— Пошли! — торопил Витька отца. — Ну и рука у тебя жаркая! Отчего?
— Оттого. — Григорий обнял бабушку и деда, протянул мне ладонь — рука и вправду была жаркая. — Приходи, Владьк.
Во дворе — дружный крик: встретились старые друзья-приятели, бывшие слесари-токари, кузнецы и модельщики, а теперь — сапожники-махорочники низшего разряда.
— Обнимаются, — обернулся я к моим старикам.
Бабушка с дедом сидели, привалясь головами друг к другу, на широкой кухонной лавке и крепко спали.
— Как голубки, — сказала с завистью мама.
Назавтра рассказывала Партизанка, как встретились Григорий и Серега-моряк. Как долго смотрел дядька на изувеченного дружка, потом сказал горько: «И морду тебе не набьешь…» Потом стояли они в обнимку возле «черного мужика», а дядя Жора Ираклич, собрав в кулачок бабье лицо с неживыми усиками, плаксиво взирал на них со ступенек своего питейного заведения. Потом они нарезались и пели на бочках про златые горы и ямщика, что замерзал в степи глухой. Весь Витькин дом слушал: хорошие голоса были у Гришки с Сережкой, молодые голоса, прежние. Только Григорий быстро устал и закашлялся, а Серега-моряк принялся костерить «жисть собачью» и грозить кому-то кулаком.
Халера
Большие митяевские парни побили Витьку, ругался братец на всю Партизанку. Григорий, бледный, с раздутыми ноздрями, летел, пригибаясь. Сыпанувших в стороны парней, нагоняя, бил пинком под зад, те кувыркались в пыли, вскакивали:
— Убьет псих!
— Убью, — задышливо остановился Григорий под портретами. — За Витьку душу выну.
А Витька крутился возле, визжал:
— Наганом их, гранатой! Халеру лови!
А чего его ловить? Халера не бежал — прикрывался искореженной рукой, и ему дядька, не разобравшись, отвесил плюху.
— Убогого за что? — закричала Макуриха на переезде.
— Молчи, шаршавая морда, — четко выговорил братец.
Халера валялся в пыли, редкие работяги приостанавливались на минуту и шли дальше. Серега-моряк затягивался самокруткой.
— Вставай. — Григорий тронул Халеру носком туфли.
— Убьешь, — показал глаз мальчишка.
Григорий нагнулся, легко поднял его, поставил перед собой прямо; тот, охнув, привычно скособочился.
— Ты кто?
— Халера, — отвечал побитый, при всяком дядькином слове вздрагивая и загораживаясь локтем.
— Трясется, гад взорватый!
Витька дал Халере ловкого пинка. Григорий, слегка отпихнув сына, крепко взял Халеру за руку — напрасно тот вырывался, безнадежно и привычно причитая:
— Чё, чё я? Не бил я, дядя Гриш!
— Он дразнится! — вертелся Витька под ногами, заглядывал отцу в лицо, мешал идти. — Хромым обзывается. А сам-то, сам-то, черт безрукий и вшивый!
— Всем молчать! — приказал дядька. — Всем за мной!
И мы двинулись пыльной оравой во двор, по деревянной лестнице на второй этаж нашего дома, на кухню, где бабушка с дедом собирали свои тощие мешки.
Я до сих пор не могу понять, каким барахлом они там торговали: в доме-то пустота. Однако мотались по своим Тишинкам, приносили смятые рубли и трешки. Долго их пересчитывали. Дед ругался: не силен был в математике, да и в русском тоже, хоть и работал после Гражданской директором с «эмкой». Володя сердился на путешественников, грозился «найти работу и обеспечить». На что жена его ворчала: «Себя хоть обеспечь, не говорю уж про детей. Если б не Николай!..» Понятно, что батя мой всем помогает, из своей «медяшки» не вылезает.
— Ну, сын, — воскликнул дед, увидев нас, пропыленных, — вылечим мы тебя! Сдохнем под мешками, а вылечим!
— Все, — сказал Григорий, пиная ногой дедов мешок. — Хватит вам ломаться. Проживем как-нибудь. Лучше парня накормите!
И подтолкнул к столу Халеру. Мальчишка сел, с любопытством огляделся, будто и не битый. Володина жена вышла из своей комнаты:
— Всю Партизанку кормить будем?
А сама уже подводила Халеру к умывальнику, совала ему в ладонь кусок мыла — мальчишка смотрел на него с омерзением, как на жабу. Справедливая у меня тетка, строгая, но понимающая, не то что Витька-братец — топал ногой, горячился:
— Всякого кормить! И так больно жирный!
Все посмотрели на Халеру и засмеялись, и Витька растянул рот до ушей: всем весело, и ему тоже. Мама повела Халеру в ванную, Витька кинулся за ними — поглядеть, как глядел он на задавленных поездом мужиков на переезде. А что там глядеть — Халеру и толченым кирпичом не отскоблишь. Крики из ванной, вопли:
— Ты чего, тетка! Морду сдерешь! Сам я, сам!
И ласково-напряженное в ответ:
— Куда тебе самому-то с такой-то рукой! Стой уж, не дрожи!
И Витькино сладострастное:
— Дай мне его, тетя Ань! Ну, дай!
Кое-как умыли дикого человека, усадили за стол, дали ложку — Халера смотрел на инструмент диковато. Витька зыркнул: не его ли ложка, он на своих приборах зарубки нарезал, чтобы не хватали. Его ложки и вилки царапали пальцы до крови, зато все их знали отлично и опасались трогать. Баба Дуня налила щей, Халера заерзал:
— Что я один, как фраер…
— А вот мы всем нальем, — сказала бабушка.
Мы все чинно уселись, и Витька схватил свою занозистую ложку. На Халеру не смотрели, только изредка взглядывали.
— Жри! — шептал ему Витька, лениво ковыряя щи.
Халера жрать не стал — повозил ложкой, рассердил бабу Дуню: ай не вкусно? Ощерился криво:
— Не привык я…
— Ананасов нету, — развел руками дядя Гриша.
Серые глаза его сузились от смеха, Халера хрюкнул, оценив шутку.
— Без водки не идет, — сказал серьезно. — А без нее вообще неделю могу не кушать. Хлебца нет?
Не дожидаясь ответа, схватил со стола кусок и побежал к двери.
— А спасибо? — крикнул дядька.
Халера обернулся, ткнул себя пальцем в побитую щеку:
— За это?
— За это извини, брат, некогда разбираться, когда наших бьют.
— Бог простит.
Халера вышел — лохматый, дикий, челюстастый.
— Зря отмывали гада, — пожалел Витька чужие руки и бабушкино мыло. — Надо бы обратно ему харю намазать.
Все ненадолго замолчали, и Витька, не выносивший тишины, принялся чавкать — все громче и звучней, — пока отец не пообещал надеть ему кастрюлю на голову.
— Почему Халера? — спросил дядька, и братец стал махать руками, сучить ногами — объяснял, пока отец не остановил его. — Владьк, переведи, пожалуйста.
Как умел, перевел. Рассказал про наш тарабарский язык: «Халехара хадухарак» означало: «Лера дурак». Дурачки были, маленькие, вот дурью и маялись. Сейчас все свои «ха» забросили. Только к Халере приклеилось — очень по нему имечко.
Неподалеку затрещали выстрелы. Дядя Гриша метнулся к окну, рука — к пустому карману. Витька уже несется по Партизанке, обгоняя таких же, вопящих:
— «Черную кошку» убивают!
Поздновато мы подоспели. Ничего интересного не застали: дырки от пуль в стеклах, кровь на крыльце. Солдаты больно тычут стволами автоматов в грудь:
— Нечего, нечего, расходись!
Зеленый «студебеккер», борт открыт, из кузова торчат сапоги — у живых так не торчат.
— Ой, ма! — ежится Витька.
Знакомый милиционер по прозвищу Чиж раскоромыслил руки: куда, куда лезешь?
— Чего там, Леша?
Григорий норовит плечом протолкнуться к грузовику, Чиж-мильтон в упор не признает старого приятеля — он при исполнении, при нагане. Вот двоих, крепко связанных, ведут к другой, закрытой машине, распихивая набежавшую толпу. Местные бабы, злые, в платках на глазах, стоят каменно.
— А-а-а! — дикий крик в напряженной тишине.
Халера хватает одного из связанных, а тот коленкой отпихивает мальчишку:
— Уйди, братан, уйди! Гришка, да возьми ты его!
С трудом узнаем Пашку митяевского. Говорили, что сидит, а он живехонек, здоровехонек, морда красная, под глазом — дуля. Ишь ты, сволочь гладкая, пузо розовое. Вот она какая, «черная кошка», Халерин бандит ский брат. Дядька оторвал Халеру от Пашки, держал, оскалившись, пока «кошку» упрятывали в черный «воронок».
— Валерка, не поминай! — только и успел крикнуть Пашка из-за решетки.
Машины уехали, Партизанка стала расходиться. Тутошние бабы всё стояли как каменные, ничего не рассказывали. Чужие они, вербованные. Халера побрел к бараку. Бабы что-то протарабанили ему вслед, недобро глядя на отступающую Партизанку.
— Ты что, тоже «черная кошка»? — ткнул Халеру в спину Витька.
— Сам дурак, — не обернулся мальчишка.
Мы следом вошли в его жилище. Ну и что? У Витьки такие же тазы и корыта, так же шипят примуса и плачут дети. Комната Халеры без окна, без щелочки. Горит яркая лампочка на длинном шнуре. Где же мешки с награбленным, часы, продукты? Где чемоданы с деньгами? Голые стены, табуретки, стол, на столе — колбаса и пустые бутылки. Вот почему Халера щи не лопает — привык к колбаске.
— Хоромы, — огляделся Григорий, — а еще тут кто?
Халера надул щеки и выдохнул. И так ясно, что один он тут, как пес. Как былинка в поле.
— В ремеслуху тебя надо устроить, — решает за него дядя Гриша.
И Халера хрипло захохотал:
— Вкалывать? Нет уж, огромадное вам мерси. Я инвалид. Я лучше в тюрьму сяду — там кормят.
— Колбасой, — вставил Витька.
Халера скрючился баранкой.
— Пошли вы все, — сказал, ни на кого не глядя.
— Уйдем, — не обиделся, не повысил голоса дядька — был тих и печален. — Мы-то уйдем, а ты, знаешь что, ты приходи к бабе Дуне. Когда захочешь, тогда и приходи.
— У нее Цыган, — чуть ворохнулся Халера, — злой как черт. Страшный.
— Сам ты страшный, — сказал я, — он нормальный. Только ругачий. А бабушка добрая, сам знаешь.
Халера ничего не ответил, только очень внимательно посмотрел на меня через плечо, без ехидства и злости, просто так посмотрел, как смотрят все нормальные люди.
— Пошли! — заторопился Витька.
Как хорошо на воле! Травка пыльная пробивается у стен, куры, чернилами меченные, в песке ковыряются, петух меж ними, как мушкетер, в коротких штанах, со шпорами.
— Вперед, вперед! — летел, спотыкался впереди нас Витька, а мы с дядькой шли неторопливо и печально.