— Сам балда! — обиделась девчонка. — Беги отсюда!
Бежать-то теперь бесполезно — я намертво опоздал.
Отнимаю у девчонки вырезанную куклу, забираю остатки тетрадки и трусцой в класс, в зловещую тишину, в любопытные взгляды. Передо мной стоят плотный подполковник Лопач и тощий старлей Пирогов.
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту!
— Обращайтесь, обращайтесь, товарищ курсант. Расскажите, где вы шлялись столько времени. И что это у вас в руках?
Подполковник забирает у меня и куклу и обрезки тетрадки. Пирогов четко и бесстрастно рапортует:
— Товарищ подполковник, разрешите доложить. Старший лейтенант Пирогов к занятиям по защите от ядерного оружия не готов.
В классе наступила мертвая тишина. Подполковник положил на стол синюю куколку:
— Почему не готов? Готов. Только ведь обложка пострадала да пара листиков, а так конспект в порядке. Работать по нему можно. Так, курсант Леонов?
— Так точно, товарищ подполковник, можно.
— А вы запаниковали, понеслись. А надо было действовать, сообразуясь с обстановкой. Ясно?
— Ясно. Балда я, товарищ подполковник.
— Ничего, все мы на своих ошибках учимся. Продолжайте занятия, Павел Степанович. А ты чему улыбаешься, писатель Леонов?
«Ведь можно и в армии по отчеству», — вспомнил я беседу со старшиной в черновицком госпитале.
Личное время. Сижу в Ленинской комнате, читаю устав караульной службы, скоро наша школа дежурит по полку. Кто на пост, кто на кухню. Старшина явился не запылился. Садиться не стал, молча положил передо мной конверт и денежный перевод на целых тридцать рублей, десятимесячное денежное довольствие рядового. В приоткрытую дверь глядели наши сержанты.
— Это гонорар из газеты, за очерк, — пояснил я.
Сержанты втиснулись, уселись напротив, смотрели на меня, друг на друга: это что же, можно перышком такие деньжищи зашибать? И куда я их дену, маме пошлю?
— Товарищ старшина, а вот на гражданке принято с первого гонорара чай с тортом пить, — осторожно говорю я.
— И не только чай, — развеселились было сержанты, но старшина их утихомирил: это не по уставу. И после таких чаёв как субординацию сохранить. И вообще, дайте наконец человеку письма от мамы прочитать.
Письмо было не от мамы — от Вовки Гусака. Вот его приблизительный текст: «Привет, друг! Пишу сам! Обнял Веру Петровну! Она мне как мать вторая. Еду в санаторий! Буду писать. Пока. Рука чугунная. Пиши. Пока. Твой Во…»
В письме, правда, не было ни одного знака препинания, я их сам потом расставил, по смыслу. Многие слова были сокращены, написаны криво-косо, на последние буквы у парня, видно, не хватило сил. Я тут же написал ответ. Потом пошел на почту получать свой гонорар. Возле нее со скучающим видом шатался Иван Жуков. Дал ему десятку, чтобы угостил кого хочет. Ванька сказал, что теперь он мой друг и вообще. Потом вздохнул: он бы на остальную сумму на гражданке так бы погулял. Я дал ему еще десятку и попросил незаметно купить мне в магазине хорошую куклу.
— А ты не дурак! — восхитился Ванька.
Вечером в сержантской комнате долго горел свет. Ребята выходили покурить в курилку, жали мне руку, желали новых творческих успехов и опасаться скорых друзей. Ваня Жуков обиженно ходил по коридору. На следующий день он немного ожил, сообщил, что не только купил куклу, но и уже подарил ее Галинке, чему она была очень рада. Я только помотал головой: вот кто, и верно, мудрец!
Старший лейтенант Пирогов пришел ко мне в Ленкомнату, где я писал очередной рассказ — «Руки». Спросил, как мой палец и не очень ли он мешает боевой и политической подготовке. Потом сказал, что, хотя Галинке очень понравилась кукла, которую принес курсант Жуков, он знает, чей это подарок, и просит впредь не делать этого и не ставить его и меня в неловкое положение.
Я ответил, что понимаю товарища старшего лейтенанта и буду действовать только по уставу, сообразуясь с обстановкой.
— Спасибо, — сказал он. — Подворотничок у вас несвежий. Подшейте.
— Слушаюсь!
Пошел он, очень довольный, хотя по виду этого не поймешь.
Кирпич
Помаленьку палец мой «разрабатывается» — помогают кувалда, швабра и особенно строевая. Ее конечно же проводит сам Павел Степанович Пирогов. Сначала, как всегда, устное наставление: весной полковой смотр, выпускные экзамены, мы станем младшими командирами. Что скажем молодым, как покажем ружейные приемы, на что нацелим личным примером? Потом — на плац. Стоим, ежимся. Ветер лезет под шинель, жжет лицо. Из носа течет, вытираюсь рукавом.
— Курсант Леонов! (Чтоб ты опух!) Команды «вольно» не было.
Ходим по плацу вдоль и поперек.
— На ру-ку!
Лязг-лязг! Сверкнули штыки. Красиво, здорово. Только на повороте не зевай, не то заедешь соседу под ребро. Ветер добирается до самых последних косточек. «Стой!» Стоим. Пирогов крутит сизым носом:
— Курсанты. Как вы выполняете ружейные приемы? Как вы будете драться в рукопашном бою?
— Так у нас же автоматы, товарищ старший лейтенант! — ежится Иван Жуков. — На кой нам карабины-то? Мне ж у Мавзолея не стоять!
— Карабины нужны, чтобы учить молодых солдат ружейным приемам, — на все есть ответ у Пирогова. Он походил, хрустя снежком, добавил без ехидства: — А у Мавзолея стоят только отличные воины.
— Понятно, не чета нам, — бурчит Ваня. — Мы ж чих-пыхи.
Так называют нас огневики и особенно связисты, высшая раса. Ладно, пускай они на ключе, как дятлы, работают, с зелеными рациями на спине бегают, зато из кабины тягача мы на них свысока глядим. Хорошая штука — вождение, особенно с сержантом-инструктором. Этот помалкивает, ничего не выдумывает, гони себе по целине, только гусеницы сверкают да снег из-под них летит!
Хуже, когда за нас берется Пирогов. Этот задает загадки с самого начала. Повозится в движке, нас зовет: «Заводи». Не заводится. «Ищите неисправность». Ищем, не находим. Лезем под тягач. Сержанты смеются: «Искра в землю убежала?» Какая там искра в дизеле? Стоим в растерянности, смотрим на товарища старшего лейтенанта. Он подсказывает наконец:
— Что будет, если попадает воздух в систему питания?
Мы лезем в двигатель. «Что будет?» Ясно, что будет. Пробка будет, воздушная пробка! Отвинчиваем крышку топливного фильтра — сухо! Наливаем в него солярку, прокачиваем трубки питания, выгоняя воздух. Ни одного пузырька не должно быть в системе.
— Так. Курсанты Жуков и Леонов — в кабину, остальным учить матчасть.
Забираемся в тягач. Я — за рычагами, возле дверцы — Ваня. Пирогов торчит между нами, как гвоздь.
— Опять соляркой обливали? Сколько можно говорить? Заводите.
Завел, заревел наш чих-пых. Слабый голос Пирогова не расслышать, он показывает ладонью: вперед! Поехали.
Выкатываем за ворота парка на дорогу. Встречных машин и телег мало, можно бы расслабиться. «Эх, прокачу!» Выжимаю сцепление, с хрустом переключаю скорость, резко жму на газ. Тягач ревет, дергается и вдруг как в стенку влетает! Это моя нога с педали соскочила. Пирогов потирает ушибленный затылок, но пока помалкивает, потом всё нам выскажет насчет солярки. Опять ладонь вперед: «Поехали!» Дорога чистенькая, навстречу какой-то мужичок на лошадке. Пирогов наклоняется ко мне:
— Впереди воронка.
Стоп! Оба рычага на себя! Тягач опять будто в стену с ревом влетел! Встречная лошадка вздыбилась, телега опрокинулась, мужик упал, гуцульская цветастая шапка покатилась в кювет. Мы выскочили из кабины, бросились к потерпевшим — телегу поднимать, лошадь успокаивать, мужику шапку подавать. Он ругался, махал руками, потом влез на свою телегу, объехал наш горячий тягач и погнал, не оглядываясь. Пахнет жженой резиной — чего-то там, наверное, я пожег. Стою посреди дороги, жду нагоняя.
— Ладно, в воронку не влетели, — вдруг абсолютно спокойно говорит Пирогов. — Продолжаем движение. Чего стоите, курсант Леонов? Вперед.
Съезжаем с дороги, громыхаем к ближним горкам, к заледенелым подъемам и спускам. Как тут пушки возить через эти Альпы? Мы ж не Суворовы. Глушим двигатель, вспоминаем инструкцию: на крутых подъемах и спусках нельзя переключать скорость — тягач теряет управление, беды не миновать. Перед нами подъем не крутой. Взобрался я на него потихоньку, на первой скорости. Пирогов вроде доволен. Велел разворачивать машину, скомандовал:
— Впереди крутой спуск. Ваши действия.
Ну, не могу я, когда надо мной кто-то нависает! Сразу теряюсь, все инструкции вылетают из головы! Сразу на все рычаги и педали рук-ног не хватает! Тягач то дернется, то встанет, то прыгнет. Кое-как съехал я с «крутого» спуска, передал рычаги Ванюше. Выслушал спокойное нравоучение Пирогова:
— В экстренных случаях должна сработать автоматика. Руки сами должны знать, что им делать. Этого я от вас и добиваюсь.
И так день за днем. Тот же спокойный голос: «Впереди — воронка», «Дорога обстреливается», «Крутой поворот», «Дорожный знак». И тормозим, и «обстрелы» проскакиваем, и знаки читаем. Пирогов все меньше и меньше зудит под ухом, а мы все больше наглеем и наглеем.
Иногда он и вовсе замолкает, давая нам волю. Тогда дело совсем налаживается. Третья скорость, четвертая. Пошел, голубчик! Дорога сама бросается под широкие, звонкие гусеницы. В ушах грохот, пахнет горячим маслом. Пирогов стучит пальцем по спидометру: потише, лихач. Э, пустое! «И какой русский не любит быстрой…»
— Кирпич! — кричит вдруг Пирогов.
Нет кирпича. Дорожный знак валяется в кювете. Резкий неожиданный поворот. Левый рычаг на себя, тягач послушно поворачивает тупой, как у кашалота, нос влево и резко ныряет под уклон. Тяну оба рычага на себя! Тягач не слушается, ползет вниз, буксует! Впереди — мосточек, под ним — речушка. Мама, помоги!
— Скорость! — опять кричит Пирогов. — Не тормозить!
Бросаю рычаги, жму на газ. Тягач рванулся вперед. Мелькнули перила моста! Проскочили…
Дорога выровнялась. Притормаживаю потихоньку. Вылезаем из кабины. Горячий чих-пых стоит на обочине. Пирогов, скользя, бежит к повороту, поднимает дорожный знак, зовет нас. Деревянный столб аккуратно спилен. На круге запрещающий знак — «кирпич».