- Ну, как живёшь? - тряс Максим своего товарища.
Колька осторожно высвободился из цепких рук и, кивнув на деревянные бадейки, сказал грустно:
- Вот.. По воду хожу…
- Ты ж к бате на четвёртый собирался!
- А ты на Малахове сейчас? Слышал о тебе, - перевёл разговор Колька, - это тебя матрос Кошка выкрал?
- Меня! Тогда и остался я на Малахове. Юнгов там много с кораблей: Бобёр, Новиков, Рипицын… Иди к нам, я замолвлю словечко. Петро Маркович всё сделает как надо, он хоть и не на Малахове служит, но его все там уважают.
- Нет. Не надобно, - ответил Колька и, уклоняясь от дальнейших расспросов, показал на блестящие Мак-симкины сапожки.
- Откель?
- Холявки-то? - притворно равнодушно сказал Максим. - По заказу сапожничали.
Деньжонок не малость взяли, но память зато. Мамка сказала - награду отметить надобно. Вот и отметили.
- Награду? - переспросил Пищенко.
- Да, пять рублев золотом, - как ни в чём не бывало ответил Максим, - Пал Степаныч за англичана пожаловали.
- А! - догадался Колька и, помолчав, произнёс, не глядя на Рыбальченко: - Поздравляю.
- Спасибо… Да! - спохватился Максим, - я ж тебе наиглавного не сказал. На «Камчатке» теперь я буду, перевели вместе с батареей Малахов прикрывать. Там ещё дядько Семён. Помнишь, на Малахове - здоровущий, рыжий такой? Ну, что нас тогда выдворил? Так я теперь с ним, с Горобцом, при одном орудии.
Колька словно не слушал товарища.
- А мамка твоя супротив ничего? - спросил он неожиданно.
- Вот потеха-то! - расхохотался Максим. - Она, маменька моя, думала, что чадо её навек пропало. А я заявляюсь, как батя, по форме, да ещё с наградою - вся аж обомлела. А противу службы ничего не имеет. «Служи, говорит, за Отечество». Ну, так как ты - идёшь к нам а ли нет?
- Нет.
И Колька опустил голову.
Максим внимательно посмотрел на него.
- Пойдёшь на четвёртый?
- Нет! - Что-то злое появилось в голосе Пищенко.
Максим затянул потуже ремень и, с трудом сдерживая себя, бросил сквозь зубы:
- Оно, конечно, и бабью работу сполнять надобно…
Но остановился, увидев, как сжались Колькины пальцы. Нет, он не боялся драки. Но вдруг почему-то стало жалко дружка, и Максим уже мягче спросил:
- Живёшь-то как?
- Живу, - неопределённо ответил Колька.
- Где?
- У Антонины Саввишны…
Максим не знал, кто такая Антонина Саввишна, но уже само упоминание незнакомого имени заставило Рыбальченко насторожиться. И не зная, с чего начать расспрашивать, он тревожно поглядывал на товарища. Колька сам пришёл ему на помощь:
- Нет бати. Убило при орудии…
Максима словно ударило взрывом. Он стоял ошарашенный. Слова нелепо пытались заполнить страшную паузу.
- Може… байки всё это?.. Вот у нас единожды было: присыпало матроса землицей…
- Я сам при этом находился, - перебил его Колька и отвернулся.
Максиму вдруг стало неловко от того, что у него всё в порядке, что он награждён, что смерть ещё не коснулась их семьи холодным дыханьем. И, чтобы хоть как-то отвлечь Кольку от тягостных мыслей, стал говорить, говорить, словно этим можно было смягчить боль утраты:
- Меня однажды так трахнуло, что еле отлежался. А вот одного дядьку поранило смертельно, ядро здоровущее попало - ногу.и руку начисто оторвало. Его положили на носилки и хотели вчетвером в гошпиталь снесть, а он как закричит: «Постойте, братцы! Несите меня двое. Ежели с каждым, кого заденет чугунка, будет уходить по четверо, эдак и Севастополь стеречь будет некому…» Понесли его вдвоём, а тут аглицкая бонба всех трёх уложила. Вот сколько кровушки уходит на эту войну, - рассудительно закончил он.
- Много, - согласился Колька и протянул руку. - Побегу, уж Саввишна небось заждалась водицы. Раненая она, - пояснил он.
Приятели распрощались, и Колька, подхватив коромыслом бадейки с водой, направился в Кривой переулок.
Антонина Саввишна лежала всё в той же позе - без посторонней помощи она не могла поворачиваться. Колька разогрел похлёбку и поднёс ей. Но от пищи Саввишна отказалась.
- Алёнка прибегала, мы с нею и поснедали. Ты бы сам поел, сынок…
- Я не хочу, - отказался Колька и спросил: - А Алёнка куды подевалась?
- Должно быть, на баксион поплелась, - тихо, словно ворочая языком тяжести, ответила Саввишна. - Корпию там теребит али ещё каку работу сполняет, она у меня ко всему приверженная. Ты б подложил мне, сынок, тюфячок под голову - замлела я вся.
Колька выбрал подушку помягче.
- Удобно этак? - спросил он, подсовывая подушку под изголовье.
- Спасибо, Николка, удобно, - и продолжала прерванный разговор. - Уйдёт она на баксион, сейчас на пятый повадилась ходить, а у меня сердце захолонёт - убить же свободно может. А как ей расскажешь про материнские думки? Оно, конечно, нет желания под супостатом жить. Вот и приходится малому и старому в битве участвовать. Да ты приляг, сынок, тоже небось умаялся за день.
Колька лёг на лежанку и закрыл глаза. И сразу же словно окунулся в воду. Мутные круги расползались вдаль, потом они стирались и превращались в пороховой дым. И вдруг он увидел, как маленькая Голубоглазка под свистящими ядрами и пулями пробирается на бастион. Угрожающе цокают по камням пули, зло шипят запальные трубки. Над головой девочки проносится хрипящая шрапнель. Мимо! Мимо! Мимо! Но вот огромное ядро, величиной с дом, летит прямо на Алёнку. «Поберегись!» - кричит Колька. Но Голубоглазка не слышит. Ядро всё ближе и ближе… Мальчишка делает усилие и вскакивает на лежанке.
- Привиделось? - ласково спрашивает его Саввишна.
Колька кивает головой и снова ложится. Он уже не может вспомнить, что его так встревожило. Вспоминает, вспоминает, но вскоре усталость берёт верх, и мальчишка засыпает…
Проходили дни. Антонина Саввишна начала подниматься с кровати и всё внимательнее присматривалась к Кольке. Время словно отказывалось лечить его. Он мрачнел и мрачнел. Каким-то материнским чутьём Саввишна поняла, как действуют на мальчика разговоры о войне, и строго приказала Алёнке не сообщать при нём о делах на бастионах.
А Голубоглазка продолжала ходить к орудиям. Колька каждое утро отправлялся по воду и за дровами. Но иногда в пути он вдруг вспоминал, что Алёнка там, на линии огня - становилось страшно за это маленькое, тихое существо, - он поворачивался и, забыв обо всём, бежал наверх, к пятому бастиону. Но тишина останавливала его - со стороны бастиона стрельбы не слышно. Кляня себя за малодушие, Колька поворачивал обратно.
Однажды он встретил Федота. Арба с ранеными медленно катилась по исковерканной мостовой, грохоча, как целая артиллерийская бригада. Колька подумал было улизнуть - ему очень не хотелось встречаться с кем-либо из старых знакомых, - но возница уже заметил мальчика и остановил лошадей. Колька вынужден был подойти.
- Здорово, браток! - ласково сказал Федот, слезая на мостовую. Кони повернули головы и, узнав парнишку, радостно заржали. Колька непроизвольно улыбнулся и в ответ погладил вспотевшие добрые морды.
- Узнали, труденыши, - расчувствовался Федот. - Да и как не узнать, ты их небось хлебом своим кормил! Думаешь, я не замечал? - и он хитро улыбнулся мальчишке.
- Кормил, - согласился Колька и тоже улыбнулся.
- Слушай, браток, сидай ко мне, - Федот указал на арбу, - прокатимся и заодно побалакаем, а то калеченые стонут - надобно быстрейше в гошпиталь доставить.
Колька хотел было отказаться, но потом молча подтянулся и сел на краю сиденья.
Арба покатилась дальше.
- У кого приютился? - спросил после минутного молчания Федот.
- У Антонины Саввишны.
- А! Это добре. Зайти надобно. Привет ей передавай. Не забудь.
Колька пообещал. Кто-то громко застонал сзади. Федот повернулся и привычно бросил:
- Держись, родимый. Гошпиталь уже близко, зашьют, приладят - плясать будешь!
Колька опустил голову. «Сколько раз на день он повторяет эти слова!» - мелькнуло в голове.
А Федот продолжал:
- Ветрел на днях дружка твого - Василия Доценко. У него… тоже… отца… Остался при батином орудьи. Теперь, говорит, вдвойне мстить нехристям буду…
Они замолчали. Незаметно телега подкатила к госпиталю. Начали выносить раненых.
Колька прошёл за носилками в большой, высокий зал. Ударило запахом пота и лекарств. Он огляделся. Почти у входа над одной из коек склонился врач в белом халате и в чёрной шапочке. Он говорил:
- Я понимаю твою ненависть к сей войне. Только ненависть ненависти рознь. Тех, кто пришёл на нашу землю, чтоб залить её кровью, я, врач, готов убивать вот этими руками, которые каждодневно спасают жизни…
Колька подошёл ближе к доктору. Его жестковатое волевое лицо светилось такой убеждённостью, что мальчишка непроизвольно подумал: «Хоть бы не замолчал, хоть бы говорил ещё!»
И человек в чёрной шапочке продолжал:
- Вот какой ненавистью сильны мы. На всё идём - только чтоб враг земли нашей не топтал! Корабли затопили в бухте - пусть,не войдут паруса чужие!
Колька неожиданно спросил:
- А может так быть, чтоб по всей земле никакой войны никогда не было?
Доктор, словно продолжая говорить с раненым, так же запальчиво ответил: её - Люди дружить обязаны. А они не хотят. Кровь разменной монетой стала. Но когда-нибудь будет земля без войн! - и вдруг остановился: - А ты кто такой? - и неожиданно закричал: - Кто пустил без разрешения?!
Николку словно ветром сдуло.
Во дворе подошёл Федот и, тронув мальчишку за плечо, сказал:
- Поехали, отвезу обратно… - Уже на Екатерининской улице возница проговорил: - А знаешь, кто тебя выдворил? Это что ни на есть самый главный врач - Пирогов Николай Иванович…
В этот день мальчик возвратился в Кривой переулок позднее обычного.
А ночью ему приснился сон.
Низкая длинная землянка. В глубине - несколько огоньков, и голоса то наплывают, то вновь откатываются, словно прибой. А он никак не может уловить, кто это говорит: то ли его командир Забудский, то ли поручик Дельсаль. Да и слова какие-то странно знакомые. «Солдат воюет за Отечество, не за вас, не за меня и не за питерского барина, господа, - за Отечество!». Качаются огоньки над столом, и вот уже стол оказывается палубой корабля, который неумолимо тонет. Медленно исчезают огоньки в дрожащих водах Большого рейда. Парусник ложится на дно, чтоб не пропустить корабли