— Ой, мне уже лучше! И не болит, ей-богу!
— Ладно, идите умывайтесь.
— Слушаюсь, идти умываться!
Иду бодрым шагом, спиной чувствую: смотрит он на меня своими темными непроницаемыми глазами.
Через коня с песней
Умылись, побрились, оделись, койки заправили, кровати по веревке выровняли, вышли на воздух. Дежурные в казарме остались — полы драить. Мы строем потопали в столовую. Хотя какой это, на фиг, строй! Строй — когда стройно, а мы в две шеренги еле-еле встаем, «ножку» не держим, сбиваемся, друг другу на пятаки наступаем. Старшина, бедный, устал нас останавливать, перестраивать. Аж вспотел весь. Командир нашего взвода, маленький старлей, кричит, грозится:
— Связисты, я за вас возьмусь! Вы у меня в столовку через полосу препятствий ползти будете! Через плац строевым шагом топать!
Ладно, поглядим. Пока вот она, открывается дверь в столовую, в сладкие макаронно-рыбные запахи, в грохочущую музыку алюминиевых мисок, в стукоток половника-«разводящего» по бачкам, в веселый звон ложек. Никаких тут «разговорчиков в строю» — быстрая слаженная работа челюстей. Надо успеть и свою порцию смолотить, и за добавкой к амбразуре слетать. Зазеваешься, замечтаешься, тут тебя как кнутом по спине:
— Школа, строиться!
Ничего, на ходу дожуем. Тем более у нас два часа политзанятий — передохнем. Разместились в Ленинской комнате. Прекрасный голос у замполита ровный, усыпляющий, глаза после пробежек, зарядок на свежем воздухе, после горячего завтрака и огневого чая сами слипаются. В ушах — бу-бу-бу, и вдруг резкое:
— Школа, встать! На выход марш!
А на выходе уже сержант поджидает:
— Школа-а, бего-ом…арш!
Побежали, заплетаясь ногами, запыхтели, сон, правда, пропал. Распаренные, краснолицые шумно уселись за столы. Голос у замполита мягкий, отеческий:
— Доброе утро, товарищи курсанты. Теперь и послушать можно. Курсант Леонов прочитает нам передовицу. Он, к вашему сведению, филолог, в пединституте учился. Человек грамотный. Прошу.
Передовицу так передовицу. Читаю, особо не вникаю в смысл читаемого. Венгерские события, интернациональный долг, наш ответ контрреволюции. Фразы какие-то обтекаемые, слова округленные. Всё это мы слышали не раз. Как там на самом-то деле, что там происходит, где парни из нашей части? Вопросы не задаем — ответ получим такой же расплывчатый.
Да особенно вникать и некогда. После политики нас ждет строевая. Взводные разобрали своих ребят, приказали надеть «шинеля», взять учебные карабины и построиться на плацу. Наш маленький комвзвод выглядит комично, затянутый ремнями, с огромной кобурой пистолета Стечкина. Голос у старлея пронзительный, команды резкие. Шагаем, поворачиваемся, оружие на руку, оружие к ноге, на плечо, на землю. Кругом, бегом, пешком, языки на плечо. Короче, загонял. Мало того, уже в казарме молча построил нас, кивнул нашим сержантам, которые тоже встали перед нами, все пятеро лихих и суровых дедов, — грудь колесом, значки сверкают, ремни затянуты. Гимнастерки так забраны под ремень, что стали короткими, а у нас висят, как бабские юбки. Сразу видно бывалых солдат и нас, зеленых. Те и ходят-то как-то свободно, легко, а не волочат сапоги за собой.
— Сравните, — грустно сказал наш взводный командир. Мог не говорить, и так все ясно и понятно.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? — послышался веселый голосок нахала Жукова. — Разрешили. И Ваня так же весело спросил: — А товарищи сержанты сразу такими замечательными стали?
Взводный нахмурился, покачал головой и сказал потом:
— Сразу, курсант Жуков, ничего не делается. И вы таким же будете, я вам обещаю. А теперь товарищи сержанты свободны, а остальным — в класс!
А потом он же в классе опять нудит, как и неделю назад. Учит нас катушки с проводом таскать, зеленую тяжелую рацию осваивать, на ключе работать, азбуку Морзе накрепко запоминать: точка-тире, тире-точка… Эх, водички бы три глоточка!
Столько-то раз в неделю обязательная физподготовка, без нее солдат не солдат. Накрепко запомню, как впервые привели нас в спортзал. Сам начальник Лопач привел. Мы у одной стенки встали, у другой наши воспитатели расселись — офицеры, сержанты. Веселые, будто на выступление юмористов пришли. Только старшина сидит филин филином, на наши сапоги зорко глядит — хорошо ли начищены?
Осмотрелись мы. Вроде ничего страшного. Перекладина, брусья мне знакомы, в институте такое было. Но длинная кожаная скотина пугает. Лопач похлопал ее по спине:
— Конь. Прыгать, значит, так…
Снял ремень, шинель. Неужели сиганет, с брюшком-то? Разбежался. Оп! Стукнули сапоги о мостик, ударили ладони по коню, тяжелое тело командира неожиданно легко перемахнуло снаряд, аж ветерок прошел! Встал, не шелохнувшись, как дуб. Спросил вроде как ласково:
— Ясно?
— Ясно, — смело ответил Ванька Жуков. — Только как прыгать — неясно.
— А вы попробуйте.
Нехотя, как бы делая одолжение, прыгнул Жуков.
Ловко получилось. Лопач кивнул: молодец. Пришла и наша очередь мучить коня. Топ-топ сапоги, шлеп-шлеп ладони. Кто мигом через скотину летит, кто на ней застревает. Я тоже разбегаюсь, прыгаю, отталкиваюсь, ладонями по коже луплю. На скамейке, где сидят сержанты, сдержанный смешок. Я сижу верхом на коне. Ноют ладони, болит отбитый зад. Подполковник надел шинель, затянул ремень, буднично приказал старшине:
— Прыгнувших отпустить вечером в клуб, остальным продолжать занятия.
Остальных-то добрая половина набралась. Через час еще кто-то стал счастливее, кто-то, в том числе и я, — грустнее. Одним светит кино, другим — кухня.
— Ничего, — сказал неудачникам усталый старшина. — Завтра продолжим, завтра у вас получится, я уверен. Выходи строиться.
Он пропустил всех вперед, сам, выдохнув и прищурясь, легко перемахнул через коня и вышел, на меня не оглядываясь. Когда дверь за ним закрылась, что-то вдруг приподняло меня, и я, сам от себя такой прыти не ожидая, перелетел через проклятого коня.
— Ну вот. Я ж говорил — получится.
В дверях стоял старшина, непроницаемо смотрел на меня.
— Выходите строиться, курсант Леонов.
Я пошел было к своей шинели, но остановился:
— Слушаюсь, строиться!
— Иди, иди, артист, — покачал головой старшина. — Чего сразу-то не прыгнул? Ведь можешь.
— Да народу много, смотрят…
— Ну, знаешь, таким застенчивым у нас трудно будет. Исправляйтесь, будущий командир.
— Слушаюсь, исправляться.
Старшина взял меня за плечи, повернул и слегка поддал под зад коленом.
В клуб я пошел вместе с другими прыгнувшими, смотрел «Карнавальную ночь», смеялся. И не знал, что проклятый конь еще не раз испортит мне жизнь.
После кино — отбой. Сон у мальчишек мгновенный. Только мне что-то не спится. Из-под сержантской двери узкая полоска света, слышны негромкие голоса.
— Пьют, заразы, — приподнимается на локте Ваня Жуков.
Врет, зараза. Кто их пьяных видел? Особенные у нас сержанты, мальчишками хлебнули лиха в войну, школу закончили вечернюю, рабочую, не отходя, как говорится, от станка и отбойного молотка. И курсантов жалуют таких же, работящих, серьезных. Ваня пытался к ним в комнату толкнуться, песни попеть, на гитаре сыграть — так посмотрели на него, говорливого, что дальше порога ступить не посмел. Сел у своей тумбочки и мне шипит:
— Этот Петька-шахтер к ним затесался! Прямо свой в доску, скоро лычку ему присобачат!
Этот Петька-молчун лично мне ничего плохого не сделал, наоборот, вчера вон помог подворотничок подшить, автомат вместе собирали.
— Хороший парень, — сказал я.
Нехорошо тогда посмотрел на меня Ваня.
Забыл я про тот разговор, другие заботы навалились.
Только научились мы помаленьку строем ходить, так новую затею придумали отцы-командиры — песню петь. Она и в походе, и в бою, и в труде помогает.
— Все батареи песни поют. Слышали? — спросил однажды хмурым утром старшина. — И наша школа теперь будет петь. Попробуем. Запевала есть?
— Курсант Леонов! — так неожиданно выкрикнул за меня Ваня Жуков, что я ничего и сказать не успел.
А старшина уже командовал:
— Школа… шагом… арш! Запевай!
Топ-топ-топ!
— Курсант Леонов, запевай!
— Топ-топ-топ!
— Бегом… арш!
Побежали, запыхтели. Круг, другой. Автопарк, артиллерийский парк, столовая, плац.
— Школа, стой! Курсант Леонов! Опять ваши фокусы? Почему не поете?
— Да не Шаляпин я, петь не умею! — кричу, задыхаясь.
В строю завозились. Шахтер Петька крепко ткнул локтем в бок Ваню Жукова, тот громко охнул. Всевидящий старшина ничего не заметил, оха не услышал. Только спросил:
— Кто умеет? Может, курсант Жуков? Можете?
— Так точно, могу! — мигом отозвался Ваня.
Снова пошли, потопали. По холодку, по первому снежку.
— Запевай!
Ваня вздохнул и запел, звонко и весело:
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый зимний лес грустит.
Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
Вечером старшина повел меня в Ленкомнату, усадил перед собой:
— Почему не пели?
— Товарищ старшина! Да не умею я петь!
— А вы пробовали?
Ну, пели мы с девчонками на вечере в институте. Так то ж для души, для себя, тихонько, а тут надобно орать во всю глотку, наперекор метелям и дождям.
Старшина по-своему понял мое молчание.
— Стыдно? Я-то думал, вы назло ему споете. Как сможете. И товарищей бежать не заставите. — Он усмехнулся. — И потом, кто знает, может, у вас голос, а вы не в курсе. Ладно, идите. И скажите спасибо курсанту Величко.
— Слушаюсь, сказать спасибо.
Через пару дней школу построили в зале и сказали, что создается полковой хор. Сегодня вечером в клубе пробное занятие. Быть всем, особенно курсантам Жукову и Леонову. Были. Многих послушали, отсеяли. Меня, Ваню, Петю-шахтера и всех наших сержантов оставили петь. Наши офицеры сидели в зале, хлопали. Когда мы спустились со сцены, меня попридержал старшина: