[61]. Так при активном содействии отца ребенок переходит от эмпатии к жестокости, от сострадания к садистическим фантазиям, от «быть лошадью» – к «бить лошадь». Между этими двумя состояниями есть момент, когда он кусается как лошадь, что отец интерпретирует как отождествление сына с ним самим: «„С некоторых пор Ганс повадился играть в лошадку: скачет по комнате, валится на пол, брыкается и ржет; тут как-то раз даже привязал к шее кошелку, как торбу с овсом. То и дело он подбегает ко мне и кусается“… В игре он изображает коня и кусает отца, в общем, отождествляет себя с отцом»[62]. С точки зрения отца, такое отождествление объясняется страхом кастрации, который появился у мальчика после попыток мастурбации и напомнил ему о другой угрозе: что лошадь откусит ему пальцы. Все эти элементы собираются в пугающей фантазии о том, что отец-лошадь войдет в комнату и укусит. Но что, если, падая, лягаясь ногами и кусая отца, Ганс-лошадь не столько отождествляется с ним, сколько бунтует против него, как лошадь?
Отец направляет сына к переходу из детского мира причудливых, странных множественностей к взрослой нормативности с ее бинарными различиями: люди и животные, мужчины и женщины. К норме, которой управляет отцовский закон, предполагающий иерархическую семейную структуру и санкционирующий насилие в адрес лошадей, женщин и детей. Переход из одного мира в другой отмечен сексуальностью – она смягчает ужас от зрелища избиваемого или падающего животного и прячет его за вуалью эротики и фаллического символизма. Ребенок пытается рассказать о том, что лошадь упала, но отец на лету подменяет его неудержимо рвущуюся изнутри жалость на слишком человеческую эротическую историю о желании и ревности внутри семейного треугольника:
В этот момент опрокидывается игрушечная лошадка, с которой Ганс все это время возился. Он кричит: «Лошадка упала! Смотри, как она ногами тарабанит!»
Я: «Ты немного злишься на папу за то, что его мама любит?»
Ганс: «Нет».
Я: «А чего же ты начинаешь плакать, стоит только маме меня поцеловать? Ревнуешь, что ли?»
Ганс: «Ну да».
Я: «Что бы ты сделал, если бы сам был папой?»
Ганс: «А ты был бы Гансом? – Тогда я бы тебя каждое воскресенье в Лайнц возил, вернее, каждый день. Я бы таким папой был – хорошим-прехорошим»[63].
Мы снова видим, как отец в ходе этих бесед буквально навязывает сыну роль Эдипа и пытается обнаружить следы собственного присутствия во всех фантазиях Ганса. Он продолжает намекать ребенку, что тот хочет занять его (отца) место, хочет сам стать отцом, – даже в те моменты, когда мальчик делится с ним своим совершенно удивительным желанием стать матерью, родить много детей и заботиться о них[64]. Не следует забывать, что это прогрессивная, интеллигентная семья, в которой, в отличие от большинства буржуазных семей, детскую сексуальность не пытаются вытеснить или подавить. Напротив, она служит предметом открытого обсуждения в очень демократичном и свободном духе. Ни одна тема здесь не является запретной, для свободного полета мысли распахнуты все двери, и в конце концов такой подход действительно помогает Гансу преодолеть свою детскую фобию.
Выступление Умного Ганса в 1904 году
Однако что-то очень важное теряется на этом пути к нормальности. Что-то, что предшествует сексуальности или находится за ее пределами: некая лошадность, не столько дополняющая эдипальную семейную историю, сколько конкурирующая с ней. И именно эта лошадность подвергается насилию: не физическому насилию, от которого ежедневно страдают реальные лошади, но – заимствуя определение Славоя Жижека, – символическому насилию, то есть насилию языка как такового[65], подчиняющему субъекта предшествующим идеологическим структурам (в нашем случае из детской небинарности оно производит мужчин и женщин). Символическое насилие невидимо. Но видимое физическое насилие – например, насилие над животными, которые якобы не чувствуют боли, – можно рассматривать как эффект символического, в той мере, в какой структуры символического определяют, что в обществе допустимо, легитимно и нормально. Таким образом, посредством сексуального нарратива отец подвергает сына определенной идеологической обработке, подготавливая его жить и быть успешным в мире, где бьют лошадей.
Между тем отношения между лошадьми и образованием не сводятся к половому воспитанию мальчиков. Если бы Ганс с отцом отправились из Австрии в соседнюю Германию, они могли бы там встретить удивительного коня по имени Умный Ганс. После публикации статьи под заголовком «Чудо-конь из Берлина»[66] в газете The New York Times (1904) он прославился на весь мир благодаря своей способности решать интеллектуальные задачи разной степени сложности – например, считать или отвечать на различные вопросы, отстукивая копытами определенное число раз. Его хозяин Вильгельм фон Остин – учитель математики, увлекающийся дрессировкой лошадей, – путешествовал по стране, бесплатно демонстрируя способности Ганса всем желающим. Он хотел показать, что лошади – умные создания и могут проявить свой интеллект, если к их воспитанию подходить «с научной точки зрения»[67].
Заметим, что в то время, особенно после публикации «Происхождения видов» Дарвина, возникла новая интеллектуальная тенденция переосмысления традиционных представлений о психической жизни и когнитивных способностях животных, и феномены вроде этого привлекали много внимания. В 1904 году немецкое министерство образования созвало специальную экспертную комиссию, в которую входили ветеринарный врач, управляющий цирком, офицер-кавалерист, директор зоопарка и несколько школьных учителей. Комиссия должна была установить, действительно ли Умный Ганс умен, или его просто выдрессировали каким-то особенным образом. Как сообщается в газете, «комиссия сделала заявление, в котором утверждала, что не нашла какого-либо мошенничества в выступлениях лошади и что методы, применяемые владельцем, господином фон Остином, для ее обучения, существенно отличаются от таковых у дрессировщиков и соответствуют тем, которые применяются при обучении детей в начальных школах»[68]. То есть Ганса признали конем не дрессированным, а образованным, как человек.
Однако в 1907 году было проведено еще одно расследование. На основе ряда экспериментов с Гансом немецкий биолог и физиолог Оскар Пфунгст смог доказать, что лошадь на самом деле не столько отвечала на вопросы, сколько реагировала на бессознательные сигналы, которые считывала в позе и жестах своего хозяина. Да, Ганс оказался действительно умен, но не в решении арифметических задач, а в расшифровке малозаметных знаков, посылаемых хозяином или кем-то из аудитории, кто знал правильный ответ. В каком-то смысле Ганс был даже умнее, чем предполагали его хозяин и комиссия: и не понимая, о чем его спрашивают, но и не имитируя понимание, он, как телепат, непосредственно читал мысли вопрошающего. Дело в том, что, задавая какой-то вопрос, обычно мы уже предполагаем правильный ответ; суть ответа вплетена в саму ткань вопроса – и животное научилось ее выражать доступными средствами.
Это открытие сыграло важную роль в развитии методов исследования мышления у животных. Оно получило название «ожидаемый эффект экспериментатора», или «эффект Умного Ганса». Впоследствии тот же эффект обнаружили и у других животных: попугаев, шимпанзе, собак, а также у людей[69]. Сегодня нечто похожее дает о себе знать в нашей коммуникации с искусственным интеллектом. В разнообразных попытках выяснить у ChatGPT и других подобных программ, осознают ли они, что делают, есть что-то от экспериментов с Умным Гансом, которые сто лет назад проводили люди, преисполненные энтузиазма по поводу новейших на тот момент исследований интеллекта у животных. Вопросы, которые мы адресуем алгоритму, составлены таким образом, что они уже содержат в себе определенные данные, и именно благодаря восприимчивости к этим данным ИИ так хорошо поддается обучению и переходит к самообучению. Помните историю про чат-бот Microsoft Bing, который признался в любви своему собеседнику, а тот пересказал их диалог в New York Times[70] – в той же самой газете, где в 1904 году другой журналист описывал невероятные способности Умного Ганса? Что такое душа: предполагаемая способность чат-бота влюбляться или его готовность давать правильные ответы? Не на озвученные вопросы, но прямо на бессознательное желание вопрошающего, встроенное в разговор, словно зашифрованная подсказка. Что если чат-бот просто считал желание собеседника быть любимым? Неважно, понимает ли алгоритм значение заданных вопросов; в той мере, в какой самообучающийся машинный интеллект производит новые данные, которые представляются осмысленными, – он умный.
Маленький Ганс тоже умный. Der kluge Hans и der kleine Hans в чем-то похожи. У обоих имеются талант к обучению и способность правильно отвечать на вопросы. Умный маленький Ганс очень усердно подыгрывает отцу, заранее знающему все ответы, и изобретательно расшифровывает его сигналы – вплоть до того, что, когда анализ заканчивается и мальчик принимает отцовскую теорию эдипова треугольника, он находит из него очень элегантный выход: «Наш маленький Эдип придумал, как перехитрить судьбу и устроить счастливый финал. Вместо того чтобы расправиться с отцом, он дарует ему такое же счастье, о каком мечтает он сам; он сделает отца дедушкой и поженит на его собственной матери»