— Не буду вам мешать, — сказала Санина мать и вышла. Я взял стул и сел рядом со Степаном Степановичем.
— Что скажете? — спросил меня Степан Степанович. — Понравилось что-нибудь?
Я кивнул головой. Я еще не успел разобраться в своих чувствах, поэтому не мог говорить, но уже знал что накрепко привяжусь к Сане, к его удивительным картинам со скачущими во весь опор лошадями.
Степан Степанович и Саня говорили о Снежке, потом о Саниных институтских делах. Чернушин пообещал, что для поездки в институт на экзамены даст Сане свою машину. Затем Степан Степанович спросил Саню, над чем он сейчас работает.
— А вот там, — махнул Саня рукой в сторону картин, стоящих на полу и повернутых к нам тыльной стороной. — Взгляните на первую, если хотите.
Степан Степанович повернул ту, что стояла первой.
— Ну-ну! — удивился он, присев перед картиной на корточки.
На полотне была изображена бегущая по красным макам серо-голубая лошадь, а рядом с ней — держащийся одной рукой за гриву длинноногий голый человек.
— Читал тут одну фантастическую повесть, — сказал Саня, — и вот... Может быть одеть того человека? — слегка прищурив глаза, спросил он и посмотрел на меня.
— Не надо! — как-то уж очень решительно ответил я и снова почувствовал себя мальчишкой, который не умеет скрывать свои чувства.
— Так вам нужны рисунки для стенгазеты? — вдруг спросил Саня.
— Да, конечно, — ответил за меня Степан Степанович. — Найдется у тебя время?
— Сколько угодно, — ответил он. — Приносите газету. Я почти всегда дома.
Вторично я встретился с Саней уже после Нового года, хотя и выпустил три номера «Птицевода». С первым номером газеты к нему вызвался сходить Серый. Во второй раз мы обошлись без Сани — он был в то время на экзаменах. В третьем номере в качестве художника дебютировал Лука Филатов. Мы выпустили этот номер в большой спешке, так как все время у нас отнимала подготовка к новогоднему концерту. Лука нарисовал цветными карандашами большого Деда Мороза. Он же написал все заголовки к заметкам. И тут я уловил одну особенность: мне показалось, что заголовки к заметкам и слова «Соня + Гриша = любовь», которые, словно грибы после дождя, обильно появлялись на клубных стенах, написаны одной и той же рукой. Луке я об этом открытии не сказал, но не без улыбки подумал о том, какое странное чувство движет Лукой, когда он втайне от всех то углем, то мелом, то просто карандашом выводит сакраментальную формулу.
Был вечер. Я миновал клуб, сельсовет, школу.
Даниловы жили в третьем доме от школы. На мой стук вышел отец Сани — Иван Иванович, бригадир полеводов первого отделения. Он узнал меня, протянул руку.
— Не снимайте ботинки, — предупредил он. — Зима, пол холодный. Саня в ванной, моется. Так что, если вы к нему, придется немного подождать.
— Подожду, — сказал я.
— Чайку попьем, телевизор посмотрим, а там и он появится, — говорил, пока я раздевался, Иван Иванович. — Лука у нас, помогает Сане. Так что будет целое общество.
Вошла мать Сани. Поздоровалась, взяла из моих рук пальто и шапку.
Телевизор был включен. Шла передача из Женевы, где проходили в ту зиму международные соревнования по фигурному катанию на коньках.
— Варвара Семеновна, — сказал о своей жене Данилов, — из всех видов спорта признает только фигурное катание. А футбол и хоккей ненавидит, — улыбнулся он. — Собирается писать в Москву, чтобы футбол и хоккей запретили.
— Ей-богу напишу, — ставя на стол чайные чашки, сказала Варвара Семеновна. — Все женщины жалуются: зимой через этот хоккей в доме от мужиков никакой работы не дождешься, а по теплу — через футбол. Так и прилипают к телевизору, чтоб им пусто было, никакой силой не оторвешь.
— Тогда надо и фигурное катание запретить, — ответил Иван Иванович.
— Э нет. Фигурное катание — это ж искусство. А вы как считаете? — обратилась ко мне Варвара Семеновна.
— Так же, как и вы, — ответил я.
И мы принялись, попивая чай, толковать о футболе, о хоккее, о фигурном катании, вообще о спорте, о том, что полезно и что важнее для человека. Этого разговора нам хватило бы, пожалуй, еще надолго. Но тут появился Лука с Саней на руках.
— Мы выкупались, — сказал Лука, скаля в улыбке зубы. — Мы тоже хотим чайку...
Пили чай с баранками, макая их в мед. Мед был цветочный; тягучий, душистый. И не менее ароматным был цейлонский чай.
— Принесли газету? — спросил меня Саня.
— Нет, — ответил я. — Просто так зашел...
Саня внимательно посмотрел на меня:
— Вы ведь чтец?
— Великий чтец, — сказал Лука.
— Сиди смирно, — нахмурился Саня и снова обратился ко мне: — Я не бываю в клубе. Зимой на моей коляске передвигаться неудобно, а на Снежке в клуб не въедешь. Летом как-нибудь... А Лука говорит, что вы отлично читаете.
— Великолепно, — снова заявил Лука.
— Сиди смирно, — поморщился Саня. — Не даешь слова сказать.
— Пардон, — склонил голову Лука. — Но считаю своим долгом. Пардон, — он окунул разломанную пополам баранку в мед, поднес ко рту и замолчал.
— Я хотел вас попросить прочесть что-нибудь. Какой-нибудь монолог, — сказал Саня. — Если можно.
— Можно, — ответил я. — Правда, я давно не читал, забыл, наверное, кое-что...
— Мы не догадаемся, если вы что-то и пропустите, — осклабился Лука.
То ли от волнения, то ли от выпитого чаю на лбу моем выступила испарина. Я волновался не потому, что мне предстояло читать перед Саней, его родителями и Лукой, а совсем по другой причине. Я действительно давно не испытывал себя серьезным чтением — мой клубный конферанс не стоило брать в расчет — и невольно прислушался к своему горлу. Мне показалось, что в нем возникло легкое жжение, которое всегда предшествовало хрипоте, и был момент, когда я пожалел, что согласился читать. Не хватало только потерять голос теперь, подумал я, и возбудить сочувствие в Сане.
Иван Иванович выключил телевизор. Я встал из-за стола, прошелся по комнате — это была не та комната, где висели Санины картины, — остановился у окна. Я смотрел в темноту за окном и воображал, что это и есть та самая пустота, в которой мы исчезаем, обращаясь к ней с вечным вопросом: быть или не быть? Я никогда не играл Гамлета на сцене и, наверное, никогда не сыграю. Так что моя зависть к Смоктуновскому не угаснет до самой смерти. И до самой смерти я не перестану любить его и думать о нем: «Вот подлинный артист, он сыграл Гамлета».
Едва я закончил читать монолог, Лука захлопал в ладоши.
Саня молчал, опустив голову. И только когда я снова подсел к столу, положил свою руку на мою и тихо спросил.
— Страшно было смотреть в темноту?
Я кивнул головой.
— А мне показалось, что вы видите там звезду.
— Почему?
— Не знаю, — пожал плечами Саня и улыбнулся.
Я так и не понял, похвалил он мое чтение или нет.
— Надо бы сена дать Снежку, — вздохнув, сказала Санина мать.
Иван Иванович встал из-за стола и вышел. Варвара Семеновна последовала за ним.
— Вы видели уже Снежка? — спросил меня Лука.
— Видел. Очень понравился.
— Сначала мы хотели купить мотоколяску, — сказал Лука. — Я был в то время преподавателем физкультуры в школе... А потом передумали. Саня не любит технику.
— Это не так, — возразил Саня. — В мотоколяске удобно передвигаться только по дорогам. А конь везет по степи, по камням, по берегу. Много ли увидишь из мотоколяски? К тому же Снежок — живой. С живым существом можно дружить, живые понимают друг друга, за любовь платят любовью и состраданием. Разве не так?
— Можно еще разок взглянуть на картины? — спросил я.
— Конечно, — ответил Саня.
Лука перенес Саню в мастерскую, включил свет. Я долго стоял перед той картиной, где табун быстрых лошадей уносился в золотой закат. «Куда же вы?» — обращался я к ним с безмолвным вопросом.
Лука проводил меня до самого дома. Прощаясь, сказал:
— На той неделе мы с Зиной распишемся. Придете на свадьбу?
— Приду. Это очень хорошо.
Лука вопросительно вскинул глаза.
— У тебя будет красивая и умная жена, — ответил я. — Вот это и хорошо. К тому же мне не придется больше просить уборщицу каждую неделю забеливать стены клуба...
— Дознались? — расхохотался Лука.
— Дознался. А теперь скажи, зачем ты это делал?
— А черт его знает, — ответил Лука. — Может быть, желал Соне и ее Шуру крепкой любви. У них, говорят, тоже скоро свадебный пир... А у вас? Ольга Николаевна что-то зачастила в наш клуб, а?
6
В доме было темно. Я снял ботинки на веранде и, не включая свет, прошел в свою комнату. Печной щит дышал теплом. Я разделся и сел, прижавшись к нему боком и щекой. Разогретый кирпич тихонько посвистывал и пощелкивал. Пахло горячей известью и глиной — точь-в-точь как на лежанке, где я проспал все зимы далекого детства.
Хлопнула наружная дверь. Я подумал, что оставил ее открытой, и вышел запереть. На веранде нос к носу столкнулся с Серым. Подрыгав ногами, он сбросил с ног материны резиновые сапоги и сказал:
— Холодина. Мороз дает. А вы еще не спите?
— Нет, — ответил я, поворачивая в двери ключ.
— А будете спать?
— Конечно.
— Можно я посплю с вами?
— Можно, — ответил я.
Серый обрадовался и шмыгнул в комнату. Когда я вернулся, он лежал уже в постели у стены, натянув до глаз одеяло.
— Завтра воскресенье, — сказал Серый.
— Ну?
— Начнем строить станок?
— Пожалуй, начнем, — сказал я.
— Правильно, — похвалил меня Серый. — А то уже сколько раз откладывали...
Через несколько дней моя комната стала походить на столярную мастерскую. Все свободные от репетиции вечера мы пилили, строгали, вколачивали гвозди, сверлили. И наконец увидели, что старались не зря: получился вполне приличный станок. Мы даже покрасили его раствором марганцовки, так что он стал коричневым.