Должно быть, я сделал большие глаза, услыхав о ремонте, потому что Егор поспешил меня успокоить:
— Дело простое. Я тебе помогу. Главное, чтоб ты проявил свой вкус, где чего подмалевать, как что расположить — картины там, портреты, наглядную, значит, агитацию... Уловил?
— Уловил, — ответил я.
— Ну вот и хорошо, — сказал Егор и положил мне руку на плечо. — Не бойся, не жалей голоса — и все пойдет. То есть, ты извини, — спохватился он, — что я про голос… Просто к слову пришлось. Просто многое придется брать горлом. А вообще-то, как оно у тебя?
— Нормально, — сказал я. — Пока…
— Тогда давай попоем. Наденька, принеси гитару, — попросил он жену. — Ген-Геныч большой мастер играть, я тебе говорил про это. А сейчас услышишь… Эх, вспомним, как, бывало, певали в институте, в объединенном хоре. Там мы с тобой, Ген-Геныч, кажется и познакомились?
— Да, — ответил я.
3
Ремонт клуба длился почти месяц. И это меня едва не доконало. То не было извести, то краски, потом гвоздей и досок, и еще целую неделю я искал человека, который взялся бы оборудовать сцену кое-какими простыми приспособлениями: чтобы занавес раздвигать не шестами, чтобы задники не прибивались всякий раз гвоздями к стене — хотя задников еще никаких не было, чтобы суфлерская будка могла убираться со сцены в случае необходимости, и чтобы кулисы можно было снимать и чистить, а не выколачивать из них пыль метлой. В конце концов все уладилось, и я вздохнул с облегчением. Теперь предстояло самое важное — сколотить коллектив художественной самодеятельности. Я вывесил на дверях клуба красочное объявление с призывом записываться в кружки — драматический, танцевальный и хоровой. Спустя неделю записались пять человек — четыре девушки и киномеханик Лука по прозвищу Консул, который заявил мне, что желает быть членом всех трех кружков.
Рыжий, горбоносый, нескладный Лука утверждал, что похож на древнего римлянина и что именно поэтому ему дали такое прозвище — Консул.
— Почему ты хочешь записаться непременно во все три кружка? — спросил я его.
— Видите ли, я ищу невесту, — ответил он, показав крупные белые зубы.
Лука оказался настоящей находкой: он играл на баяне, исполнял пантомиму «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пел баритоном. Я был просто счастлив, что киномехаником в Васильках оказался Лука Филатов, бывший матрос Черноморского флота, человек с «возвышенным» образованием — Лука закончил десятилетку, — музыкант, танцор, певец и холостяк. Правда последнее его не устраивало, и он упорно искал невесту.
Вторым артистом мужского пола стал Сережа, сын Елены Ивановны, или просто Серый, как стал звать его я. Познакомились мы с Серым в тот же день, когда я, поблагодарив за гостеприимство Егора, его жену и бабусю, перекочевал со своим чемоданом в дом Елены Ивановны и занял одну из четырех комнат — как выяснилось, комнату Серого. За день до моего появления в доме Серый перетащил в другую комнату свои учебники, ящик с инструментом и запчастями к мопеду. Рыболовные снасти, которые хранились в ящике стола, Серый сложил в коробку из-под ботинок и вынес в кладовку. Он уступил мне также свой письменный стол, изрядно залитый чернилами, поцарапанный, с глубокими, прожженными паяльником и оловом ямками. Диван мы вынесли в соседнюю комнату, а на его место поставили металлическую кровать с никелированными спинками, взятую напрокат в совхозном общежитии.
В моей комнате одно окно — в северную сторону. За окном стоит вишня, а дальше — бывшая времянка. За ней забор с воротами, за воротами степь.
Я положил на тумбочку электрическую бритву, зубную щетку, пасту и мыло, повесил на вешалку полотенце, плащ и шляпу, затолкал под кровать чемодан и сел за стол.
Елена Ивановна и Серый стояли в дверях.
— Курить можно? — спросил я.
— Можно, — ответила Елена Ивановна и почему-то вздохнула.
Серый принес и поставил передо мной на стол керамическую пепельницу.
— Старший мой курил. В армии сейчас, весной вернется… — Она присела у другого конца стола.
Мы обсудили все наши взаимные обязанности и права: пищу я готовлю себе сам; топлю, в порядке очередности, печь; участвую во всех тяжелых работах в доме и во дворе. Беспрепятственно пользуюсь всей имеющейся в доме посудой, утюгом и другим хозяйственным инвентарем, включаю и смотрю, когда мне заблагорассудится телевизор, привожу в дом без предварительных консультаций с Еленой Ивановной гостей, обращаюсь к ней с любыми просьбами и выполняю по возможности ее просьбы. В отношениях с Серым должен быть требовательным, не давать никаких поблажек, имею право отчитывать и наставлять на путь истины, по праву старшего и мужчины, конечно; прогоняю его из комнаты, как только он начинает мне мешать, даю ему всевозможные поручения и , если есть время, проверяю, как он выполняет домашние уроки. Этот устный контракт мы скрепили ужином, приготовленным Еленой Ивановной, и долгим сидением перед телевизором.
Я предложил Серому записаться в драматический кружок, так как в пьеске, которую решил поставить, была роль мальчика. Сначала я хотел поручить эту роль голубоглазой толстушке Соне Замятиной, продавщице мясного ларька, но на первой репетиции стало ясно, что в Соне, как ее не наряжай, без труда угадывается девушка, и что по этой причине зрители будут наверняка хохотать, хотя роль и не рассчитана на такую реакцию.
С моим мнением был не согласен только Консул, потому что ему досталась роль отца мальчика. По ходу действия он обнимал сына и целовал в глаза. Понятно, ему хотелось видеть перед собой голубые глаза Сони, которые, как он уверял меня, освещали его бронзовый римский профиль. Но слово режиссера — закон для артиста. Я пригласил на роль Серого, и на следующей репетиции Консул обнимал уже его.
И все же нам недоставало мужчин. Хор мы собрали женский, танцевальный ансамбль — тоже женский. Лука лишь солировал как певец и как танцор. Он пел две песни про любовь и исполнял свою пантомиму «Жил был у бабушки серенький козлик», изображая по ходу действия то бабушку, то козлика, то волка. А драматический кружок без мужчин существовать попросту не мог. Мы это знали и всеми силами старались привлечь в кружок парней. И вот в один из вечеров Соня Замятина привела в клуб тракториста Григория Шура — флегматичного, неповоротливого парня. А Серый — соседского мальчишку Петю Якушева, такого нескладного и долговязого, что на него без улыбки нельзя было смотреть. Петю мы нарядили во фрак и цилиндр и заставили читать меланхолические стихи. У него это получалось настолько смешно, что я сам хохотал до колик в груди — режиссеру так вести себя не полагается — а потом облобызал его и сказал, что он гений.
Совсем иначе обстояло дело с Сониным протеже Григорием Шуром. У него решительно ничего не получалось. Едва мы приступили с ним к очередной пробе, как у Сони глаза из голубых становились черными, и лицо приобретало выражение глубоко несчастного человека. С мольбой она поглядывала на меня, надеясь, что на этот раз мне удастся нащупать в Григории и открыть миру хоть какой-нибудь артистический дар, хоть кроху, хоть песчинку таланта. Но Шур никак не проявлялся. Он забывал и путал слова, у него была ужасная дикция, но зато совершенно обворожительная улыбка, которая обескураживала меня и не позволяла сказать решительное «нет». К тому же мне было очень жаль Соню и очень не нравилось то, что Лука принимался злорадно хохотать, едва Григорий появлялся на сцене. Я несколько раз просил Луку удалиться. Он уходил в свою кинобудку и хохотал там. В конце концов мы нашли для Григория подходящую роль. В пьесе, которая называлась «Обед на четыре персоны» — речь в ней шла о полевом стане, о четырех трактористах, — мы поручили Григорию роль тракториста-лежебоки, который, лежа на боку и время от времени зевая, произносил либо: «о-хо-хо», либо «у-ху-ху». На самом же деле, не по пьесе, Григорий был хорошим трактористом, о чем я не раз читал в районной газете.
Как только мы нашли роль для Григория, Соня Замятина успокоилась, а Консул перестал хохотать и загрустил.
— Как успехи? — спросил я его однажды. — В каком кружке невеста?
Лука улыбнулся, сощурил глаза и сказал:
— Кое-кто уже освещает зеленым светом мой бронзовый римский профиль. Ведь талант, как вы знаете, манит…
Зеленые глаза были только у одной нашей хористки. Они принадлежали молодой учительнице совхозной начальной школы Зинаиде Петровне.
Силами нашей художественной самодеятельности в канун Нового года был дан трехчасовой праздничный концерт. Под конец у меня пропал голос — я вел конферанс, — но на этот раз, как выяснилось, от холодного шампанского, которым угостил меня в антракте Егор.
— Ну, брат, — хвалил он меня, сжимая ручищей мое плечо, — ну, брат… Такого и по телевизору не показывают. Это ж хорошо, а? Хорошо! Молодец! Я дам тебе дом, обязательно. Если к тому времени не удерешь, — добавил он смеясь. — Не удерешь?
— Если ты запишешься в драмкружок, не удеру, — ответил я.
— Смеешься, Ген-Геныч. Директор совхоза играет на сцене… Как по-твоему это можно назвать?
— Нерон был императором, однако не гнушался сцены, — сказал я.
— Мне бы с ролью директора справиться, — вздохнул Егор.
— А что такое?
— Да разное, — махнул он рукой. — Газету вчера видел? Областную. Там нас изрядно поругали… За дело, — поспешил он добавить. — Но это только цветочки. После праздника на бюро райкома приглашают. Обвиняют в нетребовательности… Мягкое у меня сердце, Ген-Геныч. Не научился бить кулаком по столу, а надо.
— Надо ли?
— Иногда надо. Урожайность зерновых у меня самая низкая в области — на этих камнях ни черта не растет, виноград не уродил, кормов для птицы и скота заготовили мало... А ты — в артисты. Только этого мне не хватало... Но ничего, переживем. Поколотят, крепче станем. Такая диалектика. А концерт — великолепный, душа тает... Жми и дальше в таком же духе. Награда за мной.
— Какая? — поинтересовался я.