фрейду, снижает возможность потенциально разрушительного контакта, «средство уберечь предмет от всякого прикосновения»[111]. Чтобы защитить себя, невротик навязчивости ставит прикосновение в центр своей запретительной системы, которая принимает форму избыточной защиты – например, от микробов и прочих внешних раздражителей. Аналогичную операцию проделывает психический аппарат, изолируя событие или поступок из потока ассоциативных связей и таким образом как бы запрещая мыслям касаться друг друга. «Лампа! Полотенце! Тарелка!» – это звучит как заклинание: чтобы защититься от побоев отца, мальчик прочерчивает вокруг себя сакральный крысиный круг. Однажды нас ударили – или, может быть, не нас, но мы видели, как бьют других, безжалостно, как крыс – и теперь мы всё моем и моем руки.
А теперь я хотела бы обратиться к другому концепту изоляции – к тому, который разработал в контексте своей критики власти Мишель Фуко, – сравнить его с фрейдовским и провести параллели между социальной и психической системами. Исследуя места сочленений между властью и телами – тюрьмы, больницы, школы, зверинцы и т. д., – Фуко пишет политическую историю болезней. В книгах «История безумия», «Надзирать и наказывать», «Рождение клиники», «Рождение биополитики» и других текстах он анализирует, как исторически изменчивые дискурсивные практики формируют наш опыт инфекций, патологий, психических заболеваний или половых извращений, – и устанавливает формы преемственности этих практик. В частности, согласно Фуко, по тому, какие решения принимаются в отношении тех или иных болезней, грозящих дестабилизацией общества, можно судить о соответствующем режиме социального и политического управления.
В лекционном курсе «Безопасность, территория, население» (1978) Фуко четко выделяет три таких режима: суверенитет, дисциплина и безопасность – и соотносит их с тремя масштабными историческими эпидемиями: лепрой, чумой и оспой. У каждого из указанных режимов имеется свой основной механизм решения проблемы эпидемии. Клиническую картину суверенитета дает исключение прокаженных; дисциплинарное общество вводит карантин, как в случае эпидемии чумы; наконец, более современный режим безопасности предполагает такие сложные практики, как вакцинация, которая стала применяться в борьбе с эпидемией оспы. Фуко располагает эти режимы в хронологическом порядке, чтобы показать, какой путь проходит власть в усовершенствовании своих отправлений, однако отмечает, что они не столько сменяют друг друга, сколько эволюционируют один в другой, так что каждый последующий режим сохраняет в себе предыдущие:
Но обнаруживая… что новоевропейские механизмы безопасности включают в себя законодательную и дисциплинарную составляющие, мы снова убеждаемся: последовательности «закон – дисциплина – безопасность» не существует. Ее не существует, ибо безопасность развертывается как движение, в рамках которого к собственным механизмам предохранения добавляются и тут же приводятся в действие старые базовые структуры закона и дисциплины[112].
В более ранних работах – «Истории безумия» (1961) и «Надзирать и наказывать» (1975) – Фуко подробнее останавливается на различии между первыми двумя режимами – суверенным исключением и дисциплинарным контролем, – а также на переходе от одного к другому. Я тоже задержусь на этом различии, которое сохраняется внутри третьего режима – безопасности, отдающего предпочтение введению и поддержанию профилактических мер.
Книга «История безумия» начинается с описания лепрозориев – поселений для больных проказой, находившихся в ведении церкви, которые распространились по Европе в Средние века. Когда проказа стала повсеместно отступать, они опусте