К завтраку Щукина я будить не стал. Выпил кружку молока, надел праздничный костюм и вышел во двор. Было еще рано и потому совсем безлюдно. Восточный край неба сиял яркой голубизной, а на западе еще клубился сумрак. Чирикали воробьи. Акации, распрямив свои упругие перья, молча выстроились вдоль улицы. Выпустил листочки и буйно зазеленел дрок. Я постоял у калитки, разглядывая деревца, которые посадили мы с Серым. Кору на них начали общипывать гуси, и я подумал, что следовало бы обмотать стволы пленкой и обвязать проволокой. Я не зря вышел на улицу — мысли о балагане стали не столь назойливы, будто их прихватило утренней прохладой. Зато ночь прошла в кошмарных снах и панических размышлениях. «Что если и на самом деле балаган? — думал я. — Если все мои старания напрасны? Что тогда? Не бросить ли мне все и не вернуться ли домой? Но как быть с разговором о духе братства? И Серый обидится на меня смертельно — собирались ведь, как только начнутся летние каникулы, приступить к работе в каменоломне. И вообще обидится. Придется сказать ему о том, что уезжаю из Васильков, в самую последнюю минуту, чтобы недолго видеть его глаза... Клубные дела передам Луке — это ясно. Что еще? Ударю родителям телеграмму, что скоро приеду. Пусть не хлопочут о летнем отпуске, который они решили провести здесь, со мной, в Васильках. Пусть готовятся встретить меня и Ольгу...»
Размышляя, я побрел по улице. Невзначай оглянувшись, увидел, что у калитки, на том месте, где только что был я, стоит Серый.
— Надо обмотать акации пленкой, — сказал я.
Он кивнул головой.
— А то пропадут...
Он спросил:
— Вы куда?
— Не знаю, — ответил я. — Прогуляюсь. Что-то голова трещит.
— Можно мне с вами?
— Как хочешь, — ответил я.
Серый подбежал ко мне.
— В какую сторону пойдем? — спросил я.
— Туда, — махнул рукой Серый в сторону клуба.
Мы не спеша пошли по улице.
Серый поднял с земли гальку и принялся подбрасывать ее на ладони. В какой-то момент ему не удалось ее поймать, и галька упала на каменистую дорогу. Серый остановился, но за галькой не нагнулся. Я тоже остановился.
— А я знаю, куда вы собираетесь, — сказал он неожиданно.
— Куда?
— В город.
— Зачем, не скажешь?
— На телеграф, потому что наша почта сегодня не работает. Вы хотите дать домой телеграмму о том, что скоро вернетесь.
— Неужели?
— Да, — Серый пнул гальку ногой и снова зашагал.
Изумленный словами Серого, я стоял как вкопанный. Но потом догнал его и спросил:
— Ты что — телепат? Знаешь такое слово — телепат?
— Знаю.
— И что же?
— Я не телепат, — ответил Серый и низко опустил голову.
— А что же тогда?
— Я слышал, как вы стонали, Ген-Геныч, — сказал Серый. — Вы вслух разговаривали. Немного помолчите и опять разговариваете. Я думал, что вы заболели, и зашел в вашу комнату. Потрогал лоб — холодный. Потом сидел на стуле. И вы опять стонали и разговаривали. Про телеграмму говорили, про Щукина... Я не виноват, — Серый поднял на меня печальные глаза. — Так получилось. Это все из-за Щукина? — спросил он.
— Нет, ответил я.
— Если из-за Щукина, то не стоит, Ген-Геныч, — Серый взял меня за руку. — Честное слово, не стоит.
— Ты так думаешь?
Серый кивнул.
— А если он прав?
— Все так смеялись, так хлопали... Один он ушел с кислой рожей.
— Нельзя так говорить о человеке, — сказал я.
— Да ну его... Всем, наверное, счастливые сны снились, а вы плакали, — Серый ткнулся головой мне в бок, и мы остановились.
— Ты что? — спросил я.
— Жалко очень, — замотал головой Серый. — Я так привык к вам...
— Ну, ну, — взъерошил я Серому волосы, — не надо, — и отстранил его от себя. — Что за телячьи нежности?..
Серый отвернулся и вытер глаза рукавом.
— Конечно, — проговорил он. — А что? Если вы уедете, я тоже...
— Ложная тревога, Серый, — сказал я. — Ночные страхи. Никуда я не уеду. Но мы с тобой все-таки отправимся сейчас на телеграф. Надо поздравить родителей с праздником.
— А меня припишете? — спросил Серый. — Мое имя? Денег хватит?
— Наскребем, — ответил я.
12
Когда мы вернулись, Щукин уже не спал. Я наскоро переоделся, приготовил завтрак и постучал в окно времянки.
— А, это ты, — отозвался Щукин совсем дружелюбно. — Что, уже утро?
— Уже, — ответил я. — С наступающим праздником.
— И тебя тоже. Сейчас встану.
Серый выкатил из сарая свой мопед.
— Скоро он у тебя загудит? — спросил я, садясь на скамейку.
— Вот карбюратор поставлю, и загудит. Бензину, правда, нет, но я достану. У Петьки есть. Давайте пойдем в лесополосу, — предложил он. — И художника возьмем.
— А что будем делать там?
— Что делать? Я покажу вам куропатку в гнезде, сорочат... Хотите?
— Хочу. Только вот художник захочет ли.
— А вы ему прикажите.
Там, где сходились две лесополосы, образуя как бы гигантскую букву «Т», ножка которой была отрезана от перекладины глухим проселком, мы остановились.
— Теперь ни слова, — сказал Серый. — Идите за мной. — Крадущимися шагами он пробирался между рядами низкорослых тутовников и маслин. Мы со Щукиным, заглядывая через голову Серого, следовали за ним. Серый поднял руку, веля остановиться. Мы замерли.
— Где? — спросил я.
Серый присел, постучал пальцем по кустику сухого чертополоха:
— За ним.
Мы со Щукиным, насколько позволяли позвонки, вытянули шеи. За кустом в ямке гнезда сидела куропатка и, не мигая, глядела на нас черной бусинкой глаза.
— Ух ты, — вполголоса произнес Щукин. — Не боится.
— Боится, — ответил Серый. — Но будущих птенцов жалеет больше, чем себя. Она думает: если взлетит, мы заберем яйца. А если мы ее не заметим — тогда полный порядок. Но если погибать, то лучше вместе с ними, чтоб совесть потом не мучила. Где-нибудь рядом, наверное бегает петушок...
— Взглянуть бы, какие у нее яички. Никогда не видел, — сказал Щукин.
— Нельзя, — ответил Серый. — Отходим.
Затем Серый показал нам желтобрюхого полоза, до смерти напугав Щукина. Мы шли по земляным «кучугурам» — так Серый называл земляные сугробы в лесополосе. Серый шагал впереди — вел нас к сорочьему гнезду. Вдруг он остановился и сказал:
— Вот лежит полоз, греется. Не раздавите его.
— Что это — полоз? — спросил Щукин и поравнялся с Серым.
— А вот, возле вашей ноги, — ответил Серый. — Он не жалится.
Боюсь, что Щукин не расслышал последних слов Серого. Он смешно подпрыгнул на месте, повалился на куст акации, затем вскочил и выбежал на дорогу. Потревоженный полоз исчез в траве.
Серый безудержно смеялся.
— Зря ты так, — сказал я ему. Серый только махнул рукой и вытер выступившие из глаз слезы.
Щукин стоял на дороге. Лицо у него стало пепельным с прозеленью. Он скреб пальцами подбородок и беззвучно шевелил губами.
— Ты извини Серого, — сказал я ему. — Но ведь он предупредил...
— Это еще что! — не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Серый. — Прошлым летом к нам в дом заползла гадюка. Я ее насилу вытащил из-под шкафа... А когда потеплеет, появятся тарантулы. Лохматенькие такие, крупные пауки. Кот Васька охотится за ними, как за мышами. В прошлом году мы выкопали в огороде целое гнездо тарантулят. И еще фаланги бывают — черные и коричневые. Одна фаланга укусила меня за палец, так он вот такой стал, как надутая соска. А Петьку Якушева фаланга укусила вот за это место. Петька сел на нее. Так после этого у него была два дня температура, врача из города привозили.
— Остановись, — сказал я Серому. — Что это ты про всякие страхи заладил?
— А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, — как ни в чем не бывало, продолжал Серый. — Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.
— Серый, хватит! — приказал я. — Ты что это?
Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.
Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.
— Это — чудо! — сказал Щукин.
Чудо это или не чудо — но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов — синих, белых, желтых — и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.
— Вы идите, если вам нужно, — сказал Щукин. — А я здесь порисую.
— Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? — спросил Серый.
— Нет, — отрезал Щукин.
Серый фыркнул и сморщил нос.
— Пойдем, — сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: — Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?
— А ему можно? — насупился Серый. — Пусть знает.
Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.
— Вот, — сказал он. — Поймал. Покажем Щукину?
Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:
— Чак-чак, чак-чак!
— Понятно? — засмеялся Серый. — Его зовут Чак-чак.
Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.
— Отпущу, — сказал ему Серый. — Покажу тебя одному герою и отпущу. А ты его тоже долбани, ладно?
Щукин, пряча планшетку в карман, шел навстречу.
— Кто это? — спросил он, увидев сорочонка. — Поймали? — он прикоснулся пальцем к головке присмиревшего сорочонка. — Трепещет весь. Дай подержать. — Он так неловко взял сорочонка, что тот вырвался и, удирая, запрыгал по дороге.
Серый поймал его снова.