И Колька начал, водя пальцем по медным надраенным буквам:
- Земля, аз - за… веди, он, дело - вод… Завод. Буки, рцы, ять…
- Стоп! - Фёдор положил свою руку на Колькины пальцы. - Эта кириллица называется «есть», а «ять» в другом случае пишется. Понял?
- По-нял, - неуверенно протянул Николка и продолжал, читая уже клеймо на цапфе своей мортир-ки: - Слово, добро, ять… Сде… Сделано…
Послышался голос сигнального:
- Прапорщика Тополчанова к командиру редута!
- Я сейчас приду, Николка, - сказал Тополчанов и обратился к Ковальчуку: - Проследите за учёбой, Степан Иванович.
Прапорщик ушёл, Ковальчук подошёл вплотную к мальчишке. Колька спросил у матрооа:
- Дядя Степан, а почему тут «-ять», а не «есть»?
Ковальчук посмотрел на слово, вмятое в торец цапфы, и задумался, припоминая свою учёбу с приходским учителем.
- Тут, понимаешь, браток, - после длительной паузы произнёс он, - завсегда пишуть «ять». А от взять, к примеру, «вечер», так тут надобно «есть» становить.
Однако ежели написать «ветер», тут как раз «ять» и выскакивает.
Николка растерянно спросил:
- Но почему же, дядя Степан?
Тот помедлил, а потом недовольно пробурчал:
- Чого почему?.. А я почём знаю, почему? Велено так писать, от и пиши. Понял?
- Угу, - покорно кивнул Колька.
Подошёл Тополчанов:
- Что ж, Ника, пойдём к новым орудиям - там я тебе новые буковки покажу.
Они вернулись к полевым орудиям. Возле пушки в это время стояли Берг и лейтенант Шварц. Они о чём-то говорили, поглядывая иногда в сторону вражеских укреплений.
Увидев подходящего к ним мальчика, лейтенант нарочито (громко оказал:
- Юнга Пищенко! Подите сюда.
Колька вытянулся и, печатая шаг, подошёл к командиру редута.
- Вольно! - не дав раскрыть рта, сказал Михаил Павлович. Улыбаясь про себя, он с удовлетворением поглядывал на ладно скроенного, подтянутого мальчугана. Потом мягко оказал:
- Ты просился сегодня в город. Ежели часам к шести заварухи не будет - пойдёшь.
- Слушаюсь, ваше благородие! - радостно прокричал Колька.
С утра он просил своего унтер-офицера пустить его в увольнение. У Голубоглаэки сегодня день рождения. Антонина Саввишна наказывала ему прийти. Унтер обещал испросить разрешения у командира. «Значит, всё в порядке! Всё в порядке!!! - ликовал про себя Колька. - А заварухи не будет - это точно, раз с утра помалкивают!..»
Лейтенант попрощался с Бергом и ушёл к себе в землянку, а Александр Маврикиевич, отойдя шага на два, вынул из кителя блокнот и начал что-то чертить там.
Тополчанов дёрнул ликующего Кольку за руку и деловито сказал:
- Очнись, Ника! В увольнение пойдёшь - не сомневайся. А пока давай слушай.
Прапорщик остановился у первого орудия.
- Эта кириллица, что тебе непонятна была, «фитой» зовётся. Понял?
- Понял, - не раздумывая, ответил Колька.
Тополчанов недоверчиво посмотрел на него, но продолжал настойчиво:
- А ещё есть «ижица»… Запомни: «миропомазанье» - тут «ижица».
- Миропомазание, - радостно повторил Колька, - тут, значит, ета… как её?
Фита…
Тополчанов насупил брови.
- Нет, не фита, а… а… ижица, - заметив суровый взгляд прапорщика, быстро поправился Колька. - Я ведь слухаю, ваше благородие… хрест святой - слухаю…
- И он наклонился к стволу.
- Вот что, Ника, - сказал Тополчанов, - погляжу я, настроение у тебя нынче возвышенное, не до ижицы тебе. Да и мне некогда, лучше завтра продолжим занятия.
А сейчас, коли есть охота, позанимайся с Ковальчуком. Как я погляжу, он быстрей тебя всё усвоил.
Тополчанов ушёл. Колька тоже хотел сбежать, но на его плечо легла тяжёлая рука Ковальчука.
- Давай слагай, - грозно приказал он.
Колька покорно подошёл к пушке.
- Он… то… есть… ук… фу…
- Эн нет, - перебил его Степан, - давай ещё раз. Заруби соби на носи: фита…
Фита, - повторил он настойчиво. И неожиданно добавил: - Ты, браток, запомни: корень ученья горек, да плод сладок. Подивись зорче сюды, - он ткнул пальцем в ствол орудия, - тут не «Алёна» написано, а другое слово. Поняв?
Николка покраснел до кончика носа, но ничего не ответил.
А Ковальчук продолжал:
- Мий вучитель, як дошлы до этих самых ижиц и фиты, усе приговаривал: «фита да ижица - розга к телу ближится». И бил после кажной буковки и кажной цифири. Да як бил! Ты, браток, того не розумиешь!..
- Знаю, - сказал Николка, - меня тётка Маланья била нещадно и тож приговаривала, только всё матерно. Папаня не бил - на корабле да на корабле, неколи было. А мамка - та болельщица была, у неё сил лупить не хватало…
Подошёл незаметно Берг и долгое время наблюдал за необычным занятием. Потом негромко спросил:
- Как давно вы занялись сим делом?
Они вскочили и вытянулись перед инженером.
- С полмесяца как будет! - отрапортовал Ковальчук. - Их благородие Тополчанов содействует, - и тут же добавил, - тильки хранцуз мешае, ваше благородие.
- Это верно, мешает, - улыбнулся поручик. - Однако успехи имеются? - повернулся он к Кольке.
- Да вот, нову пушку разбираем, Александр Маврикиевич, - ответил за мальчика Ковальчук.
Берг взглянул на литые буквы орудия и сказал, внимательно глядя на Пищенко:
- Хочу послушать, Николка!
- Фита, ук, люди… Фул-тон… За-вод… - чётко выговаривал Колька.
Берг отошёл к рядом стоящей мортире и, указывая на цапфу, оказал голосом, в котором слышалось явное удивление: - А вот это прочтёшь?
- Покой, ук… Пу, - начал Колька. Прапорщик ласково подбадривал: «Так, так, так…» - Пушка-карронад, - прочитал мальчик. - Вес 118 пуд… 1827 года…
Берг протянул мальчугану руку.
- Молодец, Пищенко… молодец! Сначала аз да буки, а там и науки! - офицер повернулся к Степану. - Верно я говорю, Степан Иванович?
- Так точно, ваше благородие. Мальчонка он смекалистый. Ещё месячишко - и буде окорострильно читать… Ему б после войны учиться пойти, - понизив голос, сказал Ковальчук, - от в науки и вышел бы.
- Пойдёт, обязательно пойдёт! - ответил поручик. - Дай бог ему и нам всем уцелеть… Обязательно поможем!
И зашагал по блиндажному ходу к офицерской землянке пятого бастиона. Колька и Степан задумчиво глядели ему вслед. Потом Степан сказал:
- Ну что ж, падем в фурлыгу, пора чаёк состряпать…
Они пошли к своему укрытию, которое одни называли «фурлыгой», другие «курлыгой», но в общем похоже оно было на маленькую берлогу, в которой и не всякий медведь жить согласился бы.
С тех пор как матросская землянка была окончательно разбомблена, Степан и Колька построили себе собственный «дворец». Ковальчук лопатой выдолбил в каменистой, неподатливой земле небольшое углубление со скатом с одной стороны (это был будущий вход, вернее «влаз»). Из нескольких камней была сложена посреди ямы «грубка» - нечто вроде печи - и ловко прилажен навес. Это было жилище на двоих. Вползали туда на четвереньках, а проводить время в этом «дворце» можно было только лёжа.
Колька шмыгнул в фурлыгу и начал подавать оттуда Степану котелок, ложки, хлеб и прочие припасы. Надо сказать, что на тот случай, когда уже готовый обед разбивало снарядом, у Ковальчука с Колькой были свои запасы. Антонина Саввишна частенько подкармливала их.
Степан установил у входа в фурлыгу две коряги с перекладиной и начал раздувать угли.
- Так, - приговаривал он, - пока наш поварче сотворит обед, мы чайком с хлебом побалуемся.
Вылез Колька. Взял котелок и пошёл к землянке кока за (водой.
Кок был худой и длинный, как жердь, солдат. Батарейные считали его кладом. И верно, с тех пор как появился на редуте Ерофеич, с питанием всё сразу наладилось. Он даже живность завёл кое-какую, и ещё недавно у землянки расхаживало несколько кур. В последнюю бомбардировку их не успели загнать в прикрытие, и почти всех перебило гранатной картечью.
Но самой большой гордостью Ерофеича был рыжий, с оборванным наполовину гребнем петух. Рослый, вечно испачканный смолой (неизвестно, где он её отыскивал) гордец, он ступал, высоко поднимая растопыренные пальцы, вскинув чёрный, побитый .в драках клюв.
С первых же дней своего пребывания на редуте он приобрёл кличку, вполне соответствующую его петушиному величию. Батарейные прозвали петуха по имени французского главнокомандующего Пелисье. Эта кличка так прижилась, что никто уже не замечал всей злой иронии острых на словцо русских солдат.
Колька набрал из бочонка воды, щёлкнул по клюву Пелисье и побежал к своей фурлыге. Вдогонку ему ворчал Ерофеич:
- Вот пострелёнок, не пройдёт, чтоб петуха не зацепить!
А Пелисье, вскочив на ящик, грозно прокукарекал в сторону мальчугана. Хвост его был воинственно взъерошен. …Степан и Колька сидели возле остывающих углей и попивали чаёк. У Ковальчука была интересная кружка: чугунный черепок от разорванного английского снаряда.
Чаю туда помещалось немного, постоянно приходилось доливать, но Степан гордился своей «чугункой» - так называл её Колька.
Подсел дядька Мирон. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, нижняя губа раздвоена, как у зайца. Мирон знал на память уйму молитв. По этой части он был для всех ходячим псалтырем.
Мирон расстегнул грубый кожаный ремень и заговорил, слегка шепелявя:
- Вчерась-от слушал я протоиерея Лебединского. Как говорит, как говорит! Словно апостольский дар ему в уста вложен… Прямо сердце замирает - слезой прошиб святой отче…
- Вот только до бога не доходят молитвы ни его, ни наши, - мрачно перебил Ковальчук.
- Не богохульствуй, Степан! - повысил голос старый артиллерист. - Коли б не доходили, давненько нас с тобой-от и в живых не было. И Севастополь-то под туркой да хранцузом с англиканом в стенаниях бы лежал. Бог - он всё видит и не даёт супостату переломить Севастополь.
«А может, не бог, а ты, дядька Мирон, и ты, Степан Иванович, да ещё Тополчанов, Берг, Доценко… - разве всех перечтёшь», - думал Колька, глядя на затухающие угли.