Погромыхивая цепью, Витька вдруг уставился на меня странным, умным взглядом:
— Дурак я, Владька, у меня ж граната имеется. Колечко дерни — и хана.
— Цепь, что ли, рвануть хочешь? — спросила из-за перегородки Стеша.
— Не-е, — вздохнул Витька, — Катерину мою.
— Господи, — испугалась Стеша, — маму родимую да гранатой.
— Зато все сразу отмучаются, — вздохнул братец.
— Посадят, — уверенно сказала Стеша-штабная.
Витька обреченно сгорбился на кровати, кусая ногти.
А день только начинался. За окном звенели монетки и орали ребята.
— В расшибалочку, — узнавал Витька. — В пристеночку. Хороши весной в саду цветочки!
Какая там весна — лето вплотную подступало, а тут великие минуты свободы пропадают зря. Витьку корежило.
Вдруг сквозь занавеску просовывается мордочка:
— Витля! На переезде мужика насмерть задавило! Бегём! («Витля» потому, что маленьким орал он под окнами: «Петля, Петля, выходи гулять!»)
И тут Витька заплакал, что было большой редкостью: значит, доконала его жизнь-жестянка.
— Владьк, сегодня в клубе «Дорога на эшафот». Трофейная картина. А я как же?
Кинулся братец к окну, к распахнутым занавескам, цепь натянулась, дернула назад, Витька упал.
— В сарай! — дико закричал он. — Ножовка!
До мозолей пилили мы цепь, и вот она распалась, сволочь. Витька, роняя горшки с цветами, полез в окно — в дверь слишком долго. И я за ним. Вслед что-то кричала Стеша. Ветер свободы кружил нам голову…
Скрип-скрип
Надвигался вечер, а вместе с ним и тревога. Мы с Витькой который уж час сидим у переезда под портретами вождей.
— Ты со мной, Владьк? Не уйдешь?
— Ясное дело…
Не оставишь же Витьку одного в такие минуты: одного-то его Катерина совсем насмерть убьет.
— Пошли? — спросил братец с надеждой.
— Пошли, — сказал я очень твердо, а ноги сделали шажок совсем ма-аленький.
Но как медленно ни шагай, к Витькиному дому все равно притащишься. Странное дело, но знакомые звуки и запахи немного успокоили, а надежные плечи Стеши-подселенки чуток взбодрили.
— Пришла-явилась, — сказала Стеша с улыбкой, и мы поняли, что на этот вечер Витька спасен.
И голос Катерины непривычно ласков, движенья кошачьи.
— Проходи, Сереж, проходи…
Скрип-скрип, стук-стук, вошел — нет, не вошел — вхромал, вкостылял в комнату Серега-моряк. Тот, с переезда, что торгует вместе с Васей-танкистом махрой и ездит на старом велосипеде, приловчившись крутить только одну педаль. В другую педаль мертво упирается его перебитая нога — живая, а как деревяшка. Руль Серега держит левой рукой, от правой — только рукав тельника, засунутый за офицерский ремень.
— Привет, салаги! — мигнул мне Серега, широко расставляя ноги — для устойчивости.
Смотреть на Серегу было бы приятно: шея у него крепкая, грудь широкая, плечи сильные. Только глаза словно бы заволокло чем-то, хоть видно: не пьяный Серега, ну, может, так, самую малость выпимши.
— Привет, Серега, — сказал я и с удовольствием пожал протянутую мне руку — горяча, надежна рука моряка. Обернулся к Витьке — тот сквозь Серегу смотрел не на Катерину — на ее авоську, из которой торчала селедка.
— Фу, воняет, — сказал Витька, имея в виду то ли селедку, то ли «духовитую» мать. — И голова, как у овцы.
Катерина скользнула живыми глазками по мутноватому зеркалу, вмиг ухватив взглядом и кофточку, и поясок, и модную шестимесячную завивку.
— Как, Владьк? — Она быстро провела широкими ладонями по бедрам, подобрала живот, которого не было, тревожно и быстро посмотрела на Серегу. — Давайте, ребятки, поедим, что ли?
— Давайте. — Серега выудил из кармана бутылку, брякнул на стол.
— А велосипед где? — вспомнил важное Витька. — Стырят.
— У Сереги не стырят, — бесшабашно отозвался моряк, приглаживая волосы и нацеливаясь к столу.
Витька встал на его пути, упрямо наклонил лобастую башку.
— Стырят! Давай, давай, Серега, — напирал он грудью, плечом. Серега отступал, кидал умоляющий взгляд на Катерину. — Ступай, ступай, — бормотал Витька и заорал вдруг: — Сте-еш!
Лицо Катерины стало стареньким, страшненьким. Серега-моряк пятился, неловко отступая, — скрип-скрип, стук-стук.
— Скажу вот отцу, — расхорохорился Витька, — он тебе, он твою морду конопатую!
Да, весь в сизых крапинках был Серега-моряк: порохом лицо опалило.
Губы его дернулись.
— Да мы, Витек, мы с Гришкой, с Григорьем…
— Хороша, — громко сказали где-то близко, за чуткой перегородкой. — Меня корит, а сама? От живого мужа кобеля привела ломаного.
Это Стеша-подселенка, ее мужицкий голос. Красной сделалась Катерина, а ярко напомаженные губы показались мне синими. Странно всхрапнув, она рванулась было за перегородку. Серега цапнул ее единственной рукой за поясок — треснул поясок, но уцелел.
— Пусти, пусти, — чуть потрепыхалась Катерина.
— Не нужно, — тихо сказал моряк, — сейчас не нужно. Мы права не имеем, надо по закону… потом.
— Потом она, Серега, другого приведет, пользуйся пока! — крикнула Стеша и заплакала — видать, от великой злости.
А Катерина завизжала, затопала трофейными лодочками:
— Заткнись, полковая!
И пошло-поехало. Пошумите пока, а я на улице посижу, на завалинке, погляжу на звезду неизвестно какого имени, послушаю грачей, почувствую, как подрагивает земля под ногами: бьет в кузнице молот. «Черный мужик» Жора трезво стоит в дверях своего питейного заведения — пивная бочка на тонких ножках, обутых в мягкие кавказские сапоги. Мимо, мимо идут работяги, мало кто приостановится: время ночное, усталое, народу не до вина. Вышел, встал поодаль Серега-моряк. Вася-танкист к нему на своей подшипниковой «тачанке» не подъехал, смотрел сердито издали, пошумливал:
— А чё, чё она! Чё она кочевряжится! Гришку не вернешь, а бабе, может, счастье привалило! А она!.. Такая!..
— Табань, — сказал непонятное слово Серега-моряк и быстро оглянулся на меня. А мне что за дело? Мне бы братца успокоить, домой к ночи вернуться, бабушку с дедом встретить — вот какие мои дела.
Вышел вприхромку Витька, уселся рядышком, сказал, на народ не глядя:
— Матуха ее за волосы, а та: «Живот, живот»! Пошли, что ли?
Пошли… Только что там Вася про дядьку сказал? «Гришку не вернешь!» Как это? Почему? Все ведь в жизни налаживается: карточки отменили, выходные дали, мама сестренку мне родила, в школу не скоро. Дядька Гриша, бог даст, здоровым вернется, а Володя работу хорошую найдет, будем с ним в выходные на Оку ходить, на лодке кататься.
Мы сидим под портретами вождей. Горячий паровоз «ФД» прет по путям, рельсы выгибает. Мимо торопятся какие-то двое с сумками.
— Ба! — первым углядел наших стариков, полетел, раскинув крылья, братец.
Из темноты совсем некстати вывернулся скособоченный Халера. Не один — за ним неразличимая злая куча. Огоньки папирос. Красные, тоже злые. Вспыхивают, освещая на миг чьи-то тонкие губы, вздернутые носы. Не вижу, но знаю: кепчонки у них с пуговками, челочки на глаза. Насмотрелся я на эти челочки-кепочки в магазинных очередях да возле кассы нашего «кабаре» («клуба бродячих ребят»), где крутят трофейные фильмы, а между частями, пока Боря-механик заряжает аппарат, слепой Леха играет на аккордеоне, запрокидывая лицо. Они, гады, лезут на первые скамейки, отпихивая других, они давятся у входа, они, десять на одного, норовят свалить сзади, ударить исподтишка. Они, сопливые, силятся во всем подражать большим: такие же сапоги гармошкой, брюки с напуском, морды наглые, в прыщах. Только шеи у них потоньше да голоса пожиже:
— Эй, Витля! Хром-хром, где твой дом? У собаки под хвостом!
— Я вам! — грозит палкой дед Андрей.
Серега-моряк подкатил, со стуком сгрузился с велосипеда, чтобы, если что, прикрыть неразумного Витьку. Велосип ед у него ободран, на шинах свежие бинты для прочности.
— Ну? — крикнул Серега в неразличимую кучу.
Там заворчали.
— Черти вшивые! — Дед, стуча палкой, шагает прямо на толпу. Ему ли, чекисту и коммунисту, бояться мелкую шпану! Куча отступала, пряча папиросы в рукава. — Банда поганая! — орет дед.
— Ну-ну, — остудила его баба Дуня, — развоевалси.
— У Цыгана длинный нос, он толкает паровоз, — негромко и боязливо пропел Халера и получил за это от деда такие ответные слова, которых не слыхали ни морские пираты, ни боцманы парусного флота, ни Ямки, ни Митяево, ни Партизанка.
Не надо сердить дедушку, не советую.
— Ой, дед… — восхищенно прошептал Халера. — Ну, де-ед…
И банда растворилась во тьме. Витька, ласковый котенок, ткнулся головой в плечо бабушки, которая поспешно развязывала свой мешок, доставая пахучую московскую булку, и ломала ее, и совала куски мне, Витьке, а заодно и Сереге-моряку. Ели, шагали неторопливо к Витькиному дому и не расспрашивали стариков про тишинские страдания.
— Иди уж, — легонько отпихивала баба Дуня Серегу, который норовил взять у нее поклажу и что-то все бормотал насчет письма.
И хромал Серега, будто с каждым шагом проваливался в яму, и велосипед с перебинтованными шинами госпитально белел во тьме.
— Эй, мамаша заботливая, — постучал дед в Витькино окно, — сына принимай!
Катерина высунулась и крикнула, словно сын был за версту:
— Виктор!
Она вышла, поспешно стирая с губ помаду: дед не терпел «крашеную морду».
— Отойдем-ка, — сказала бабушка, сваливая мешок у бочек, и повернулась к Катерине. — Ну?
Катерина сразу засунула руку в карман кофточки и вытащила помятый листок. Бабушка не взяла его — оглянулась на деда. Дед долго прилаживался к окошку, из которого просачивался свет, добывал из кармана очки. Бабушка прижала руку к сердцу и застыла так. Дед начал читать, медленно, но без запинки:
— Здравствуйте, незнакомые Катерина Терентьевна и Виктор…
— Ой! — сказал Витька и схватил меня за руку, в волнении он ругнулся.
Сразу две ладони отвесили ему подзатыльник: учителей на Витькину голову всегда хватало.