Потом мама стала читать письмо от деда Андрея. Сначала, как обычно: «Здравствуйте, дорогие наши Владик, Нюра и Коля!» Мама пробежала глазами дальше письмо и вдруг не своим, а каким-то тонким жалобным голосом сказала:
— Убили нашего Мишу…
Потом она лежала на кровати, я поил ее водой, а она не могла сделать глоток — вода выплескивалась вместе с плачем. Я никак не мог понять, как же это так. Вот оно, Мишино письмо, от живого Миши, а вот — дедово. Когда же все успело случиться? Мама наконец вытерла полотенцем опухшее лицо и поднялась. В голове моей эта весть никак не умещалась. Нет, этого не может быть, чтобы был человек, был Миша, мой Миша, и вдруг нет его. Так не бывает!
— Мама, может, без вести пропал или в плену!
Она, сразу постаревшая, покривила губы:
— Мишка и в плену! Горюновы не такие. Ты почитай, почитай, что дед пишет.
А дед Андрей писал, что о Мишиной гибели сообщил его командир, лейтенант Петров. Он писал о геройской смерти Михаила Горюнова под Брестом, писал, где его похоронили и что орден Славы будет передан родителям героя, что друзья отомстят за Мишу проклятому врагу.
— Простите, мы не ко времени… — неслышно вошли Боря и Эмма, и я сразу все понял.
Боря был наголо острижен, с вещмешком на плече, Эмма подобрала волосы под темный платок. Они могли бы ничего не объяснять: все мы знали, что такое солдатская стрижка.
Мама спросила:
— Когда?
— Быть на сборном пункте завтра в двенадцать ноль-ноль! — слишком весело отрапортовал Боря. — Транспорт уже ржет под окном! — И, сбив веселость, попросил «Анну Андреевну присмотреть тут за мамой Валей».
— И я присмотрю, — тихо сказала красивая Эмма.
Мы простились как-то скомканно, как всегда бывает при внезапном и горьком прощании. Боря обнял меня, поцеловал куда-то в ухо, потом они обнялись с мамой, и Боря сказал, что она сегодня особенно прекрасна. Мама молча покивала и пошла провожать их до двери. Я выбежал на улицу. Боря и Эмма сели в телегу, накрылись какой-то старой шубой, казах что-то крикнул, и лошадка понеслась: на далекую станцию, на сборный пункт и дальше — туда, откуда не все возвращаются.
Дома рыдала мама. «А мы ему про Мишу и не сказали», — подумал я, но тут же решил, что правильно сделали: пусть человек идет на войну спокойным.
Вечером вернулась Эмма, строгая, без слезинки, и прошла прямо к тете Вале.
Харьков — Москва — Коломна
К очередному переезду народ начал готовиться заранее. На лошадях и грузовиках подвозили к станции уголь, печи-буржуйки, дрова, продукты, вещи. «Зачем столько всего? Ведь домой едем?» — думал я, избегая слова «эвакуация». Но все очень походило на тот первый военный год с суматохой, неразберихой и страхами: куда везут, зачем? Как и тогда, собирались одни женщины и мы, дети. Мужчины уехали с первым эшелоном, с первыми станками. И Бори не было с нами, а совсем больную тетю Валю заботливо опекала Эмма.
Накануне папиного отъезда мама спросила резко, почему он не едет с нами — опять в партизаны собрался или еще куда? А в ответ все то же:
— Ну что ты, родная, куда я без вас. Вот там чуть устроюсь и тут же вас встречу. Ты только не волнуйся. Бери самое необходимое, а остальное наживем.
А чего у нас «остального», что оставить можно?
Я представил, каково сейчас папе: наладил в степи работу на пустом месте, а теперь опять ехать нужно, в другом месте налаживать. И никто ведь толком не скажет, куда и когда двинется «бабий эшелон», как назвал его Васька Солдатов. Ничего не поделаешь — война, нужно секреты хранить, пока фашистов не разобьем.
Свои вещички собрали быстро — у нас с мамой все та же корзинка с замком, чемодан да узел. На этом узле и сидим, ждем. Вот и состав подали. Погрузились, снова сидим, ждем.
Пришли какие-то военные, сказали: «Будьте готовы!» — и я, как будущий пионер, ответил: «Всегда готовы!» А Васька ничего не ответил, он пошел в нашу теплушку печку уста навливать. В пионеры его не пустят — он ходил с крестиком под рубашкой. Фрося вздыхала: «Тяжко тебе будет, аспид ты мой», но ругаться на упрямого сына не ругалась, сама, как шептались, верующей была. Печку он установил, больше заняться нечем, и Васька заскучал. А когда прождали мы еще день, а за ним и другой, дружок мой весь истомился. Предложил «пробежаться» в поселок, проститься с прежней жизнью. Мама, поглядев на народ, что бродил уже далеко от эшелона, разрешила. А тут как раз к поселку по какому-то делу грузовичок собрался. Водитель-казах любезно пригласил нас в кабину — если что, пообещал, он и обратно доставит. Ну, это уж совсем здорово. Залезли мы с Васькой, прижались, чтобы не мешать шоферу, и поехали!
Домчались быстро. Пока машина грузилась, в последний раз мы пробежались по поселку, за которым по-прежнему дымил завод. Вспоминали, что и как тут было: и пальцы морозили, и с лестницы я слетел, и бабочку на волю выпустили, и Васькин паук Федька где-то по степи гуляет. Потом друг на друга посмотрели: эх, и дураки мы, лавное-то забыли! Мы здесь грамотными стали, хороших людей повстречали и самых любимых здесь горько оплакивали.
У меня глаза защипали:
— Знаешь, Вась, какой у меня Миша был. Человек!
— И Боря не пишет, — вздохнул Васька, и мы с ним почувствовали себя взрослыми, много пережившими людьми.
У опустевшего барака стояла Роза. Она сказала, что приедет, но потом, чтобы сейчас «не стеснять никого». Странная она… Мы душевно с ней простились, пожелали друг другу счастья и здоровья.
— И большой любви! — брякнул Васька, и Роза улыбнулась.
А я взял ее за маленькую ладошку и неожиданно для себя пробормотал:
— Роза, Роза! Да как же вы тут одна, без всех? Поедемте, поедемте с нами! Вы в кабине, а мы с Васькой в кузове! Поедем, а!
— Точно! — закричал Васька. — Вперед, Роза Федоровна!
Она вроде бы и колебнулась, но тут далеко-далеко послышался тонкий гудок паровоза. Мы встрепенулись: наш эшелон! Водитель-казах, посигналив, высунулся из кабины:
— Садись быстро, ваши уезжают!
Мы снова втиснулись в кабину, и грузовик погнал по степи, а за нами серо-белым длинным облаком полетел первый снег.
На пригорке мы увидели эшелон с двумя маленькими паровозами — спереди и сзади. Один был, как мы потом узнали, ведущим, локомотивом, а другой — толкачом: разбегался и толкал наш поезд, да так, что чайники слетали с печек.
Но это будет потом, а пока паровозы мирно пыхтели, а люди поспешно заталкивали в теплушки скарб, который еще не успели занести.
Мама и тетя Фрося, крича, махали нам руками. Паровозный гудок заглушал их крики. Мы выскочили из кабины, и я махнул рукой водителю:
— Спасибо!
— Доброй дороги, брат! — услышал в ответ.
В свою теплушку мы полезли не сразу, первыми подсадили женщин, и только потом неспешно взобрались сами. И как раз вовремя: состав дернулся, да так, что мы с Васькой едва не улетели под нары. Черт бы побрал эти нары, этот поезд и этот переезд неведомо куда!
Рассказали мы нашим мамам про Розу. Эмма, как услышала, рассердилась на нас: вот глупые мальчишки, почему не забрали, — а потом заплакала, сказала сквозь слезы, что и сами они хороши, не уговорили. Тетя Гриппа ее успокоила: на первой же станции сойдет и привезет эту Розу, притащит ее силой в наш вагон.
— И я сойду! — сказала Фрося.
— И я! — заявил Васька, на что Фрося ответила:
— А кто с бабами останется, аспид?
И ведь сошли! И ведь привезли они Розу, смущенную, но счастливую. Уж как она обнимала нас с Васькой, уж как целовала — до сих пор приятно вспомнить…
В Кустанае мы простояли несколько суток, пока пропускали какие-то важные эшелоны. Я взял с собой тетрадку — решил вести дневник, как все умные люди, чтобы потом вспоминать и рассказывать внукам. Первая запись была краткой: число, год и — «Поехали!!!» А вот в следующий раз, в Кустанае, я писал долго. Кроме числа и года, в дневнике значилось:
«Сегодня умерла тетя Валя. Вечером она захрипела и прошептала: „Боря“. Эмма побежала искать врача или хоть кого, а мама сказала: „Здесь душно. Мы вынесем тебя на воздух“. Тетя Валя ответила: „Нет, вы вынесете меня туда“».
Дальше я писать не стал — было уже темно, а фонарь коптил. Но я и так все запомнил. Как пришли какие-то люди в синих халатах, как положили тетю Валю на носилки, как спустили с помощью наших женщин вниз и унесли куда-то. Потом нам сказали, что тетя Валя умерла.
— Но как же? Мы же здесь? Как же хоронить? — спрашивала незнакомых людей мама, и ей отвечали, не грубо, а как-то равнодушно, что похоронят, что их, таких, много было и никто поверх земли не остался.
— Вот свидетельство о смерти, передайте родным.
Мама в растерянности взяла бумагу, сунула в карман.
Эмма сидела на нарах как неживая, смотрела в одну точку. Как бы такое свидетельство и про нее не написали. Эмма, очнись!
Состав дернулся, и мы поехали. Очень медленно, рывками, Фрося успела спросить у приходивших людей, куда следует наш эшелон.
— В сторону Харькова, — ответили.
Мы с Васькой долго лежали в молчании в полутьме теплушки. Васька сказал, что это очень странно, когда люди умирают так вдруг, в мирное время, а не на поле боя. Я с ним согласился: в нашем бараке никто за эти годы не помер, хотя все жаловались на болезни и слабость. Фрося «успокоила»:
— Вот погодите, кончится война, как посыплются.
Значит, едем в Харьков? Харьков так Харьков! Я отметил это в дневнике. А потом, когда за полуоткрытой дверью вагона замелькали сгоревшие станции, закопченные печные трубы на почерневшем снегу, женщины притихли и только вздыхали. А я написал:
Едем мы в Харьков из города дальнего,
В тот городок загнала нас война.
А по дороге мы видим развалины —
Села, деревни сожжены дотла.
Доехали наконец до Харькова, а города вообще не было — сплошные развалины. Только окраины уцелели с маленькими домиками и садиками. Гарью пахло тут похуже, чем в папиной «чугунке».