— У, черт длинный.
Этих слов, этого взгляда было достаточно, чтобы понять, как бабушка относится к деду. Но почему? Особенно бабушка Анюта залютовала, когда в сарае между стенками обнаружился «схрон» с царскими бумажными деньгами и керенками. Сказала тогда: «Эх, отец, отец! Эти бы деньги, да в то время», — после этого она совсем перестала замечать деда Ивана, хотя он к «схрону» никакого отношения не имел. Все объяснил мой папа. Оказывается, бабушка Анюта любила другого человека, но его отец запросил солидное придание. И тогда папаша Анюты, богатый мельник, владелец маслобойки, недолго думая, выдал шестнадцатилетнюю дочь за Ивана, который брал ее без приданого, просто так, потому что любил. «Вот что она, любовь проклятая, делает», — подумал я и после этого старался больше общаться с дедом Иваном, расспрашивать о заводе, о работе. Но он вдруг стал вспоминать о деревне, о друзьях, с которыми учился в приходской школе, рыбачил, за грибами ходил, птиц ловил. Говорил, какой в деревне воздух — «густой и травами сдобрен». Слушая его, я понимал, что совсем не знаю своего деда Ивана, фамилию которого ношу.
А с дедом Андреем мы сдружились, работая вместе. Вместе торф таскали в дом, вместе разбивали ненужные модели, которые папа привозил с завода на дрова, вместе помогали рабочим устанавливать у дома забор и ворота, а у ворот он велел поставить лавочку и первым уселся на нее, проверяя, крепко ли врыты столбы. Помаленьку дед Андрей начал рассказывать мне про свою боевую жизнь: как с басмачами дрался, как дезертиров расстреливал, как с кулаками боролся и с лодырями на заводе воевал. Он ни на минуту не сомневался, что поступал правильно, что так надо было молодой советской республике.
Вместе мы слушали радио и, конечно, ждали Володю, который что-то сосем уж «завоевался». И он приехал, хотя никакого щеночка бабе Дуне в тот день не снилось. Дядя сказал, что надо ему «кое-какие дела еще доделать и кое с кем разобраться», так что он ненадолго. А пока он будет гулять и отдыхать целую неделю. И гулял, и меня брал с собой по всяким забегаловкам, называя каждую «чайханой».
Раз пошли на Оку — моя любимая коричневая Москва-река, что в двух шагах от дома, его не прельщала. Познакомился он с девушкой, взяли лодку напрокат, стали кататься. Они все болтали, а я со скуки спрыгнул в воду и плыл, прицепившись за корму, болтая ногами в воде. Плавал я пока еще не важно, но решил попробовать отцепиться от лодки. Дно-то достал, но вода оказалась мне по глаза. Орать «тону» я не мог — вода в рот попадет, да и не стал бы при даме, которая сидела ко мне спиной и загораживала дядьку. Подпрыгивал, хватал воздух и опять опускался. Так продолжалось до тех пор, пока девушка не обернулась и не завизжала, увидев меня далеко от лодки. Дядя Володя мгновенно нырнул, обдав ее брызгами, и поплыл ко мне. Когда вытолкнул меня на мель, я сказал, что он мог бы и не спешить, я бы продержался. Дама сразу захотела «до дому». Мы ее быстренько проводили и поехали к себе, Володя, молодец, ничего никому не сказал. Только пива мне налил, горькую отраву, и предложил выпить «за второе рождение». Да я и за третье такую гадость пить бы не стал.
Володя уехал, но обещал вскоре вернуться.
Когда мы узнали о войне с Японией, поняли, с кем Володя хотел разобраться, и забеспокоились: война-то, в общем, кончилась, и чего еще какая-то Япония втерлась?
Володя приехал не скоро, через год с лишним, под осень, и не один, а с женой и двумя грудными детьми. Саму встречу, с охами и ахами, мы с дедом Андреем пропустили, так как были в Москве на трофейной выставке.
В Москве мы прежде всего пошли на Красную площадь и встали в длинную очередь к Мавзолею. Я только успевал головой крутить: Красная площадь, часовые у дверей Мавзолея, часы на Спасской башне, но больше всего меня поразили лица людей — одухотворенные, торжественные, такие я видел у киношных героев и… у женщин в церкви, куда Витька затащил меня на Пасху «ради интереса». Что там в церкви было, я не помню, а вот лица запомнил: в них надежда светилась, особые это были лица.
Помню, как в Мавзолее мы спускались в тишине по ступеням, слышно было только сдержанное дыхание людей и легкое шарканье подошв, а потом я увидел в неярком свете Ленина с рыжеватой бородкой. Дед Андрей позади меня засопел, и часовой у саркофага грозно на него посмотрел. «Так вы и Ленина видели?» — вспомнил я слова молодого лейтенанта в харьковском поезде. Теперь вот и я видел.
Потом мы пошли к матери Вани Маркова, уже совсем старенькой и больной. Переночевали у нее, а с утра поехали на выставку вражеского оружия и обмундирования. Ничего нового — такие же пушки и танки, правда, разбитые, я видел и на платформах возле нашего «чермета». Зато интересно было прислушиваться к разговорам военных. Молодые говорили, что танки и пушки «плохонькие».
— Ага, только что-то они до Москвы доехали, пока их ваши отцы не остановили! — рассердился дед Андрей, и зеленые критики притихли.
Дед без особого интереса обежал половину выставки и заторопился домой. В поезде он всю дорогу молчал, вспоминал, наверное, свою боевую молодость, бои в Бухаре, товарища Фрунзе, а может, и самого Сталина — кто знает. Спрашивать в такие минуты нельзя, вот оттает, отойдет душой и сам расскажет.
Дома у нас было шумно: плач двух младенцев, беготня с бутылочками и сосками, да еще столько народу собралось — чужая красивая женщина, дядя Гриша, Витька, мама и даже папа, почему-то рано вернувшийся с работы. В комнатах стелили постели, хотя было еще совсем светло. Дядя Володя сидел на кухне, нервно курил и выглядел утомленным. Витька спросил его про пистолет, но дядька только рукой махнул: не до пистолетов ему, дожить бы до вечера.
Мы с Витькой, наскоро познакомившись с Володиной женой Татьяной, нашей новой теткой, выскочили на улицу, схватили свои самокаты и помчались по Партизанке, разгоняя редких прохожих.
— Их уже женить пора, а они всё на самокатах, бугаи! — грозили нам кулаком вслед торговки с переезда.
Вдруг Витька застыл на месте, резко затормозив каблуком. Навстречу шла странная компания: остроглазый светловолосый парень в гимнастерке без погон, с солдатским вещмешком на плече, красивая черноволосая девушка в беретке и высокий лохматый мальчишка, которого я сразу и узнал по этим лохмам и детским доверчивым глазам. Мы кинулись было друг к другу, но остановились, стыдясь телячьих нежностей. Неловко пожали друг другу руки и сказали «Привет!» таким тоном, будто только вчера расстались. Витька наблюдал за нами в сторонке. Я стоял со своим самокатом и смотрел то на Ваську, то на Борю, то на Эмму, у которой заметно округлился животик.
— Твой? — разрубил неловкость Васька. — Дай прокатиться!
Да господи! Да бери ты его! А лучше б вообще этого самоката не было, чтобы Боря и Эмма не подумали, будто Леонов остался таким же маленьким, каким приехал в Казахстан.
Васька затарахтел подшипниками, а Боря крепко пожал мне руку и сказал:
— Ты вроде в гости нас приглашал. Извини, не сразу приехали — дела. Мы, собственно, за бумагами к Анне Андреевне.
Я сразу вспомнил полутемную теплушку, людей с носилками, разговор про похороны тети Вали и бумагу, которую выдали маме.
Красивая Эмма, без косы, коротко и модно, как настоящая женщина, подстриженная, подошла ко мне и запросто, как старого друга, расцеловала в обе щеки. Витька завопил:
Идет мадам с арбузом,
С таким огромным пузом,
А в пузе ребятишки
Играют в кошки-мышки!
И тут я вмиг узнал прежнего Борю, скорого на расправу, — он ощерился и занес кулак над Витькиной неразумной головой, но Эмма вовремя коснулась его плеча и тихо сказала:
— Борис!
Боря выдохнул, постоял над сжавшимся Витькой и спросил почти ласково:
— А по ха не хо?
На русском языке это означало: «А по харе не хочешь?» Витька понял, что гроза миновала, и стал шелковым. Ответил:
— Да кто ж хочет? А ты где воевал?
Боря сел на скамейку, недавно поставленную напротив проходных Коломзавода, рядом присела Эмма. Я кинулся расспрашивать, как они да что они. Боря коротко отвечал: все у них нормально, живут они с Эммой Шкарбан в бывшей нашей комнате, а в ее квартире новые жильцы поселились, какие-то военные.
— А как же эта, ну, которая Валентина? — вспомнил я веселую домработницу на велосипеде.
Боря сурово ответил: нету Валентины, сгинула Валентина. Осторожно взглянув на Эмму, я не стал спрашивать про ее родителей. Но она, умница, все сама поняла, покачала головой и тихо сказала, что от мамы с папой ни письма, ни звонка, и встала, вопросительно на меня глядя. Ну, конечно же гостей надо к нам вести, для отдыха и расспросов. Боре, ясное дело, хочется поскорее все узнать о тете Вале — как все случилось, где ее похоронили и что написали в той бумаге, которую взяла моя мама. Но вести сейчас Борю и беременную Эмму в наш дом, ходивший ходуном, полный детского плача, было никак нельзя.
— А давайте к бабушке Анюте! — предложил мой догадливый братец, взваливая самокат на плечо.
И я повел их на Колесную улицу. Встречные люди уступали нам тротуар и долго смотрели вслед. В то время настоящая беременная женщина была редкостью, чаще в длинных очередях напирали ложные.
Вот и невысокое крылечко с длинной ручкой звонка, которую Витька подергал, и, как всегда, за дверью послышалось торопливое: «Иду, иду!» И вышла старушка, при виде которой гости заулыбались и оттаяли.
Вскоре мы сидели в тихой столовой за старинным столом. Васька смотрел на потемневшие иконы. Бабушка Анюта что-то готовила на крохотной, как пенал, кухне, а Боря с Эммой слушали Витькины байки про клад золотых монет и бриллиантов, найденный в коровьем сарае. Слышно было, как на кухне засмеялась бабушка, а следом за ней посмеялись и гости. Я сказал, что скоро придет мама и мы поговорим обо всем.
— А потом мы поедем, нам завтра рано надо, — переглянулся с Эммой Боря, но бабушка Анюта решительно заявила, что никуда ехать не нужно, переночевать можно у них. У Леоновых места хватит, не то что у Горюновых, где один на одном.