«Петушок» во дворе
Родной ли воздух нашей улицы помогает, материнская ли забота или всякие медицинские действа, вроде поддуваний да вливаний, только будто бы повеселел мой дядька, будто бы порозовел. Все дни — с нами, хоть и ворчит: чего прилипли, держитесь подальше. А подальше от дядьки никак нельзя: с ним жизнь пошла по-новому. Он с нами и в «клуб бродячих ребят», и на речку. В «кабаре» шагает под ручку с бабушкой, мы с Витькой — по бокам. У кассы шпана расступается: «Привет, дядя Гриш!» Слепой Леха неведомо как распознает дядьку в шуме.
— Гришка, только для тебя! — И аккордеон растягивает лихо, и поет пропитым голосом: — Эх, помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!
Бабушка, в новом платочке, сидит рядом с сыном, гордится.
И на речке он в центре внимания, хоть вокруг полно битых, обожженных и покалеченных парней, которые не устают рассказывать о своих геройствах на фронтах. А дядька ляжет на живот, подсыплет под грудь горячего москворецкого песочка и лежит, щурится на круглые коленки Клавки-буфетчицы: ее одну и допускают в мужскую компанию — добрая она, Клавка, таскает парням выпивку и закуску, слушает со слезой и из всей компании выделяет Григория:
— Ну, Гриш, почему ты орденов не носишь?
Дядька вздыхает:
— Понимаешь, Клавдия, тело у меня хлипкое, грудь тощая — не умещаются все награды-то.
Клавка смеется, бесцеремонно укладывает голову Григория на свои коленки, ворошит его русые волосы.
— У меня грудь широкая! — неведомо на что сердится Витька. — У меня все поместится!
И поместилось-таки! Явился однажды на наш дикий пляж весь в отцовских медалях. Фронтовые парни подползли, стали без улыбок рассматривать награды, бережно их касаясь:
— Севастополь, Одесса, Сталинград… Да ты, Гришка, все направления прошел!
— На пузе прополз, — усмехнулся дядька, и слезливая Клавка, посапывая и утираясь, налила ему водки, которая, как в один голос утверждают битые фронтовые парни, только одна им и помогает от всех болезней.
И еще немалую радость принес нам мой дядька: из железного хлама, собранного по барахолкам, смастерил нам с Витькой велосипед! Дед Андрей, сосед Федор, Дора Львовна — все приходили к сараю посмотреть на чудо.
— Господи, Григорий, — удивлялась Дора, — руки у вас золотые.
— Слесарь-лекальщик! Чертежи читает! — объяснял ей дед, а мы с Витькой посмотрели на руки слесаря-лекальщика: не золотые они, скорее восковые, пальцы длинные, тонкие.
— Вам бы на пианино играть, — не отстает Дора (и гармошку-то свою забросил дядька после гибели брата Мишки).
Велосипед мы освоили мигом, Витька гонял «под рамой», так как не доставал до педалей с седла, а у меня, слава богу, ноги вытянулись, и я катался, как все взрослые люди.
— Черт длинный, — беззлобно завидовал братец.
Баба Дуня, вздыхая, уже не спрашивала сына про Катерину. Все знали: неладно у Григория с женой. Часто приходила она к моей матери — шептались, на нас Витькой оглядываясь. Когда появлялся дед, обе замирали в напряжении. А чего напрягаться? Все знают, что дети не в капусте родятся, и Стеша-подселенка — дура, раз «до такого допустила». И беда Катерины нам понятна: ребеночка она хочет, а Гриша «как неродной, все сторонится… все куда-то уезжает, а когда приезжает — сразу к вам, будто дома у него нет. И все на вашу Надюшку и на Володиных деток не налюбуется».
Что нам с Витькой до бабьих разговоров! Нам поскорей на улицу. По Партизанке шагает дядька с какими-то полумешками, перекинутыми через плечо. Загорелый, чуть «поддатый», глаза блестят.
— Привет, ребята! Как жизнь молодая? Я вот гостинцы принес!
Знаю: сахар в мешках, сало, сушеные фрукты. Дядька добывает все это в далеких южных краях, немцем не разграбленных. Разгрузившись, сидит во дворе, рассказывает, как тряслись с товарищами на вагонных крышах, как жулье пыталось их «пощупать».
— Ну? — подпрыгивал в нетерпении Витька.
— Вот тебе и «ну!» — Хмельной, веселый, с распахнутым воротом, дядька пощуривался. — Я-то сижу, а он, гад, передо мной стоит, горбатится. Чуть ногой дать…
— Дал, да? Он и покатился? — Витькины глаза готовы выскочить.
— Ой! — как бы невзначай подсаживается на край скамейки Катерина. Глаза у нее большие, темные, губы алые, красивая она все-таки женщина, недаром Серега-моряк на нее облизывается. Дядька тоже залюбовался женой, но как-то зло залюбовался.
— Покатился, — нехотя ответил Витьке. — Там мосточек был, низенький, он не пригнулся — не успел. Только хлопнуло.
— И чего? — Витька полез к отцу на колени — тот отстранялся, дышал в сторону. — Башка треснула?
— Треснула, — хмыкнул дядька, — так и покатился без головы.
Тобик, ласковый пес, подлез под его руку. Дядька потрепал его — рыжий развалился, задрав лапы. Народ, который выполз во двор послушать Григория, с удовольствием смотрел, как Витька обнимается с блохастым, норовит поставить его на задние лапы.
— Не утомляй животное, — сказал дядька устало.
Животное совсем не утомлялось, ему нравилось всеобщее внимание.
— Сделал бы ему конуру, отец, — сказала бабушка, — что он как бродяга бездомная.
Все согласно закивали: не годится псу без конуры, не военное, чай, время, пора к мирной жизни по-настоящему привыкать.
— Верно, — сказала и Дора Львовна, — все должны жить по-людски.
Тут закивал даже угрюмый Федор. А дед без ворчания пошел в сарай за досками, выбрал не трухлявые. Пока он отмерял, чертил, пилил, я вспоминал, как дядька притащил откуда-то рыжего щенка, как жил он в дедовом сарае, как встречал каждого, как старого друга, весело кидаясь на грудь. Дед работал вдохновенно и молча, только когда стали давать советы — послал советчиков далеко и надолго. Дора Львовна покраснела, дядька покачал головой и слегка прикоснулся Доре к плечу. Катерина прикусила губу.
— Ну, дед, — сказал Витька, — ты прям как с Дикого Запада.
— А ты молчи, шелудивый! — возмутился дед, вколачивая гвоздь. Давно он не занимался этим мирным ремеслом и теперь работал с деревом с удовольствием и даже вроде бы с улыбкой, что приметила глазастая Дора:
— Как все-таки красит человека труд.
На что Витька отозвался:
— Труд — он старит, отдых молодит!
Народ засмеялся. А Дора, притиснув Витьку, даже поцеловала его в макушку — мальчишка отскочил с возмущением.
Скоро дом для Тобика был готов. Хороший получился, ровный, с аккуратной дырой.
— Залезай! — приказал дед, и пес сперва обнюхал свою конуру, пометил ее на виду у всех и потом молчком полез в дыру, повозился там и высунул счастливую морду.
— Сенца бы, — сказала баба Дуня.
Дора принесла матрасик, постелила Тобику.
— Радуется, — удивился мрачный Федор, — собака, а тоже…
— Пусти-ка, подвинься!
Витька на карачках влез в конуру, и скоро из дыры показывались поочередно две морды, у обоих рты до ушей.
— Чашки ему надо, — сказала бабушка, — для еды и питья.
Витька вылез из конуры, добыл в сарае две немецких каски, в одну налил воду. Тобик попил из нее, стесняясь. Всем стало как-то хорошо и захотелось еще чего-то, такого же хорошего.
— В картишки бы, в «петушка», — предложил Федор-художник, — по случаю, так сказать. Как раньше…
Ему не возражали.
— Принеси, — сказал он Витьке. — На столе.
Витька кивнул, притащил засаленные карты, и народ, смущаясь и посмеиваясь, стал рассаживаться на лавке возле стола, доставал деньги. Считать нельзя: дурная примета, к проигрышу. Дед плюнул и ушел в сарай. Федор ловко сдавал карты. Мама принесла бумагу — писать взятки и кресты, баба Дуня надела очки, стала строгой и даже сердитой. Рая-мордовка уже пошумливала:
— Два шестерка, три семерка!
Катерина играла сурово, карты бросала шумно. Дора Львовна сидела в сторонке, дядька с улыбкой разъяснял ей нехитрые правила: взятки брать, других «сажать», с козырного туза ходить обязательно. Мама, входя в азарт, уже спорила с бабушкой:
— Козырять надо! Не на себя играть! В картишки нет братишки!
— «Петушка», «петушка» Аннушке! — смеялся дядька, поглядывая на красивую Дору Львовну.
— Вишь, — разговаривал дед с кобелем, — сейчас они подерутся. Бабку нашу побьют — она у нас карточный шулер.
Паровозы, сотрясая сараи, громыхали над нами. Вечерело. Спала в качалке моя сестренка. Мама принесла лампу. Всунулась во двор Макуриха:
— Картишки? Примете?
— «Петушок»? — заглянул Серега-моряк. — Мне можно? — Дядька покосился на его пустой рукав, но Серега уже втискивался напористо между ним и Дорой, бормоча: — Ничего, я приладистый.
— Знаю, как ты приладился, — проворчал Григорий.
Дора Львовна вспыхнула, мама сверкнула на Серегу сердитыми глазами, но тот то ли не понял, то ли не захотел понять — уже прилаживался к картам, придерживал их подбородком, ловко скидывал здоровой рукой и брал кон за коном, приговаривая:
— Зато в любви не везет. А вы чего же не играете, Дора Львовна?
Она отвечала негромко:
— Ничего, я так посижу. Это хорошо, когда все вместе, когда так вот, это славно.
— Точно, — сказал дед Андрей, — это хорошее начинание, а потом мы с бабкой казино организуем и прочие заведения. Гуляй, народ рабочий!
После таких слов гулять что-то расхотелось, и народ разошелся спать.
Сады-садочки
Завод открыл пионерский лагерь. Первый после войны. Сам директор, рассказывают, ходил по территории, излазил высокий берег Оки, велел промерить глубину купальни и сказал, отогреваясь чаем в столовой: «Чтоб детей до отвала кормить! Воровать от ребят станут — пришибу».
— Надо бы и Владьку в лагерь, — сказала было мама, но баба Дуня отрезала: ни за что! По лагерям и детским домам, слава богу, не скитались. Обойдемся. Дед тихо ворчал что-то насчет коллектива, который формирует, а бабушка не на шутку рассердилась:
— Дайте же человеку отдохнуть от вашего коллектива!
— Ладно, — сказала мама. — Витька вон едет.
— Пускай, — вздохнул дядя Гриша, — он без кучи не может. Пускай попробует.