- Я тебе вот что скажу, - понизив голос, отвечал Мирону Ковальчук: - Прошёл слух, что, как сдали Камчатку, Горчаков решил оставить Севастополь. А Павел Степаныч да их высокородие князь Васильчиков - ни в какую! Пал Степаныч так и заявил: пока, говорит, жив, по собственному намерению из бастиона не уйду! Вот как, Мирон… А ты говоришь - бог…
- Ну что ж, - задумчиво сказал артиллерист: - Значит, в нём самом-то и есть бог - в Нахимове, в Павле Степаныче…
Они на мгновение замолчали.
Неожиданно послышался голос сигнальщика:
- Летит! Наша лохматка!
Шальное ядро, прогудев над самым валом, плюхнулось невдалеке от землянки кока, чуть не прибив важно расхаживавшего Пелисье. Снаряд пришёлся так близко, что петух от испуга (а может, и от взрывной волны) отлетел единым махом метров на пятнадцать, вскочил на бруствер и, безбожно вопя, побежал по нему. Кок Ерофеич бросился за Пелисье, но тот неожиданно взмахнул крыльями и понёсся›в сторону французских окопов.
- Держи, держи его! - кричал Ерофеич.
Матросы и солдаты повскакивали на насыпь. Петух метался шагах в тридцати от них, очумев от страха. И вдруг…
Никто не заметил, когда это он перескочил вал, - Колька Пищенко, сбросив сапоги, помчался за рыжим Пелисье.
Мальчишка бежал, ловко перепрыгивая через рвы и воронки, прямо к французским траншеям, чтобы отрезать петуху дорогу.
Несколько голосов хором прокричало:
- Назад! Николка! Назад!
Раздались выстрелы. Французы, не разобрав, в чём дело, открыли беспорядочный огонь. Петух ошалел ещё больше и уже два раза выскальзывал из-под самого носа мальчишки.
Солдаты, с тревогой смотревшие на окопы противника, увидели, как одна за другой стали показываться головы в тёмно-синих шапочках. Прекратив стрельбу, французы, бурно жестикулируя, указывали руками на странную погоню. Потом начали что-то выкрикивать, подбадривая ловца.
Колька, зацепившись за корягу, растянулся на земле. Это вызвало сочувственный вздох обеих сторон. Но тут же мальчишка вскочил, не на шутку разозлившись, сделал хитрейший обходной «манёвр», резкий бросок и… петух забился в руках у преследователя!
Мальчишка перемахнул через вал, сунул хрипевшего от сильного бега Пелисье коку и, тяжело дыша, опустился на банкет.
С французской стороны послышалось несколько выстрелов.
- Это они для острастки, - оказал кто-то. А другой голос добавил:
- Перед охвицерами невдобно - вот и пальнули разок-другой.
А Ковальчук, наклонившись к Кольке, отчитывал его за бесшабашность:
- Я за тебя отвечаю, еретик ты окаянный. Понимаешь это?!
- Понимаю, - откровенно улыбаясь, отвечал Колька, - понимаю, Степан Иванович!
Мальчик был счастлив, что он всё-таки поймал злосчастного петуха, что он не опозорился перед своими и перед французами! А лейтенант Шварц в это время потихоньку возвратился к себе в землянку. Когда началась стрельба, Михаил Павлович вышел к орудиям. Он наблюдал всю сцену и постарался уйти незамеченным…
Возле фурлыги Степан поливал Кольке воду из ковша. Мальчуган был вымазан, как после боя. Ковальчук всё не мог успокоиться:
- Ещё пришлось бы мне к Голубоглазке заместо тебя сапоги твои да рубашонку нести на память… в день рождения!..
Колька молчал. Он уже хорошо изучил Степана: сам с собой говорить устаёт быстро!
…Время катилось к вечеру - пора было собираться. И мальчик спешно что-то подстругивал, сидя у фурлыги.
- Чегой-то там мастеришь? А? - полюбопытствовал Степан.
Колька замялся.
- Понятно, - протянул Степан, - подарок, значит…
Это действительно был подарок. И не один. За время пребывания на редуте мальчишка смастерил много чёртиков, собачек, петухов из самых разных материалов: проволоки, деревяшек, железных обрезков. Теперь всё это он понесёт Алёнке. Она ведь была так рада, когда ещё на четвёртом бастионе он смастерил ей чертёнка из негодного калильного прута… …И вот знакомый поворот. Перескочить через канаву, перейти на противоположную сторону - тут он, тяжёлый плетень, подпёртый кольями. Вечер уже забрался в Кривой переулок, людей почти не было видно.
Колька затянул потуже ремень, рукавом рубахи провёл по голенищам сапог и толкнул калитку. Во дворе - пусто. Лишь маленькое оконце выдаёт присутствие людей.
Сегодня оно светится ярче обычного. «Видать, по случаю праздника две али три свечи зажгли», - подумал мальчик и постучал в дверь.
Послышался голос Антонины Саввишны:
- Входи, кто там?..
Колька вошёл в горницу и неестественно громко отчеканил:
- Здравия желаем, Антонина Саввишна!
А сам всё посматривал по углам - где же Голубоглазка?
- Здравствуй, Николка, - мягко сказала женщина и взяла мальчика за руку. - Садись на полати, садись. Вот тут, рядом с Федотом.
Колька только сейчас заметил сидевшего на кровати возницу. Он ласково улыбнулся ему.
- Алёнка враз появится, - сказала Антонина Саввишна, - пошла за своей крёстной, это невдалеке тут, за оврагом.
- Сегодня тихо, - подхватил Федот, - крёстная, верно, дома сидит - искать не понадобится… А ты чего ето в руках держишь? Давай на скамью по~ ложь, - обратился он к мальчику.
Колька смутился и протянул свёрток Федоту. Тот хитро взглянул и сказал:
- Небось, подарки притащил? Взглянуть можно?
- Вроде не полагается, - улыбнулась Саввишна.
- Да нет… можно, ето так… я кой-чего смастерил, - залепетал Колька, - разворачивайте, дядь Федот!
Отставной солдат осторожно развязал свёрток и, удивлённо приподняв брови, начал выставлять на стол самоделки.
Антонина Саввишна взяла в руки свежевыструганную деревяшку и с неподдельным изумлением сказала:
- Лиса! Бот-те чудо, точно как натуральная! И хвост, и нос - всё точно… Ты где ж ето лису живую видел-то?
- В книжице одной. Ето, коли на четвёртом ещё был, мне Василь Доценко такую книжицу показывал. Там зверей-то не счесть сколько было… Тогда я и начал мастерить.
- Ведьма! - воскликнул Федот, рассматривая игрушку, сделанную из проволоки. - Ни дать, ни взять - ведьма! Правильно я разумею, Николка?
- Точно, - подтвердил мальчуган и улыбнулся, довольный.
- Знаете что, - азартно начал отставной солдат, - пока Алёнки нету, выставим их всех на стол, и пусть удивится!
Вое трое начали с увлечением расставлять принесённые Колькой игрушки. В центре стола торжественно возвышался шкалик водки, где-то добытый Федотом.
Когда Колькины подарки, наконец, заняли места вокруг шкалика, Саввишна подтянула к столу скамью и уселась боком, прямо она сидеть не могла, ныла раненая рука.
Вот-вот должна была появиться Голубоглазка.
Они некоторое время сидели молча. Каждый думал о своём, глядя на яркое пламя потрескивавшей свечи.
«Вот Алёнке уже и одиннадцать… Даже не верится… Совсем недавно, - вспоминала Антонина Саввишна, - крошечка такая качалась в люльке, а наш папаня всё не мог глаз отвести от своей дочурки. Теперь его нет… А Алёнке целых одиннадцать…
Совсем взрослая и совсем ещё маленькая… Почти кажный день ходит на баксион. Да разве запретишь, коли за глоточек воды солдатики благодарят её, словно принесла исцеление… Но всё одно страшно - столько смертей, столько несчастий… Когда это только кончится, когда?..»
А Федот, поглядывая на сидевшего рядом Кольку, думал:
«Как-то ему живётся теперича без отцовского глаза? Повзрослел. Наче подрос годика на три, не меньше… При полной форме. Видать, на довольствие взяли…»
И вспомнился Федоту апрельский день, когда он увозил на своей арбе Кольку с убитым отцом, вспоминался мальчик, увиденный через неделю, с ввалившимися глазами, тощий, словно ставший поменьше ростом… «Тогда немало слёз, видать, выплакал. Да и сейчас, верно, вспоминает частенько… Разве забудется?.. Один теперь, сиротинушка… Будет ли конец войне этой когда-нибудь, будет ли?..»
Лениво шевелилось пламя свечи, отражённо перебегая по расставленным на столе весёлым игрушкам. Колька, волнуясь, прислушивался к звукам во дворе. Ежели она уже миновала овраг, значит, сейчас повернула на улицу… Вот прошла разбитый дом… Теперь идёт через мостик…
Антонина Саввишна сказала:
- Ты, Николка, вроде не на баксионе, а на полатях все дни проводил - глядишь недурно!
- Харч другой пошёл, - деловито сказал Колька. - Я теперь с Ковальчуком, со Степаном Ивановичем в одной фурлыге - он припасливый. Да и кок у нас новый - тож мужик смекалистый.
И, вспоминая «Пелисье», Колька невольно улыбнулся. Он хотел рассказать, как гонялся за ним сегодня, но решил смолчать, зная, что Антонина Саввишна непременно начнёт укорять за неосторожность, будет вздыхать: «Приглядеть за тобой некому!» «Женщина - она и есть баба», - припомнил он поученье дядьки Мирона…
А Федот, повернувшись к мальчугану, спросил, как у взрослого:
- Слыхал, ты теперича на Шварца редуте обосновался? Как там обстоятельства?
- Да ничего, воюем, - небрежно бросил Колька. - У меня под началом две мортиры…
- Целых две? - изумился Федот.
- Ну да, за траверзом их установил. Палят, аж загляденье! Ядер бы давали поболее, а то на ствол по три выстрела в день приходится. Да пороху в обрез. Я, правда, собираю неразорванные аглицкие да хранцузские бонбы, но… - он хотел сказать, что все они почти большего калибра, чем его двадцатифунтовые мортирки, однако вовремя спохватился и закончил: - Маловато их.
- Так, - усаживаясь получше, подытожил Федот, - стало быть, на батарее и прописан?
- Точно, - ответил Колька, - при унтере Семёнове, Василь Фёдоровиче. Может, знаете?
- Может, и знаю… Он что, ранен был? Нет? Значит, не возил. Но всё равно, коли даже не ранен али не убит, может, и знаю…
Дверь неожиданно открылась, и на пороге появилась Голубоглазка. За ней стояла укутанная в платок женщина невысокого роста, с худым, морщинистым лицом. В руках она держала пирог.
- Мир дому сему, - поклонилась женщина и подошла к Антонине Саввишне. - Вот, бери, с утра состряпала, на случай, коли заваруха помешает.