Сердце закрыли туманы
Весна, трава, солнце. Учения, палатки, комары, стрельбы. Из солдат выжат лишний жирок, злые они стали и прыгают возле пушек, как бесы. А когда спадает напряжение и выдается свободная минутка, спит солдат, как январский медведь. Вздремнув в кабине, пишу письмо домой. Возле бродит Рассоха. Грустный, потому что влюблен. Написал «своей» письмо, ответа не получил. Может, она и вовсе не «своя», а совсем чужая? Но ничего другу не говорю, чтобы не расстраивать. Зову его: залезай. Влезает, пыхтя.
— Слушай, а если я ей стих пошлю? Такой, например:
Сердце закрыли туманы,
Зимние вьюги шумят.
И о тебе постоянно
Помнит с любовью солдат.
Я говорю, что стих нормальный, только хорошо бы вручить его из рук в руки. Он обрадовался, побежал к озеру — видно, решил еще что-то сочинить. Господи, боже мой! И видел-то эту Элис всего один раз, а втрескался по уши. И ничего в ней особенного! Здоровая деваха, широкоплечая, как многие тутошние женщины, из крепкого рода рыбачек, земледельцев, животноводов. Ей и муж-то нужен такой же, работящий молчун с пудовыми кулаками. Куда уж тут мягкотелому говоруну Рассохе.
Отбой учениям. Вечер. Сидим у костра. Перед нами равнина, покрытая редкими кустиками. К самому горизонту протянулись глубокие колеи — утром шли в атаку танки. Шли, да не дошли — «отбила» их наша артиллерия. Заходящее солнце обливает следы танковых гусениц кровавым светом, четко оттеняет глубину.
Когда темнота обволакивает кусты, бреду к палатке. С ходу натыкаюсь на кого-то, бурчу:
— Поосторожней, мужик!
Батюшки, Пирогов! Сейчас услышу нудное: глядеть надо внимательно, товарищ сержант, приветствовать старшего положено.
— Зайди-ка, сержант, — слышу его неожиданно веселый голос.
Пирогов берет меня под локоток и ведет к офицерской палатке. Там лампочка от аккумулятора горит, стол освещает, бутылки на нем мерцают, колбаска лежит. За столом — Кротов, старшина, командиры взводов. Веселенькие. Здороваюсь, как положено.
— Садись, писатель! — Кротов пододвигает мне раскладной стульчик, подает бутерброды, наливает лимонад: водку дома попьешь — и продолжает: — Читали твой очерк о нашей батарее. Молодец. В штабе округа довольны. Хорошо пишешь.
— Он и служит хорошо, товарищ майор, — говорит Пирогов.
— Так точно, товарищ капитан, — отвечает Кротов.
Майор, капитан… — вглядываюсь я, осторожно усаживаясь. На плечах у командиров вчерашние привычные погоны. Они смеются: звание-то присвоили, а новые погоны пока не выдали. Правда, у старшины есть одни, возьми-ка. И подают мне погоны с тремя лычками. Поздравили с повышением, руку пожали.
Я тоже от души пожелал им дальнейшей успешной службы, доброго здоровья и огромного счастья.
Только полного счастья в этой жизни не бывает.
— Попрощаться я пришел, — сказал Кротов. — В штаб меня переводят. А комбатом назначен капитан Павел Степанович Пирогов. Командуйте, товарищ капитан!
— Слушаюсь! — привычно отчеканил новый комбат. — Товарищ сержант Леонов, вас вызывают в редакцию окружной газеты на семинар армейских журналистов. Вот бумага.
— Ой, мама, — только и смог я вымолвить под общий добрый хохот.
Пирогов тоже слегка улыбнулся — не положено комбату ржать во все горло, — подал мне листок и каким-то не своим, суховатым, а словно чуть оттаявшим голосом продолжил:
— А сейчас готовь-ка, братец, технику, утром едем в больницу, дочку мою выписывают. Все у нее хорошо.
— Ну, и слава богу! — от души вырвалось у меня. — Разрешите Рассоху взять?
Командиры переглянулись, пожали плечами, разрешили.
Утро еще не наступило, а мы уже сидим в моей кабине. Я управляю, Рассоха улыбается, Пирогов строго молчит. Чих-пых бежит, как сороконожка, плавно переваливаясь по выбоинам. Гусеницы мягко выстилают каждую ямку. На тряском высоком «газике» комбат давно бы обил себе все бока. Вот и небо светлеет. Одиноко громыхаем по целине, по грязи, по кустам — напрямик.
— Ой, мамочка моя… Поскорей бы…
Неужели это голос Пирогова, беспокойный, испуганный.
С ходу вламываюсь в густой малинник, с брызгами несусь по лужам, обхожу валуны. Пляшет свет фар. Газик давно бы увяз по брюхо в болоте иль валялся бы разбитый возле того вон валуна, на котором только Медного всадника не хватает.
Выбираемся на дорогу. Тягач, как сберегший силушку конь, рванулся вперед. Белые фляги с молоком уже выставлены на обочине: рано встает здешний люд. Чистеньк ое поле, мужик какой-то на сеялке иль косилке. Грозит мне кулаком: не вздумай напрямик лететь. Объезжаю осторожно, не газую, чтобы лошадку не напугать.
Железнодорожный переезд. Останавливаюсь. Жду, когда туда-сюда пропыхтит маневровый паровозик. Дождался. Шлагбаум поднялся медленно, нехотя. Человек в фуражке на нас не глядит. Суровый народ, неприветливый. А может, мы сами виноваты: лезем в магазин нахрапом, без здрасьте, всей кучей — к прилавку. Меня, вон, Юхан научил вежливости, скромности, улыбчивости. Захожу в магазинчик, здороваюсь, подхожу к прилавку смирненько, даже вроде как боязливо, и тут же девушка улыбчивая подходит: вам что-то показать? Я тоже улыбаюсь: от лишней улыбки зубы не вылетят, а пользы много.
Вот и больничка местная. Вот и сестричка известная. Рассоха в улыбке расплывается, она в бумаги утыкается: куда, к кому? Пирогов губы поджимает, сейчас скажет! Я быстро здороваюсь, улыбаюсь:
— Уважаемая Элис, извините за беспокойство, мы прибыли начет выписки Галины Пироговой.
Ох, какой взгляд она метнула на меня! Не издеваюсь ли я, не валяю ли дурака в суровом медучреждении.
Кажет ся, нет. Велела подождать в коридоре, сама пошла к главврачу, не замечая бедного Рассоху, что влип в стенку.
— Никакой дисциплины и порядка, — вслед ей тихонько возмутился Пирогов.
Главврач пригласил нас в кабинет, бумаги посмотрел, сказал, что ребенка можно забирать, но только после завтрака и прогулки.
— Прогулки? — испугался Пирогов. — Да она же из дома не выходит, все время сидит иль лежит.
— А кто же с ней гуляет? — гнул свое доктор, и Пирогов пожал плечами: когда ему гулять — служба. Жена тоже вся в работе. Какие там гулянки!
— А вы посмотрите-ка, — кивнул на окно главврач, и мы прилипли к стеклу.
По весенней траве бежала-смеялась Галинка, ее догоняла веселая Элис, хлопала в ладоши. Догнала, подхватила на руки, стала целовать.
— У нее ж сердце! — закричал Пирогов, выбегая из кабинета.
Мы с Рассохой помчались за ним. Комбат подбежал, стал выхватывать из рук медсестры Галинку, испугав ее до слез. Медсестра поставила девочку на землю. Галинка спряталась за нее, смотрела на отца большими глазами. А сестрица, расправив широкие плечи, намертво встала перед тощим комбатом, отстраняя его ладонью:
— Стоять! Смирно!
Пирогов протянул руки к дочери:
— Деточка, разве ж можно так? Нельзя тебе бегать-то.
— Да вы, папаша, посмотрите на ребенка.
Мы посмотрели. Ребенок был упитан и розов, щеки в малиновом варенье.
Галинка быстро успокоилась, взобралась на руки к отцу, засмеялась:
— Мне собачка тети Эли щеки облизала! Мы с тетей Элей у нее в саду ежика кормим! Козу доим! На речке рыбу ловим! Я ее в гости позвала!
— В гости? — ошарашенно повторил комбат. — У меня козы нету.
— Могу подарить, — сердито сказала Элис. — Козье молоко полезно. Довели ребенка да такого состояния, родители.
Повернулась и широко пошагала на рабочее место. Галинка, соскользнув с рук отца, побежала за ней. Пирогов стоял как пришибленный.
— Ох, какая девушка! — восхищенно смотрел Рассоха, как разлетаются в стороны полы белого халата медсестры.
А я подумал: эта не только коня — слона на скаку остановит.
В кабинете врач давал настоятельные рекомендации, как кормить, сколько в день гулять, спрашивал про домашние условия. Пирогов вздыхал: условия в казенном ветхом доме были не ахти.
— Я бы ее на все лето к себе на хутор взяла, — сказала Элис. — Пойдешь? — не шутя, спросила Галинку.
— Мы к тебе лучше будем приходить в гости, — ответила девочка.
— Будем! — встрял Рассоха, хоть его никто и не спрашивал.
Элис скользнула по нему равнодушным взглядом:
— Приходи, толстый. Мне как раз надо крышу на сарае чинить. — И, как-то странно, по-другому взглянув на меня, добавила: — И товарища умного возьми.
Тетя с молоком
Прощались сердечно. Руку доктору жали крепко, сестрице пожимали крестьянскую мозолистую ладонь с опаской. Рассоха притормозил в дверях, она его подтолкнула плечом. Меня за локоть попридержала, шепнув:
— Придешь?
Ничего я не ответил, кивнул зачем-то. Куда придешь, когда придешь? Крышу крыть, что ли?
Уехал и через день напрочь позабыл широкую молодую тетеньку с крепкими руками, которая ну никак не тянула на звание девушки.
Крепко обиделся Рассоха, сидит в избушке, вздыхает. Где-то там гремят пушки, ревут танки. Рабочая батарея домики офицерам строит, нас с Рассохой в оцепление послали, пеших, без тягачей. Сидим, как вольные казаки, ничего не делаем. Задача простая: не пускать посторонних на полигон. Тихо здесь. Сосны шумят, стрекозы летают. Телефон на столике молчит, никому мы не нужны. Кашу с тушенкой, правда, привезли, так что жить можно вполне прилично. Стены избушки исписаны: «Здесь рядовой Иванов нес службу», «Сеня Грач отсыпался», «Ура! Скоро дембель! Встречай, Мария!» Мне до дембеля служить и служить, а Марии у меня нету, и встречать сержанта Леонова некому. Еще служить да служить, еще сколько каши переесть, сапог износить.
Гул моторов. Иду поднимать шлагбаум. Мимо избушки проносятся «газики» разведчиков, покачиваются длинные гибкие антенны. Тягачи тяжко влекут огромные орудия. Проехало, проревело всё, и снова тишина, только птички тренькают, да Рассоха бубнит — видно, стихи сочиняет.
— Эх, Леон, какая она все-таки звероломная женщина! Толстым обозвала! Пускай я толстый, но душа у меня тонкая. Не всякая в ней разберется, особенно если красивая.