— Тюляляй… принять!
Ромка пытался перехватить кепку, но куда там! Парнишки с жонглерской ловкостью то левой, то правой ногами перебрасывали ее друг дружке. Заметно было, что питерцы, потешавшиеся над ними, сыгрались в одной футбольной команде. Не желая выглядеть смешным, Ромка пошел на хитрость: как бы утеряв интерес к кепке, он со скучающим видом стал рассматривать плакаты на стене, а затем, сделав неожиданный выпад, сорвал фасонистую мичманку с головы чернявого и, вертанув ее, поддал ногой.
Мичманка сверкнула лакированным козырьком, взлетела под потолок и, планируя, шлепнулась в лужицу около бака с водой.
Питерцы ахнули, видя этакое надругательство над мичманкой— вожделенной мечтой каждого парнишки. А хозяин ее сначала онемел. Сжав кулаки, он грозно надвинулся на обнаглевшего провинциала, толкнул его плечом и сквозь стиснутые зубы произнес:
— За порчу мичманки ты у меня схлопочешь! А ну… сейчас же поднять и отряхнуть!
Но Ромка и не подумал подчиниться заносчивому питерцу. Приготовясь к отпору, он с достоинством ответил:
— Сначала верни мою кепку. Не я, а ты начал хулиганить. А потом посмотрим, кто от кого схлопочет.
— Ах, он еще и грозится! — возмутился чернявый. — Придется тебя отесать. А ну, выйдем на минуточку в садик!
— Я с такими сморчками не дерусь. Мараться не хочу.
— Тогда я тебя за шиворот выволоку!
— Попробуй!
— Э-эй! Петухи! — вдруг стал между ними рослый скуластый парень с насмешливыми глазами. — Вы оба, как я заметил, довольно сносно грубите, но на сегодня, может, хватит? Место не очень подходящее. Да и о другом хотелось бы с вами поговорить. Будем знакомы… Юра Лапышев — центрохавбек Павловской детдомовской команды. А вы из каких?
— Левый инсайд первой команды Балтийской улицы — Вовка Виванов, — представился чернявый. — А вот его зовут Костькой Кивановым, — показал он на плечистого коротышку. — Мы оба Ивановы, но для отличия прибавили к своим фамилиям первые буквы имени. Он у нас правый инсайд. А Тюляляй, или, вернее, Тюляев, — центровой.
— Понятно, — сказал детдомовец, пожимая им руки. — А ты? — обратился он к Ромке.
— Играл хавбеком в первой пионерской.
— Ну и чудесно! Давайте в фабзавуче футбольную команду соберем.
— В фабзавуч еще надо попасть, — заметил Тюляев. — На сто двадцать мест — триста сорок заявлений. По здоровью пройду, а на экзамене завалят. Я всего пять классов кончил.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать. Для школы переросток.
— Ну и мне столько же. Только я в восьмом учился. Держись меня, — посоветовал Лапышев, — пройдешь. У наших детдомовцев кое-что придумано. Не одного уже протаскивали. И ты проскочишь.
— Хорошо бы, — обрадовался Тюляев. — А то матка каждый день пилит, на биржу гонит. Там нашему брату один ответ: «В чернорабочие не годишься, мал, обучайся специальности».
— А много людей ходит на биржу?
— Ой, тысячи! С большими разрядами люди по году околачиваются.
Во время этого разговора Виванов принес кепку и, почистив ее, протянул Ромке. Пришлось и Ромке поднять мичманку, вытереть носовым платком козырек и вручить хозяину.
— Мир!
— Мир.
Ромка протянул руку. Виванов хлопнул по ладони, крепко пожал ее и предложил:
— Пошли на осмотр вместе.
Когда начали выкликать фамилии, Громачев пропустил свою очередь и пошел на прием позже, вместе с новыми знакомыми. В раздевалке им велели снять с себя все и голышами впустили в длинный зал, где за белыми столиками сидели медики.
Подростков ощупывали, обслушивали, заставляли показывать язык, дышать и не дышать, читать крупные и крохотные буковки. Чаще всего врачи произносили «годен», лишь щуплых недоростков посылали на рентген либо говорили им: «Пока к экзаменам не допущен, наберись сил, подрасти».
Все питерцы, назвавшиеся футболистами, первый барьер прошли благополучно. Радуясь этому, они сговорились с детдомовцами из Павловска сдавать экзамены в одной группе.
В вагоне Ромка по-отцовски вскарабкался на верхнюю полку и, положив под голову кепку, улегся спать.
Громачев не стал болтаться в незнакомом городе. В ожидании поезда он съел Матрешины бутерброды с вкусной прокладкой сала и малосольных огурцов и запил лимонадом, купленным в буфете.
В этот раз он заснул быстро и никаких снов не видел.
Первые свидания
Вечером Ромка не знал, куда себя деть. Он поплелся по темной улочке, на которой жили Стебниц. Еще издали он увидел что-то белевшее у калитки. Сердце его забилось учащенно. «Она или не она?»
Неслышными шагами он подкрался ближе. Это была Алла. Девочка стояла у калиточного столба и, глядя вверх на едва проклюнувшиеся в темной сини звезды, что-то шептала.
— Алла, я здесь, — едва слышно произнес он. — Ты кого ждешь?
Словно не доверяя слуху, она медленно повернула голову и, увидев в нескольких шагах его, испуганно скользнула за калитку и щелкнула щеколдой.
— Ой, как напугал меня! Просто чудо: ты вырос как из-под земли. Оказывается, наши желания можно передать на расстоянии. Только надо очень хотеть. Я трижды позвала тебя и… ты здесь.
— То-то я почувствовал, словно меня кто за шиворот потянул! — отозвался Ромка.
— Ты не смейся. Бабушка говорит, что такое бывает с близкими людьми. На этом основаны предчувствия.
— Может, она и права. Я ведь тоже хотел тебя увидеть.
— Ага! Теперь веришь, что есть такая сила? А где же ты пропадал?
— Ездил на осмотр в Ленинград.
— Значит, покидаешь нас?
— Но я буду часто приезжать, чтобы увидеть тебя.
— Аллочка! — раздался в это время голос бабушки. — А тебе не пора домой?
— Иду, — отозвалась девочка, а Ромке шепнула:
— Приходи завтра на речку.
Новые товарищи
Экзамены проходили в школе железнодорожников у Балтийского вокзала. Здесь в большом зале толкались не только парнишки, но и подростки-девочки. Многие из них были крепко сбитыми, толстоногими. Они Ромке не понравились.
«Лучше Аллы нет», — определил он. Стебниц стала для него эталоном изящества и девичьей красоты.
В школьном зале было людно и шумно. Парнишки, с которыми Ромка познакомился на медосмотре, собрались у крохотной сцены. Среди них выделялся Юра Лапышев. Увидев Громачева, он замахал рукой и крикнул:
— Давай сюда, дело есть!
Когда Ромка подошел, Лапышев вполголоса спросил:
— В чем чувствуешь слабину?
— Пока ни в чем, — ответил Ромка. — Подзубрил.
Он не солгал. Хотя по вечерам с Аллой не встречался, но добрую половину дня проводил с ней либо на речке, либо на заднем крыльце, куда девочка выносила свои аккуратные тетради для повторений.
— Молоток, — похвалил его Лапышев. — Тогда будешь другим помогать. Вот, знакомься… наш будущий вратарь — Кузя Шмот. В геометрии и алгебре плавает, как топор. Будешь опекать: сядешь с ним в один ряд. Когда решишь задачу, то передашь ему черновик. Только незаметно, иначе сам погоришь.
Кузя Шмот был тощим и неуклюжим. Лицо его казалось небрежно вылепленным из грязновато-розовой глины, которой не хватило на приличный мужской нос. Оно напоминало большой кулак, показывающий «фитьку». Оттого, что «фитька» выполняла роль носа, она немного задиралась вверх.
— Хорошо, — согласился Ромка. — Пусть он не теряет меня. Искать не буду, самому надо сосредоточиться.
— Не потеряю, — сказал Шмот. — Я глазастый. — И, видно радуясь предстоящей помощи, тыльной стороной руки потер свою «фитьку». Она у него сплющивалась влево и вправо, словно не имела хрящей.
Хуже дело обстояло с Тюляевым. На прошлогодних экзаменах в фабзавуч «Треугольника» он в диктовке сделал двадцать две ошибки. В слове «еще», состоящем из трех букв, сделал пять ошибок, написал «истчо». Такому шпаргалки не передашь. Лапышев на всякий случай привел детдомовского эрудита — парнишку, который готовился поступать в техникум. За две пачки папирос «Сафо» тот согласился пройти в класс, сесть вместо Тюляева за парту, написать диктовку и сдать от его имени.
Опекать Киванова и Виванова взялся сам Лапышев. Для экзаменов записаться можно было в любую группу. Детдомовец все рассчитал по времени, составил график и действовал, как диспетчер.
Видя, что ребята в нерешительности толкутся у дверей обществоведа, он первым послал к экзаменатору Гро-мачева.
Обществоведение принимал невысокий сизоносый преподаватель с красноватыми рачьими глазами, скрытыми за стеклами пенсне.
— Так-с, значит, товарищ Громачев… Ромуальд Михайлович? Что вы, милейший, мне расскажете о Парижской коммуне?
Ромка обрадовался этому вопросу, так как еще весной его попросили написать в стенгазету стихотворение ко дню Парижской коммуны и он прочитал две брошюры. Поэтому ответил бойко, без запинки. И получил пятерку.
Выйдя в зал, Громачев молча поднял перед Лапышевым растопыренную пятерню.
— Молоток, — похвалил тот. — Иди в седьмой «б» на математику. Шмот, следуй в кильватер.
Шмота била лихорадка.
— Только ты понятливей пиши, особенно знаки, — попросил он. — В них я больше всего путаюсь. Не все задачки присылай сразу, а по одной. Вот тебе для черновика.
И он сунул в руку Ромке специально нарезанные тонкие полоски бумаги.
В седьмом «б» им выдали по два листка со штампом месткома, чтобы нельзя было их подменить, и велели садиться за парты. Шмот уселся позади Громачева. От Тюляева он знал: задачи раздадут по рядам, чтобы соседи по парте не могли списывать друг у друга.
Списав с доски две задачи по алгебре и одну по геометрии, Шмот, нахмурясь, принялся изучать их. Задачи оказались непонятными. Бессмысленно было ломать голову над ними. Погрустневший юнец с волнением ждал помощи. Щеки и уши у него так горели, что казалось, сейчас вспыхнут ярким пламенем.
Минут через пять под парту просунулась рука Громачева и, дотронувшись до коленки, передала свернутую в трубочку шпаргалку.
Шмот развернул ее и переписал в листок со штампом.
Так он разделался со всеми задачами и одним из первых понес сдавать их математику. Тот, поставив в списке у его фамилии крестик, предупредил: