— Да ты открути его совсем! — дошло до меня.
Открутили мигом, забросили бампер в кузов. Заодно сняли с фар маскировочные щитки, сразу светлей стало. Сказал бы: повеселей, но веселостью не пахнет — ломает тонкие пальцы Пирогов. Говорю ему:
— Не волнуйтесь, Павел Степанович, все будет хорошо, вот увидите.
— Тогда поскорей, ребята. Ой, зачем это?
Это я срубил маленькую елочку — повеселей будет Галинке. Сунул ее, пахучую, в кузов, поехали!
Пускать нас сперва не хотели, как ни стучались мы в матовое стекло, пока я не вспомнил волшебное слово «тере». Тогда дверь отворилась, широкая сестрица в белом сердито ответила:
— Тервист. — И посторонилась, пропуская нас в тихий коридор. Показала палату, приоткрыла дверь.
Пирогов задохнулся, увидев Галинку, спокойно спящую на кровати с куклой в руках.
В кабинете дежурный врач неторопливо, с остановками, поведал нам, что пока с девочкой все нормально, приступа не было. Но требуется лечение, питание и особенно смена климата.
— Моя бабушка живет в Италии, — сказал он со вздохом, на что Пирогов сообщил, что его мама проживает в Мурманске.
— Очень прискорбно, — покачал головой эстонец. — Тогда хотя бы мандарины, яблоки, фрукты. Надеюсь, принесли?
— Елка у нас свежая, — сказал Рассоха, — а сухофрукты мы завтра привезем.
Доктор переглянулся с суровой медсестрой и неожиданно улыбнулся:
— Тащите елку. Мы ее в коридоре поставим, в ведро с водой.
— Тянан, — неумело поблагодарил Пирогов.
— Пожалуйста, — ответил доктор. — И не волнуйтесь, служите спокойно, у нас хороший персонал. Через две недели приезжайте за дочкой. До свидания.
Пока Пирогов медлил в коридоре, не отходя от двери Галкиной палаты, мы с Рассохой притащили елку, сестрица принесла ведро с водой и встала, скрестив могучие руки на груди.
— Откуда только берутся такие красавицы, — восхищенно смотрит на нее парень.
— Это вы про кого? — нахмурила девушка белесые брови.
— Про елку, конечно, — выкрутился он, и сестрица почему-то вздохнула и как-то странновато поглядела на меня, словно о чем-то спросить хотела.
— Это наш командир, сержант Леонов, неженатый, — понес было околесицу Рассоха, приближаясь к девице.
Пирогов от греха вывел нас из больницы. На пороге Рассоха успел все-таки что-то шепнуть девушке на ушко. Она хорошо шлепнула его по спине. Довольный Рассоха уселся за рычаги, похмыкал:
— Элис ее зовут. Красивое имя. А фрукты я завтра привезу.
— Завтра поедет сержант Леонов, — сказал Пирогов. — Вас, ефрейтор, пускать опасно. А вообще-то, спасибо вам, хлопцы.
Назавтра, когда теплый ветер, ломая лед, потянул с залива и последний снег затаился в болотах, Кротов вызвал водителей:
— Собирайтесь, молодые люди. Поедете на станцию за новой техникой.
Взгляд врага
Вот так. Какая там техника, с чем ее едят — непонятно. Объяснить некому. Значит, мы сами себе голова, а самый ответственный тут — младший сержант Леонов, вчерашний студент. Ладно, вся надежда на моих опытных ребят, которые водили и сталинградские, и харьковские, и челябинские, и американские трактора. Пирогов, своими думами занятый, все-таки выступил вперед:
— Помните, товарищи бойцы, вам доверяют новую, сложную технику.
И посмотрел на меня.
— Все будет в порядке, товарищ старший лейтенант. Технику привезем и к Галинке сгоняем.
— Нет-нет! — испугался Пирогов. — Прежде всего — служба. Меня танкисты обещают подбросить, а вы уж свое дело делайте.
— Товарищ старший лейтенант, вы уж там, пожалуйста, привет от нас передайте, — попросил Рассоха.
— Одной сестричке! — хохотнули парни. — Элипсу!
Смотрел на нас Пирогов и думал, наверное, как быстро выросли и обнаглели вчерашние зеленые. А Кротов пресек зубоскальство:
— Смеяться будем потом, когда технику пригоните с целым бампером.
— И почистите, — без всякого ехидства деловито добавил взводный. — Сержант Леонов, командуйте.
Сержант сел за рычаги, Кротов с документами — рядом. Остальные тягачисты разместились в кузове, под тентом. Дорога до станции знакома, тягач послушен, гусеницы звенят, мотор гудит — порядок. Вот и станция. Под брезентом новые наши тягачи. Открыли мы их и слегка остолбенели. Это тебе не привычные чих-пыхи. Мощные, приземистые, грудастые тягачи. Полезли в кабины — приборов полно. Однако потихоньку разобрались — ничего страшного. Рассоха первым согнал машину с платформы, за ним — остальные. Четыре новеньких красавца, пятого, моего, не было. Кротов успокоил: обойдешься своим стареньким, потом пригоним тебе новый. А мне со стареньким как-то и спокойней.
— Пока с Рассохой покатаешься, попривыкнешь, — сказал комбат, чутко поняв, что с ходу осваивать новую технику даже младшему сержанту с его невеликими накатанными часами очень сложно.
Посоветовал мне сесть с Рассохой, присмотреться, сам полез в мой тягач, погромыхал позади колонны. Пока разгружались, стало совсем темно. Летит Рассоха, что-то напевает, только мосточки назад убегают. Тягач послушен, гудит негромко низким голосом. Посверкивает новенькими гусеницами. Под луной поблескивают болотца. Куда гонишь, парень? Ужин нам все равно оставят.
— Завтра отпрошусь у капитана, в деревню поеду, Элис увижу, — не к месту размечтался парень, не заметил обледенелый поворот, перелетел через кювет и со всего маху врезался в воду.
Мотор глохнет. Рассоха выпрыгивает из кабины, стоит в болоте, мокрый по пояс, вода стекает с бушлата. Кричит мне:
— Трос давай!
Когда на запасном тракторе подъехал Кротов, парни уже цепляли трос, не суетясь, не вопя, друг друга молча понимая. Комбат не командовал, не мешал, не ругался — смотрел, похаживал, обмороженные на фронте руки потирал. Парни помаленьку отодвинули комбата, подтолкнули к кабине, к теплу, сами управились мигом. Выволокли тягач, завели, убрали трос. Поехали потихоньку. Только теперь новую технику веду я. Небо синеет, розовеет, душа веселеет. Рассоха, закутанный в старую телогрейку, клацая зубами, сперва командовал, потом в тепле согрелся, разговорился:
— Ничего, на войне страшнее!
— Ты там был?
— Она у нас была. Немцы пришли, всех из хаты выкинули. — Задумался. — Может, я вру. Может, мне про то мама сказывала. Пацанов у нас четверо, я самый последний — подскребыш. Еще бабка была, стара-престара. Сварила раз картошки, очистки всякие, стала мять. А мамаша на ту мялку поглядела да как заорет дурным голосом: «Це ж граната!» Смешно. А когда наши пришли, бабоньки полицая вилами закололи. Это я помню. Ты на дорогу-то гляди!
После завтрака Кротов приказал нам отдыхать до обеда. Сон… Ему в армии отводится особое место. Солдат очень уважает его, старшина требует, чтобы мы отдали сну положенные восемь часов, и никаких гвоздей! Каждый вечер, чтобы нам лучше спалось, батарею выводят на вечернюю прогулку. Находишься по свежему воздуху, надышишься морозцем, споешь в последний разок «Веселей, солдат, гляди!» — и до утра ты труп. Можно тебя вместе с койкой хоть на Луну унести — не повернешься. Только одно и вскинет на ноги — негромкое: «Батарея… подъем!» Или же громкое: «Батарея, тревога!»
Вскакиваем быстро — заснуть не успели. Некогда спрашивать, какая тревога — боевая, учебная ли. Одеваешься, хватаешь оружие. Старшина необычайно серьезен:
— Получить патроны!
Ого…
— Шевелись, хлопцы! — торопит старшина. У него пистолет на боку.
Пирогов деловито пересчитывает обоймы.
…В голом лесу еще холодно и сыро, местами снег, нога вязнет. Но сверху бьет по глазам такая синева, так разбушевалось солнце, что веришь: вот она наконец, долгожданная весна! Скоро зелень брызнет из всех щелей. И птахи уже свистят, пахнет смолой. Но вдруг замолчали птахи, встревожились.
Мы идем цепью в двадцати шагах друг от друга. Идем молча. Прочесываем этот солнечный весенний лес. Кого ищем, не вполне понятно. Инструктаж был поспешен и короток: граница не за горами, с моря вышли пятеро. Стреляли, убили нашего пограничника, ушли… Они где-то рядом.
Справа от меня с треском продирается сквозь мокрые кусты Рассоха, слева, через одного солдатика, вышагивает старшина с пистолетом в руке. Где-то здесь и наш Пирогов. Самочувствие? Странное, неопределенное. Солнце, птицы… и вдруг: стреляли, убили. Такого же молодого парня, как я. А если из-за того вон дерева прямо мне в грудь очередь? Пыхтит Рассоха, жмется ко мне поближе.
— Рассредоточиться! — шипит старшина.
Рассоха, с трудом выдирая сапоги из грязи, отходит шага на три в сторону. Кто знает, может быть, мы выполняем только роль загонщика, а зверя ждут другие, опытные, хладнокровные охотники?
Вдруг цепь встала, по ней из конца в конец прошло: «Ведут!»
Они шли прямо на нас. Двое. Руки за спиной. В куртках, в ботинках на тяжелых подошвах, белесые волосы редкими клочьями висят на лбу. Рядом пограничники, собаки — уши прижаты.
— Стой!
Они остановились возле нас. Молодой скуластый пограничник, не сводя прищуренных глаз с задержанных, часто нервно сплевывает. У его товарища забинтована голова, кровь проступает через марлю. Люди тяжело дышат. Рассоха, приоткрыв рот, с любопытством разглядывает незнакомцев. Один, облизывая губы, скользнул по мне равнодушными серыми глазами, потом перевел взгляд на Рассоху и что-то буркнул своему спутнику. Оба осклабились. У пограничника побелели суставы пальцев, сжавших автомат.
— Молчать! — мальчишеским голосом крикнул он.
Застрекотал вертолет, спускаясь на поляну. Ветром пригнуло осинки. Задержанные торопливо уселись в кабину, откуда скалилась овчарка. Вертолет улетел, деревца выпрямились, все стихло. Мы долго стояли молча, потом Рассоха сказал:
— Двое… Остальных ухлопали…
— Батарея, строиться! — командует Пирогов.
Строем через лес не больно-то потопаешь, мы разбрелись. Пирогов то и дело с тревогой оглядывается на нас — все ли живы? Тот же лес кругом, мокро, птахи разные свистят, первые травинки на припеке, на бугорочке. Мой взгляд равнодушно скользит по ним. Я вижу только серые, холодные, как лезвие, глаза врага.