История партизанского отряда мне была уже хорошо известна, и не только со слов старика Селиванова. Три вечера я просидел в читальном зале городской библиотеки и прочел все, что было написано об отряде. Я намеревался сочинить хотя бы одноактную пьесу о партизанах для нашей клубной сцены. Впрочем, я мечтал поставить спектакль не на сцене, а в степи, на ближайшем кургане, соорудив там из камня-ракушечника нечто вроде входа в каменоломню. Когда действие пьесы переместится в каменоломню, зрители перейдут, усядутся с противоположной стороны кургана и как бы увидят ее изнутри и в ней горстку заживо погребенных партизан. Над головой звездное небо, вокруг звенящая цикадами темная степь, и только вершина кургана освещена. Золотом отсвечивает камень-ракушечник, разыгрывается заключительное действие героической истории. Раненые, измученные голодом и жаждой партизаны лежат на каменных глыбах, обрушившихся с потолка. Убит в бою их командир. Рядом с ним, скошенная пулеметной очередью, упала его молодая жена. Замурованы душники. Под потолком висит дым от горящей где-то в боковом штреке смолы. Долгая гнетущая тишина — предвестник надвигающейся смерти. Но вот откуда-то издалека доносится едва слышная музыка. Это возвращается гармонист Никанорка Селиванов, последний из тех, кто ушел на поиски выхода. Музыка грустная — Никанорка наигрывает старинную песню о ямщике, который замерз в степи. Ничего не надо объяснять — музыка сама рассказала партизанам о том, что Никанорка не нашел выхода. Да никто, впрочем и не надеялся, что гармонисту повезет. Поиск длится уже целую вечность, напрасный поиск... Никанорка садится, долго смотрит на молчащих товарищей, растягивает свою «хромку» и, прижавшись щекой к планке, как это он делал на вечеринках, пробегает пальцами по костяным пуговицам сверху донизу и обратно, и вот уже звучит залихватски «Сударыня-барыня»... «Умирать, так с музыкой! — выкрикивает Никанорка. — А с музыкой и умирать не хочется! Да что ж это такое, братцы? Ведь без нас над землей и солнце не взойдет!». Ах Никанорка, Никанорка, шальная твоя голова. Живот к позвоночнику присох, губы потрескались, до крови ободраны пальцы, а он наяривает на своей «хромке» и петушится. Не человек Никанорка, а гвоздь. Его в гранит вколачивают, а он, бестия, не гнется, только искры от шляпки летят. «Я нашел десять кирок! — кричит Никанорка. — С таким инструментом можно землю насквозь продолбить. На той стороне вылезем, где люди вверх ногами ходят. А нам все едино — хоть вверх головой, хоть вверх ногами, абы ветерком подышать да водички напиться. Мы и там революцию раздуем!». Играет Никанорка, зажигательные слова бросает. Поднимаются партизаны, ждут, когда Никанорка играть кончит. А он уже и остановиться не может. Боится, что перестанет дышать вместе с гармошкой, потому что ни капли сил в нем, кажись, не осталось. Партизаны уходят вслед за Никаноркой, и через несколько минут уже слышны удары кирок, возбужденные голоса и непрекращающиеся лихие Никаноркины переборы...
— На тот наш грохот и пришел Игнатюк, дед Гаврилки-чабанка, — сказал Селиванов, — и указал нам на выход. Кабы сидели, так и померли бы, — от повернулся и стал спускаться с кургана. Я хотел было взять его под руку, но он улыбнулся, скосил на меня блеснувшие глаза и сказал: — У старого Никанорки есть еще силы! Не надо...
Вход в штольню был заперт покрашенными в зеленый цвет деревянными воротами. На них висел огромный замок. Объяснялось все это очень просто — в штольне хранились овощи: картофель, кадки с солениями, свекла, капуста. Овощехранилище принадлежало городу.
Заведующий хранилищем жил рядом, Сергей и Петя сбегали за ним.
— А-а, — сказал он, увидев Селиванова, — наш боевой дедушка! Добро пожаловать, — заведующий снял шапку и поздоровался с Селивановым за руку. Затем отпер ворота, щелкнул выключателем, нащупав его где-то на стене, и мы вошли в штольню. Пахнуло сыростью, запахом картофеля и укропа. Тусклые лампочки цепочкой тянулись вглубь и исчезали за дальним поворотом.
— Далеко до конца? — спросил я.
— Километра полтора, — ответил заведующий. — Но мы не все используем. Дальше — обвалы. Ответвления тоже пустуют. Пришлось замуровать их, чтобы температурный режим был устойчивым. Но один проходец по просьбе нашего боевого дедушки оставили.
— Он ведет как раз в ту галерею, — сказал Селиванов. Пойдемте. Где твой фонарь, Корнеев? — обратился он к заведующему. Корнеев зажег фонарь, и мы двинулись в глубь штольни, обходя бурты картофеля и свеклы, пробираясь между ящиками и рядами бочек. Последняя лампочка висела как раз над крутым поворотом в узкий и низкий тоннель. Шли медленно. Корнеев с фонарем впереди. Следом Никанор Андреевич. Затем, держась за руки, Серый и Петя. Я замыкал шествие и постоянно натыкался на камни — свет фонаря до меня не доходил.
— В галерею нельзя, — остановившись, сказал Корнеев. — Там обрушивается потолок.
Мы остановились у ступенек, ведущих вниз, в широкую галерею, заваленную обломками черных мокрых камней.
— Это было примерно здесь, — сказал Селиванов, — где-то здесь. Справа обвалившийся вход. Там еще перед этой войной нашли несколько винтовок и человеческие косточки. Старик Игнатюк откопал наган нашего командира. Хранил его у себя, отказывался передать в музей. Когда пришли немцы, спрятал его где-то во дворе. Вскоре старик умер, а где спрятал наган, никому не сказал. Я поручил Гаврилке поискать. Пока никаких результатов... Вот тут все это и было. — Селиванов коснулся рукой моего плеча. — Посмотрели?
— Посмотрел, Никанор Андреевич.
— Ну и довольно. Тишина, — покачал он головой, — какая тишина...
У выхода мы присели на тарные ящики, и Корнеев угостил нас соленым арбузом.
— А теперь можно и дальше, — сказал Селиванов. — Пройдемся пешочком, тут недалеко.
Идя по дну карьера, мы обогнули известняковый выступ и оказались над обрушенным входом в галерею — хаотическим нагромождением почерневших от времени глыб ракушечника.
— Отсюда мы вырвались в ту зимнюю ночь с примкнутыми штыками. У той стены, — Селиванов обернулся и посмотрел на высокую мшистую стену с выветренными нишами, — у той стены беляки расстреляли многих наших товарищей. Вечная им память, — у старика задрожала борода, он кашлянул и отвернулся от нас. — Я пойду, — сказал он, — а вы постойте тут, посмотрите. Я подожду вас у машины, — и Селиванов, опустив голову и по-стариковски шаркая подошвами, направился к известняковому выступу. Когда он скрылся за ним, Серый подошел ко мне и сказал:
— Вон та глыба похожа на человеческую голову в каске. Заметили? — и он кивнул в сторону огромной обомшелой глыбы, сползшей в провал.
— Действительно, — согласился я, вглядевшись.
— Ее бы немного обтесать и сделать лицо... Мы с Петькой уже смотрели. Получился бы отличный памятник...
— Мы пробовали, — сказал Петя, — но это очень трудно. Тут надо много работать. И потом — мы не скульпторы, можем только испортить все, а нельзя.
— Нельзя, — сказал я.
— А вы не хотите попробовать? — спросил Серый. — Мы с Петькой помогли бы вам. И инструмент достали бы.
— Я ведь тоже не скульптор, — сказал я. — И потом, почему ты думаешь, что мне удалось бы?
— Расположите все, как на сцене, — сморщил нос Серый. — Я же видел, как вы из дерева для Ольги Николаевны фигурки вырезаете...
— Но где брать время, Серый? Разве у меня будет столько времени? А если мне придется вообще уехать...
— Тогда и говорить об этом нечего, — сказал Петя. — Пойдемте тогда... Мы может быть и сами... А что? — и он посмотрел на меня с вызовом. Думаете не сумеем?
— Я так не думаю, — ответил я спокойно. — Вот ведь и поэму вы, кажется, закончили писать. Почему не хотите показать ее мне? — я взял Петю за плечо. — Почему?
— Критиковать все мастера, — сказал Серый. — А дело делать охотников мало. Если бы я тогда не украл у вас Петькину поэму, вы бы, наверное, давно ее уже... — Серый махнул рукой. — Скоро, значит, удерете? Но мы и без вас все сделаем.
Я никогда прежде не видел Серого таким сердитым. Глаза у него сузились, ноздри раздулись. Я невольно рассмеялся.
— Что тут смешного? — надулся Серый.
— Ладно, — сказал я примирительно. — Время покажет, кто прав. Я ничего не обещаю вам, кроме одного: мы попробуем здесь поработать. Вместе.
— Когда? — спросил Петя. — У нас еще три дня каникул.
— Если достанете инструменты, то завтра же.
Ночью подул северный ветер и принес снег.
— Вот видишь, погода против нас, — сказал я Серому. — Так что работа в каменоломне откладывается до лучших дней.
— Давайте вынесем из вашей комнаты станок, — сказал Серый, глядя себе под ноги. — Мамка приказала. Поставим его во времянку.
— Плохое настроение? — спросил я. — Не я командую погодой.
Серый не ответил.
— А станок действительно надо вынести. Неуютно с ним.
Серый ничего на это не сказал, только ниже нагнул голову, подошел к станку и потащил его к двери.
— Помогу сейчас, — сказал я. — Пупок порвешь.
Серый посмотрел волком.
— Ты почему злишься? — спросил я.
Серый и на этот раз не удостоил меня ответом и продолжал тянуть станок, покраснев от натуги. Я зашел с другой стороны и стал ему помогать. Дело пошло быстрей. Мы молча вынесли станок из дома, молча дотащили до времянки.
Пока Серый ходил за ключом, я наблюдал, как сосед кормить голубей. Разбросав зерно по земле перед голубятней, Никита Григорьевич выпустил птиц, и они, шумно хлопая крыльями, стали слетать вниз. Тех, что уселись на крыше голубятни и на насестах, Никита Григорьевич согнал длинным бамбуковым удилищем.
— А вы что ж это? Куда это годится? — ворчал он. — Сказано: всем есть! Или ждете особого приглашения?
Вернулся Серый с ключом, отпер времянку. Вошли внутрь, чтобы посмотреть, где удобнее поставить станок. Пахло сухим зерном и мышами.
— Надо бы Ваську и Мурку посадить сюда на ночь, — сказал я.
Серый нагнулся и попробовал сдвинуть с места ящик с пшеницей. Но ящик оказался слишком тяжелым. Даже вдвоем мы еле-еле передвинули его в угол.