А другие валом валили в «коломзаводскую», где открылись парикмахерская и буфет с пивом и прохладительными напитками.
Помню пасхальные дни. Женщины с куличами, прикрытыми чистыми тряпочками, шли мимо нашего дома по краю железной дороги к единственной действующей церкви в округе. Витька тоже потащил меня в церковь — «ради интереса», а не чтоб помолиться. Если бы дед узнал, он бы нас изругал: не за то они боролись, чтобы!.. Тогда многие были атеистами. Это, наверное, выгодно, ведь безбожникам не так страшно ругаться, драться, воровать. В церкви было полно народу, в основном женщины. Они слушали попа, крестились, и лица у них были не такие озабоченные, как на улице, а ожидающие какие-то, смягченные.
Отмечать Пасху (мама говорила «весну») мы ходили к бабушке Анюте, только она умела печь вкусные куличи и готовить сладкую творожную пасху. Подавая все это на стол, она торжественно предупреждала: «Освященные». Папа ел и нахваливал, мама тоже хвалила, добавляя, что «надо бы побольше песочку». Дед Иван помалкивал, а мне и Соне хвалить было некогда — только успевай челюстями работать.
Весна набирала обороты. Ребята теперь катались на самодельных деревянных самокатах с подшипниками вместо колес по тротуарам Партизанки, где пока еще сохранился асфальт — на главной дороге он был разбит вчистую. От этих самокатов треск стоял оглушительный, но к нему привыкли, ведь на тележках с подшипниками передвигались и безногие солдаты.
Витька тоже захотел самокат — на детском трехколесном велосипедике ему, такому большому парню, было уже совестно кататься, да и коленки упирались в руль. В итоге мне самокат смастерил дед, а Витьке — дядя Гриша. Смастерили, а потом смотрели из-под ладони, как мы осваиваем этот новый для нас вид транспорта. Мы частенько падали, кровавя колени и локти. Дядя Гриша тоже попробовал проехаться — и получилось!
— У тебя ж практика! — заныл Витька, морщась от боли в коленке.
— Конечно, — усмехнулся дядя Гриша. — Я на самокате за фрицами гонялся! Давай учись ездить, подрастешь — я тебе свой велосипед отдам. Нет, не сейчас! Сейчас ты до педалей не достанешь! И не ной. Точка!
Спорить с дядькой было бесполезно, Витька это знал и с удвоенным азартом принялся осваивать самокат. Первым делом он приладил к рулю звонок от велосипеда и звонил по поводу и без, пугая местных девчонок, которые не очень-то и пугались, больше грозились догнать и оборвать моему братцу «все уши».
Зато двух незнакомых девчонок Витька действительно напугал.
В нашей бане был женский день, и шли эти девчонки, наверное, туда. Одна постарше, с темными волосами; другая совсем еще маленькая, с пушистой светлой головкой — ну прямо одуванчик на стройных ножках. Витька с самоката слез, тихонько подкрался к ним сзади и зазвонил. Одуванчик упал, старшая девочка бросилась ее поднимать, а малышка смотрела на нас испуганными голубыми глазами и не плакала.
Пока старшая гналась за Витькой, норовя огреть его сумкой по голове, я успокаивал светленькую, гладя ее удивительно мягкие волосы. На девочке было старенькое, но чистое платьице и сандалики, как у меня в детстве, все запыленные. Коленки ушибленные у нее были не раз содранные, подсохшие болячки отваливались, оставляя розовые пятна.
— Ладно, ты не сердись. Ну что с него взять? Мальчишка! — говорил я, и она робко кивала.
А старшая сердито костерила «партизанских» дураков-парней, «которые прохода не дают».
Кто же знал тогда, что эта светленькая девочка через пятнадцать лет станет моей женой, с которой мы проживем не один десяток годков, легких и не очень, но, в общем-то, счастливых. Кто же ведал, что увидеть ее до нашего «окончательного» знакомства мне выпадет еще один раз, зимой, когда из Коломны будут отправлять в Германию (а может, и в лагеря, не знаю) пленных немцев, которые работали у нас в городе на заводах и стройках. Немцы шли в своих серых ненавистных шинелях и в русских шапках, тащили какие-то пожитки. Один из них жестами попросил стоявшую в стороне девочку с санками одолжить ему эти санки, чтобы довезти скарб до станции. Девочка испугалась и побежала к дому. Я узнал ее, чуть подросшую, но такую же тоненькую и светлую, с удивительно чистым взглядом голубых глаз.
— Что, испугалась? — спросил я, гадая, узнала она меня или нет. — А чего их теперь бояться. Они ж пленные, без пушек, не такие страшные, как раньше.
— Они папу моего убили! Санки просят, а сами меня к себе утащат, в Германию! — неожиданно сердито ответила она, видно не узнав.
Но это будет потом, а сейчас мы с братом осваивали свои самокаты и до того доосваивались, что Витька ездил на них и по песку, и по камням, и в один памятный день проехали мы с ним через весь город, аж до дедова картофельного поля, куда выбрались все наши с тележкой, наполненной картошкой, и лопатами. Раньше Витька прокатился бы на тележке, но теперь у него был свой транспорт, пусть помятый уже к тому времени, зато со звонком.
Было солнечно и тепло. Дед Андрей и дядя Гриша поднимали на лопатах вспаханную сухую землю (пауки и мыши из нор не выбегали), а мама и мы с Витькой броса ли в ямки картошку. Это называлось «сажать под лопату».
Бабушку с собой не взяли, пускай отдыхает. А папа, как всегда, был в своей «чугунке». Вчера они с дядей Гришей долго разговаривали о заводе и новых заказах. Папа сказал, что ремонт танков, самоходок и прочей боевой техники велено прекратить, а все силы бросить на паровозы. «Конечно, страна разорена, железные дороги разбиты, нужны паровозы и паровозы, причем новые, мощные», — сказал дядя Гриша — и пожалел, что сам не может теперь работать, как раньше. А потом они с папой стояли у окна, из которого видны были поезда, и рассуждали о том, что по поездам видно: скоро конец войне. Раньше шли эшелоны с танками и пушками — на фронт, на фронт, а теперь все больше битой фашистской техники на «чермет», то есть на переплавку.
«Да когда же будет эта победа? — думал я, бросая картошку за картошкой. — Когда перестанут наших убивать и калечить? И дядя Володя опять не пишет».
Вдруг на всех заводах — на Коломенском, Бочмановском, на бывшей «патефонке», на Щуровском цементном, что за рекой, — где толсто, где тонко, где хрипловато заревели гудки, которые мы распознавали по голосу. Гудки были не утренние, не вечерние, не обеденные, а какие-то… несвоевременные. И «кукушки» у депо подали свои тоненькие голоса, и грузовики на шоссейке откликнулись.
Дед и дядя Гриша побросали лопаты.
— Дождались, — сказал дядька. — А вон и мама бежит.
Прямиком через поле бежала к нам баба Дуня, размахивая руками. Подбежала, отдышалась и, плача, стала говорить одно только слово:
— Радио, радио!
Так мы встретили День нашей великой Победы, за которую заплачена была такая неподъемная, необъемная цена.
Перецеловались все родные и неродные, кто тоже картошку сажал, сбросились по рублику, по три, женщин помоложе отправили в ближний магазин. Картошку все-таки добросали, поле програблили и тут же, на травке, сели женщин дожидаться. Пока те, задыхаясь и перебивая друг друга, не сообщили все, что слышали у магазина по радио, дед Андрей водку не разливал. А потом глубоко вздохнул и начал наполнять стаканы, кружки, чашки — все, что принесли с собой «на картошку» люди. На газетах лежали селедка и огурцы, и малые кусочки черствого хлеба, и конфетки-подушечки, и соевые пряники, и ранний щавель с собственного огорода, и бутылки с ситро стояли — не забыли про нас, мальчишек, а водка нам была неинтересна, хоть совсем она пропади.
Женщины выпили, закусили чем бог послал, всплакнули и запели: «На позицию девушка провожала бойца…» Дед Андрей и дядя Гриша слушали, глядя в землю. У бабы Дуни оказался такой молодой и чистый голос, что какая-то соседка по соткам сказала:
— Сердцем ты поешь, женщина.
Я пригляделся, и действительно, никакая она не старушка, а пожилая женщина «со следами былой красоты». Это я вычитал где-то. Вот бабушка Анюта — та бабушка, старенькая, шустренькая, добренькая. А баба Дуня не шустрая — степенная, неговорливая.
Дядя Гриша нагнулся к моему уху:
— Знаешь, как мы с ней до войны пели в два голоса — заслушаешься.
А дед Андрей вздохнул и добавил:
— А как Дуняша в хороводе плясала. До революции. Заглядишься.
И начались дни золотые. Во-первых — Победа. Потом — каникулы. Мы с Витькой перешли в четвертый и третий классы, один с отличием, другой без двоек. Стали возвращаться солдаты с фронта, в основном молодые. Для них в клубе как-то устроили вечер, на котором выступали мы, школьники. И я, и брат мой читали стихи про войну, девчонки пели про любовь и верность. После концерта в фойе все танцевали, и мне вдруг захотелось вот так же легко кружиться с какой-нибудь красивой девушкой, но Витька тянул на улицу: пойдем да пойдем на самокатах прокатимся. Дались ему эти самокаты! То ли дело быть взрослым, быть героем с орденами на груди и кружиться в вальсе с верной подругой. А самокат — это глупости, детство. Лучше уж книжку почитать!
Читать хорошо было у бабушки Анюты, там тихо и никто под окном не кричит: «Владька, выходи гулять!» В чулане у бабушки я разыскал подшивку старых журналов с царской семьей и священниками на первых страницах, с рассказами о катастрофах в середине и с рекламой духов, корсетов, юбок и причесок в конце. В одном из журналов я впервые прочитал про гибель «Титаника». Статья сопровождалась рисунками, рассказами спасенных и комментариями ученых. Одни говорили, что дамы тонули из-за узких юбок, другие предполагали, что судно из-за большого давления не опустилось на дно, а повисло где-то посередине океана, третьи винили революционных бомбистов с их бомбами. Все это было очень интересно, но еще интересней были рассказы бабушки Анюты про «прежнюю жизнь», когда «все стоило копейки, а в лавке Василь Иваныч отпускал всем в долг и детям даром давал леденцы». Бабушка помнила всех коломенских купцов, честных и порядочных, совсем не таких, какими их рисовали потом «злые люди». Когда рядом оказывался дед Иван, бабушка замолкала, а однажды сказала со злостью, глядя в его тощую спину: