ли. Однако Фуко оговаривается, что это запустение продлится недолго и вскоре бывшие колонии для прокаженных заполнятся новыми изгоями – бедняками, бродягами, преступниками, умалишенными, – однако при этом не утратят изначальный ореол проклятых мест:
Проказа отступает, и с ее уходом отпадает надобность в тех местах изоляции и том комплексе ритуалов, с помощью которых ее не столько старались одолеть, сколько удерживали на некоей сакральной дистанции, как объект своего рода поклонения навыворот. Но есть нечто, что переживет саму проказу и сохранится в неизменности даже в те времена, когда лепрозории будут пустовать уже не первый год, – это система значений и образов, связанных с персоной прокаженного; это смысл его исключения из социальной группы и та роль, которую играет в восприятии этой группы его навязчивая, пугающая фигура, отторгнутая от всех и непременно очерченная сакральным кругом[113].
История этих институций отражает основной механизм социального исключения, при помощи которого традиционные общества суверенного типа, по мысли Фуко, избавляются от проблематичных элементов. Вторая анализируемая стратегия отличается от первой тем, что никто уже не изгоняется за пределы общества, но само оно тщательно сегментируется и реорганизуется в целях поддержания внутренней дисциплины и осуществления непрерывного надзора за всеми его членами и частями. В книге «Надзирать и наказывать» Фуко, опираясь на французские военные архивы XVII века, описывает комплекс карантинных мер, принимаемых в случае угрозы эпидемии чумы:
Во-первых, строгое пространственное распределение: закрытие города и ближайших окрестностей, запрещение покидать город под страхом смерти, уничтожение всех бродячих животных; разделение города на отдельные четко очерченные кварталы, каждый из которых управляется «интендантом»[114].
В противовес «литературному вымыслу», благодаря которому чума как социальный феномен ассоциируется в культуре со всеобщей трансгрессией и хаосом, Фуко утверждает, что «чуму встречают порядком», и изображает чумной город как «замкнутое, сегментированное пространство», где «индивиды водворены на четко определенные места»[115]. Семьи должны оставаться дома и ежедневно в назначенный час появляться в окнах своих домов в полном составе. Таким образом проверяющие сразу могут удостовериться, что никто не скрывает умерших или больных: «Каждый заперт в своей клетке, каждый – у своего окна, откликается на свое имя и показывается, когда этого требуют, – великий смотр живых и мертвых»[116].
Фуко противопоставляет строгий порядок чумного города лепрозорию, где исключенные сливаются в неразличимую массу. С проказой борются отделением, с чумой – разделением. Эти две стратегии борьбы с болезнью, которые можно представить как изгнание вовне и домашний арест внутри, принадлежат двум разным парадигмам, или, по словам Фуко, двум «политическим мечтам»: «Первая – мечта о чистой общине, вторая – о дисциплинированном обществе»[117]. Однако они не являются взаимоисключающими. Дальнейшее развитие механизмов управления обнаруживает новые оптимальные формы их сближения. В частности, по мысли Фуко, в XIX веке дисциплинарные техники начинают применяться «к пространству исключения, символический обитатель которого – прокаженный (а реальное население – нищие, бродяги, умалишенные, нарушители порядка)»[118]. Так бывший лепрозорий превращается в психиатрическую больницу или тюрьму. Дисциплинарная власть вторгается в ранее недифференцируемое пространство исключения, трансформирует его в пространство заключения и проводит тотальный переучет его жителей, не лишая их при этом статуса отверженных:
Обращаться с «прокаженными» как с «чумными», переносить детальную сегментацию дисциплины на расплывчатое пространство заключения, применять к нему методы аналитического распределения, присущие власти; индивидуализировать исключенного, но при этом использовать процедуры индивидуализации для «клеймения» исключения, – вот что постоянно осуществлялось дисциплинарной властью с начала XIX века в психиатрической лечебнице, тюрьме, исправительном доме, заведении для несовершеннолетних правонарушителей и, до некоторой степени, в больнице[119].
Современное общество не нуждается в таких внешних дисциплинарных мерах, поскольку оно уже интериоризировало их и разработало утонченные практики самоконтроля и самодисциплины. Эту тенденцию превращения дисциплины в самодисциплину и внешнего принуждения в моральный долг описывал еще Ницше в «Генеалогии морали» (1887)[120]. Парадигма безопасности предполагает, что мы сами должны контролировать себя. В качестве модели для перехода от дисциплинарного общества к обществу (само)контроля на заре развития капитализма Фуко рассматривает Паноптикум: предложенный в XVIII веке философом-утилитаристом Иеремией Бентамом проект идеальной тюрьмы, которая представляла собой кольцеобразное сооружение, где каждый заключенный одновременно был изолирован и постоянно находился на виду в одной из прозрачных одиночных камер: «Тема паноптикона – одновременно надзора и наблюдения, безопасности и знания, индивидуализации и суммирования, изоляции и прозрачности – обрела в тюрьме привилегированное место практического осуществления»[121].
«Изоляция» – один из ключевых терминов в аналитике власти у Фуко, и он использует его в разных значениях. Это принцип, который применяется как к хаотическим пространствам исключения, так и к сегментированным дисциплинарным пространствам вроде тюрьмы. Больной лепрой изолирован в лепрозории, куда власть не кажет глаз; житель чумного города изолирован в своем доме, куда власть периодически заглядывает, чтобы удостовериться, что все на месте; заключенный в образцовой тюрьме изолирован в своей камере и является объектом непрерывного наблюдения. Изоляция сохраняется во всех случаях как некий инвариант, матричный элемент взаимодействия болезни и власти.
Фуко не мог наблюдать опосредованных цифровыми технологиями стратегий управления эпохи COVID-19 в 2020–2021 годах, однако предложенный им критический аппарат актуален и для этой ситуации, определенно сохранившей и синтезировавшей все предыдущие, уже описанные формы власти. Наиболее заметные в ситуации пандемии дисциплинарные механизмы, такие как карантин, локдаун, ограничение полетов и закрытие границ, сочетались с некоторыми процедурами исключения («красные зоны» в инфекционных больницах), с одной стороны, и практиками безопасности (обязательное ношение защитных масок, мытье рук и, наконец, массовая вакцинация) – с другой. Изоляция при этом вышла на первый план – и не просто изоляция, а самоизоляция, ставшая основным режимом существования. Если в чумном городе «синдик собственноручно запирает дверь каждого дома снаружи, уносит ключи и передает их интенданту квартала, который хранит их до окончания карантина»[122], то в ковидном городе люди добровольно запираются в своих квартирах изнутри, ограничивают любые телесные контакты и следят за соблюдением социальной дистанции.
Я возвращаюсь к анализу состояния общества в период пандемии через какое-то время после ее официального завершения, чтобы зафиксировать вот что: человечество вроде бы победило коронавирус, но цена этой победы была достаточно высокой. И речь не о деньгах, но скорее о сжимании пространства свободы: вирус ушел, а границы так и не открылись. С переходом от состояния пандемии к состоянию войны тенденции к изоляции и самоизоляции, связанные с обеспечением безопасности, равно как и действие других описанных Фуко властных механизмов – дисциплины и исключения, – никуда не деваются и даже усиливаются: только теперь это дискурс не медицинский, а чисто политический и геополитический. Защита от вируса превратилась в защиту от внешних и внутренних врагов государства, гигиенические мероприятия – в политические чистки.
Важно отметить, что ковидные практики изоляции 2020–2022 годов имели ярко выраженный санитарно-гигиенический характер. Люди не только закрывались в помещениях, поддерживая связь с внешним миром через посредников-курьеров, но прежде всего пытались защитить от внешней угрозы свои лица и тела. В ход шли защитные костюмы, медицинские маски, одноразовые перчатки, антисептические средства. Основное внимание было сосредоточено не столько на контроле над телами со стороны власти, сколько на самостоятельно применяемых индивидами технологиях самозащиты, и прежде всего на рутинном выстраивании системы физических барьеров, которые должны были препятствовать распространению вируса. Индивидуальная ответственность в такой ситуации становится предметом рефлексии и дискуссии, чрезвычайно усложняя потребительский выбор. Поскольку вирус невидим, а его носителя в отсутствие выраженных симптомов и внешних проявлений нельзя однозначно идентифицировать, человек вынужден принимать множество ситуативных решений: стоит ли в той или иной ситуации надеть маску или перчатки, нужно ли встречать курьера в специальном защитном халате, как не допустить заражения вирусом через наличные деньги или банковские карты, как обеззаразить покупки, как избежать передачи инфекции через нажатие на дозатор флакона с дезинфектором? Чем более тщательно продумываются стратегии самоизоляции, тем вероятнее осознание того факта, что цепь барьеров не может быть сплошной и при необходимом для поддержания жизнедеятельности контакте с внешним миром где-то обязательно откроется брешь.
Самоизоляция – это парадигматическая точка, в которой сходятся две серии означающих, связанные с болезнью, – инфекция и невроз. Неудивительно, что во время пандемии симптомы ОКР могут усилиться и состояние того, кто и так страдал от страха чем-нибудь заразиться, – резко ухудшиться