— Что случилось? — подбежал старшина.
— Палец сломал…
Он слегка подергал опухший палец, я охнул. Мимо бежал Петя-шахтер. Старшина остановил его:
— Проводить в санчасть, взять оружие и доложить.
Петя не стал ни о чем расспрашивать, забрал у меня автомат и патроны, повел в санчасть, где медбрат туго забинтовал мне кисть, велел лежать и ждать до утра, когда придет машина. Петя успокоил: у них на шахте люди не раз ломались и разбивались, но живы в основном оставались, правда, не все.
На рассвете пришел замполит, участливо спросил, как рука, как настроение. Пожелал скорейшего возвращения и новых успехов в творчестве, в боевой и политической подготовке. Потом приехала зеленая машина с красным крестом и увезла меня в город Черновцы, в военный госпиталь.
Руки
Каждое утро легкой пританцовывающей походкой входит в нашу палату полноватая ладная женщина. Хлопает в ладони, кричит:
— Выходи строиться! На зарядку!
Всех, кроме лежачих, выгоняет на мягкие дорожки, приказывает:
— Делай, как я! И-и раз! И-и два!
Возле мохнатых пальм приседают, размахивают руками нелепые фигуры, наряженные в серые халаты. Упражнения выполняют кто как может. Если одна рука в гипсе, парень в поте лица работает другой, забинтована правая нога — больной весело дрыгает левой. Не будешь дрыгать — Вера Петровна все равно заставит! Вот она останавливается перед моим соседом:
— Гусачок-чудачок, чего стоишь? Приседай, приседай!
Парень со странной фамилией Гусак послушно сгибает колени длинных ног. Шея его, жилистая и тощая, вытягивается, на виске бьется синий червячок. Чем не гусак!
После зарядки спешим умываться. Гусака умывает молоденькая черноглазая нянечка. Кое-как ополаскиваю лицо левой рукой (правая упрятана в гипсовый лубок) — и в столовую. Завтрак заканчиваю позже всех, не считая Вовки Гусака. Обе руки парня в гипсе, и его кормит та же черноглазая молдаванка. Она и в туалет его сопровождает. После завтрака вдвоем с ним выходим постоять во дворик. Он смотрит на плачущую сосулину, щурится:
— Весна…
Нет, Вовка, до весны еще далеко. Просто солнце здесь теплое, погода мягкая, зима не злая. Вовка не говорит о своих ранах, но все тут знают, в какой братской стране осколки гранаты перебили ему руки. Знаем, но болтать об этом не принято. Военные хирурги умело собрали, склеили его косточки, зашили руки, залили их гипсом и приказали жить и не отчаиваться.
Когда я с перебитым пальцем очутился в этом госпитале, Гусаку должны были со дня на день снять гипс. Парень переживал. Иногда, просыпаясь ночью, видел его тощую фигуру возле черного окна. Стоит Гусак, посапывает, головой покачивает.
— Болит? — спрашиваю.
Он поворачивается ко мне, шепчет:
— Душа ноет…
Обычно говорят: «Душа поет». Вот как все перевертывается.
Утром он немного успокаивается, первым спешит навстречу знакомому «Выходи строиться на зарядку!». И на вопрос Веры Петровны: «Как дела, Гусачок?» — даже улыбается: «Ничего».
Наконец гипс сняли. Вовка пришел в палату без своих обычных белых коконов, и я увидел его руки. Страшные, тонкие, мертвые. Шрамы покрывали их зловещей багрово-синей татуировкой. Согнутые в локтях руки беспомощно висели на бинтах. Осторожно спрашиваю:
— Ну? Как?
Он кривит губы:
— Не шевелятся.
— А ты попробуй. Потихоньку.
Синий червячок на его шее набухает, а у меня левый кулак стискивается — хочет помочь парню. «Ну, давай, давай!» Ребята привстали на кроватях, кривят губы: «Давай, парень!» Но у Гусака ни один палец не шевелится, кажется, ни капли теплой крови не осталось под сухой тонкой кожей.
Пришли Вера Петровна и хмурый хирург. Крепкие пальцы мужчины помяли багровые рубцы, потом хирург сказал:
— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.
Я уже слышал, что Вера Петровна — то ли физкультурный доктор, то ли врач по лечебной физкультуре. Какая тут разница, узнал только потом, когда и мой палец увидел белый свет. Косточки срослись, но палец никак не хотел сгибаться и торчал, как пистолет. Тот же хмурый хирург помял его, выжимая невольные слезы из моих глаз, и так же сказал:
— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.
Иду по коридору мимо мохнатых пальм, мимо белых дверей со стеклянными ручками. На одной двери табличка: «Кабинет лечебной физкультуры». Просовываю голову:
— Можно?
Вера Петровна кивает: «Заходи». Усаживает в кресло.
Теплыми крепкими пальчиками берет мою руку и начинает осторожно ломать мой несчастный палец, приговаривая нараспев:
— Больно? Ничего, ничего. Хорошо, что больно, значит, нервы живы, все в норме, в норме. Терпи, солдат, терпи, дорогой мой, ты же мужик.
Она улыбается, блестят белые зубы. Но серые глаза ее внимательны и строги.
— Теперь сам попробуй. Согни. Смелей. Так, так. Молодец!
За те бесконечные минуты, пока терзали мой палец, я окончательно взмок и до глубины души возненавидел эту самую лечебную физкультуру. Глядя на мою кривую физиономию, Вера Петровна перестает улыбаться:
— Может, хочешь уродом остаться? На всю жизнь? — Я не хотел. — Тогда вот тебе мячик, ходи и жми его, ходи, жми и не пищи! И чтоб к следующему занятию палец вот настолько сгибался.
В дверь заскреблись, кто-то спрашивает:
— Можно? Вера Петровна поднялась, впустила унылого Вовку:
— А, Гусачок! Заходи, милый мой. Садись.
Точно так же, как и меня, усадила Вовку в кресло, начала мять его руку. Гусак сквозь зубы с шумом втянул в себя воздух. Женщина попробовала чуть разогнуть его руку, Гусак охнул.
— Ничего, ничего, пора привыкнуть, не в первый раз, нам еще работать да работать, — напевно приговаривает Вера Петровна, глядя в мокрые от слез глаза парня.
«Работа», — сказала она. Через сколько таких «работ» нужно пройти этому бедолаге.
Вдруг Вера Петровна сделала слишком резкое движение. Гусак мотнул головой и выскочил в коридор.
— Вот так, — вздохнула она. — Сколько их через мои руки прошло, и каждого помню. И этого мы тоже к жизни вернем. Ты вот что: потолкуй с ним по-мужски. Не боль его гробит — сам себя он губит, не верит он никому, понимаешь?
…Гусак лежал на кровати лицом к стенке. Когда в палату заходила Вера Петровна, не поворачивался. На зарядку больше на вскакивал, и докторша, постояв над ним, уходила. Жизнь между тем шла своим чередом. Из госпиталя убывали одни солдатики, прибывали новые. Скоро и я покину эту чертову палату. Время тут какое-то клейкое, тянется, липнет. Хожу с мячиком по коридору, читаю библиотечную книжку. Пробую письма домой писать, за очередной рассказ взялся. Название уже придумал: «Руки».
Однажды кто-то в коридоре произнес мою фамилию. Выхожу, запахивая халат, шлепая тапками. У стены стоит мой старшина, совсем мною забытый, словно из другого мира. Смотрит на меня, будто не знает, что сказать. Наконец осилил первые неуставные слова:
— Здравствуйте. Ну, как вы тут?
— Здравствуйте, товарищ старшина. Я тут ничего. Спасибо.
Мы сели на мягкий диванчик. Старшина вытащил из полевой сумки ведомость, велел мне расписаться в получении денежного довольствия в сумме нескольких рублей. Неловко было расписываться с торчащим пальцем. Старшина крякнул, наблюдая эту картину. Потом достал из кармана пакетик: это мой сахар, положенный некурящим. Курякам дают махорку.
— Ну, выздоравливайте.
Старшина поднялся, протянул мне правую руку, я неловко подал ему левую. Он нахмурился, но, сообразив в чем дело, осторожно пожал ее. Потоптался, спросил:
— Как палец-то? Стрелять-то можете?
— Боюсь, не смогу, — дернул меня черт за язык, и добрый посетитель мигом опять стал старшиной:
— Отставить разговорчики, солдат! Я те дам «не смогу»! Значит, так. Накануне выписки звоните, пришлем машину. «Не смогу»! Артист! Засиделся тут на гражданке в своих тапках! Чего смеешься?
— Хороший вы человек, товарищ старшина. Так хочется иногда вас по имени-отчеству назвать.
Он сперва вытаращился немного, потом мотнул головой, соображая, и вдруг выдал такое:
— Вы — меня по отчеству, а я, значит, вас? Здорово получается. Представьте: война, тревога, все бегут с оружием, казарма горит, а старшина говорит вежливо: «Прошу вас, милостивый государь Владислав Николаевич, соизволить намотать портянки как положено, обуться по форме и встать, пожалуйста, в строй». Как вам нравится?
Передохнул после такой утомительной фразы и, расправив плечи, подался к выходу, начищенные сапоги сверкали. Я проводил его до двери.
Уходя, он сказал:
— По имени-отчеству будем потом обращаться, когда шинеля скинем. До свидания!
— До побачення, Семен Гаврилович!
Он даже о порог споткнулся. Не к добру. Будет мне в школе и Семен, и Гаврилович! Но сейчас все эти тревоги и марш-броски кажутся мне такими ненужными и далекими по сравнению с настоящей жизнью, настоящей болью. Иду, сажусь рядом с Гусаком — буду уговаривать, убеждать, советовать. А он вдруг повернул ко мне сердитое лицо:
— Не гляди на меня жалостно, я не дивчина, я — мужик. Я пойду! Только дайте мне с духом собраться.
И однажды во время очередной манипуляции над моим пальцем за дверью кабинета лечебной физкультуры послышались непонятное царапанье, возня. Через минуту дверь медленно, толчками приоткрылась, и в щель протиснулась знакомая плоская фигура.
— А, Гусачок! Подожди немножко, сейчас и тобой займусь. — Голос Веры Петровны спокоен, только мне показалось, что пальцы ее слегка дрогнули. — Да как же ты дверь открыл?
— Ногой.
— Ну, посиди пока, отдохни.
Вера Петровна сгибала и разгибала мой палец без своего обычного напевного: «Больно, ничего, терпи». Опустив голову, смотрю на Вовкины ноги. Вот тапочки потоптались на месте, шагнули было к нам, остановились.
— Вера Петровна, — петушиным голосом начал Гусак, — вы уж простите меня, только ни к чему все это. Зря вы со мной возитесь, все равно я не человек!
Вера Петровна вскочила. Ох, как зло сощурились ее серые глаза! Губы стали тонкими, побелели.