Суббота, 5 ноября
23
Должно быть, у нас в голове есть механизм, который работает как фильтр, когда случается что-то по-настоящему ужасное. Смягчает удар, пропуская плохие новости постепенно, порциями, чтобы мы могли их переварить, а затем говорит «стоп» и дает нам отдых. Первый час после прочтения дневника Кэтрин я пытался во всем этом разобраться, как-то осмыслить. И как будто оцепенел.
Кэтрин вела дневник — это я уже понял. Он начинался со скорби и с удивления: неужели можно жить с такой болью? Читая эти строчки, я метался по комнатам, затем вышел на улицу, на обжигающе холодный воздух. Дневник Кэтрин отражал переход от скорби к кипящей ярости, а затем к холодной, безжалостной решимости отомстить.
Читая записи, я открыл для себя женщину, о существовании которой даже не подозревал. Женщину, чьи страдания были так велики, что она скорее согласилась бы стать чудовищем, чем жить так, как живет сейчас.
Мне казалось, что меня уже невозможно ничем шокировать. Я видел, как снаряды разрывают на куски моих товарищей, но ночи были такими холодными, что хотелось погрузить руки в кишки, вывалившиеся из их животов, только чтобы согреться. Я видел, как смуглые парни бегали по полям сражений в поисках своих оторванных рук. Я видел, как большие и сильные мужчины плакали и звали маму, умирая в холоде и одиночестве на другом краю планеты. Я думал, меня уже ничем не удивишь. Как же я ошибался…
Стук в дверь застает меня врасплох.
Она вернулась. Это была ошибка. Дневник — чушь, фальшивка, порождение больной фантазии. Я бросаюсь к двери и распахиваю ее. Это не Кэтрин.
Рейчел.
24
Пахнет от нее как от подставки под пивную кружку из «Глоуб» через несколько часов после окончания футбольного матча. Под глазами потеки туши, как будто она несколько дней не умывалась и не смотрелась в зеркало.
— Мне нужно с вами поговорить. — Рейчел не смотрит мне в глаза.
Посторонившись, я впускаю ее, но держусь настороже. Представить не могу, зачем она явилась. Мы едва знакомы. Кэтрин много говорила о ней, но не хотела, чтобы мы общались. «Она поймет, — повторяла Кэтрин. — Как только увидит нас вместе, она сразу все поймет».
— Разве это так плохо? — В отличие от нее, я не хотел держать наш роман в секрете. Хотел, чтобы все знали. Хотел крикнуть всему свету, что она моя. Господи, да я бы поставил клеймо «Собственность Каллума Мюррея» у нее на лбу, если б мог.
«Нечестно требовать от нее молчания. — Кэтрин даже не делала вид, что эта мысль приходила ей в голову. — Мы дружим семьями. Это поставило бы ее в неловкое положение».
Тайна осталась тайной, и у Кэтрин, делившейся всем с лучшей подругой, появилось нечто, о чем она не могла рассказать. Впрочем, похоже, у нее было больше тайн, чем мы с Рейчел могли даже вообразить.
Оказавшись в тепле, Рейчел вздрагивает всем телом, как собака, отряхивающаяся после дождя. Ее считают одной из первых красавиц на островах, но мне так никогда не казалось. Даже до того, как тревога за сына лишила ее лицо жизни, на мой вкус она была слишком блеклой, какой-то бесцветной. Теперь сквозь белокурые пряди просвечивают темные корни волос, а знаменитые синие глаза налиты кровью.
— Кэтрин опять арестовали. — Она одета не по погоде. На ней бриджи для верховой езды и тонкая футболка с длинными рукавами. Одежда слишком тесная и туго обтягивает плоть, выпирающую в неподходящих местах. Сапоги по колено. Куртки нет. — Полиция нашла дневник в ее компьютере. Говорят, это равносильно признанию, Каллум. Что она призналась в убийстве Питера.
Господи, неужели для этих людей конфиденциальность — пустой звук?
Рейчел что-то читает на моем лице и нервно пятится.
— Вы знали, да? Откуда вы узнали?
Только этого мне не хватало. Я не умею разговаривать с несчастными истерящими матерями, и кроме того, я сам на грани истерики.
— Кэтрин была здесь, когда за ней приехала полиция. Пару часов назад. Рейчел, вам нужно к семье. Давайте я отвезу вас домой.
Повернувшись к двери, чтобы открыть ее и выставить непрошеную гостью, я чувствую запах лошади. Должно быть, Рейчел приехала верхом.
Она снова пятится и выставляет руку, словно хочет удержать меня на расстоянии.
— Я должна сама это прочитать. Иначе не поверю. Только не Кэтрин. Она не могла.
Да, я многое отдал бы, чтобы вернуть эту уверенность. Эту веру в Кэтрин. Но я прочел дневник. И теперь она тоже хочет прочесть. Я не могу ей этого позволить.
— Рейчел, следующие несколько дней будет много слухов. Вы не должны обращать на них внимания. Если дневник существует, он всплывет на суде.
— Через несколько месяцев. Мне нужно знать сейчас.
Я не отхожу от двери. Лицо Рейчел бледнеет, глаза наполняются слезами.
— Я — его мать, Каллум. Я должна знать, что с ним случилось. Я не понимаю, почему все в полицейском участке знают подробности, а я — нет.
— Рейч. — Я неосознанно назвал ее так, как Кэтрин. — Не знаю, как вы представляете мои возможности…
— Вы можете его найти. — Она делает шаг ко мне и протягивает руку, словно хочет дотронуться, но не осмеливается. — Ее компьютер в полицейском участке. Файлы с него, скорее всего, скопировали, и вы можете получить к ним доступ. Когда дело касается компьютеров, вы можете всё.
Я качаю головой.
— Я знаю о вас больше, чем вы думаете. И знала о вас двоих. С самого начала. Она никогда не могла ничего от меня скрыть.
— Рейчел, я не понимаю, о чем вы, но…
— Это было очевидно. Она в буквальном смысле менялась при упоминании вашего имени. Выпрямляла спину, если сидела, бросала все дела, чтобы не пропустить ни единого сказанного о вас слова. Вся обращалась в слух.
— Давайте я отвезу вас домой. — Я оглядываюсь, чтобы что-нибудь взять, подать ей сигнал, что ей пора уходить. У этой женщины с собой нет ни куртки, ни сумки — ничего. Что я могу сделать: открыть дверь и вытолкнуть ее на улицу?
— Она говорила о вас чаще, чем о муже. Использовала любой предлог, чтобы упомянуть ваше имя. Я видела ее глаза, когда она смотрела на вас. Кэтрин не умеет хранить тайну. И совсем не умеет лгать. Я знала, когда она встречалась с вами, знала, когда вы пару дней ей не звонили.
Нет, я этого не выдержу… По крайней мере сейчас. Я сочувствую этой женщине, но мой мир тоже пошатнулся.
— Вы расстроены. Вам нужно вернуться к своим сы… к Крису и Майклу. Они будут спрашивать, где вы.
— Я ей ничего не говорила. — Похоже, Рейчел пытается меня успокоить. — И не собиралась. Я ждала, пока она сама расскажет.
Она ничего не сказала Кэтрин, но сказала ее мужу? Пора с этим заканчивать, пора выставить ее отсюда.
— Рейчел, рассказывать было не о чем. Вы всё неправильно поняли.
— Я знаю, что она никогда не любила Бена так, как вас. И вообще не уверена, что она его любила. Но когда появились вы, между ними все было кончено.
Эта женщина в каком-то смысле умнее Кэтрин. А может, просто лучше умеет манипулировать людьми. Кэтрин никогда не стала бы подлизываться и льстить, чтобы получить желаемое. Она бы просто попросила. А получив отказ, начала бы спорить, но ее аргументы были бы рациональными. Ей и в голову не пришло бы использовать чьи-то слабости, как это делает Рейчел. Кроме того, Рейчел лжет. По мелочам, но лжет. Если Кэтрин говорила правду — а я не знаю ни одного случая, когда она лгала, — Рейчел застала нас на месте преступления.
— Я звоню вашим родителям. — Обогнув ее, я направляюсь к телефону. Большая ошибка. Разумеется, она идет за мной, а на компьютере по-прежнему открыт файл с дневником Кэтрин. Рейчел достаточно подвинуть мышь, и он появится на экране. Я резко поворачиваюсь и становлюсь между компьютером и гостьей.
— Рейчел, вы не знаете, о чем просите. Независимо от того, что Кэтрин могла или не могла написать в дневнике, вам не нужно это читать.
Она не сдается. Я понимаю, что эта женщина не отступит.
— Нужно. Я не хочу, чтобы вечером ко мне пришел Боб Стопфорд, попросил сесть и сказал, что ему очень жаль, но они нашли тело моего сына. И я боюсь, что так и будет, потому что из дневника Кэтрин они узнали, где Питер. Я не хочу полгода избегать газет, потому что в них будут все подробности того, как она его убила. Я не хочу объяснять Крису и Майклу, что их младший брат никогда не вернется. Я не хочу завтра встречать мужа у трапа самолета и говорить ему, что позволила безумной женщине, которая когда-то была моей подругой, убить его сына. Но мне придется, и если я буду уверена, если прочту ее собственные слова, то постепенно начну привыкать, начну принимать это как данность.
Чушь, дерьмо собачье, нагромождение лжи.
— Пойдемте присядем.
Она позволяет мне увести ее в гостиную. Куини, свернувшаяся на ковре, открывает глаза и, похоже, вздрагивает. Потом медленно встает, не отрывая взгляда от гостьи. Я усаживаю Рейчел в кресло у камина и наливаю нам обоим выпить. Сажусь на пол рядом с ней и смотрю в глаза, хотя это дается с трудом.
— Рейчел, мне очень жаль, но я думаю, что Питера уже нет в живых.
Она издает какой-то странный звук, нечто среднее между воем и криком. Потом подносит ладони ко рту и как будто кусает что-то прямо перед своим лицом. Я предпочел бы этого не видеть, но деваться некуда.
— Уверен, что она его не мучила. И не пугала. Она не жестокая. Все произошло очень быстро, я в этом не сомневаюсь, но, похоже, он мертв. Мне очень жаль.
Рейчел закрывает глаза и начинает раскачиваться взад-вперед. Она убедила себя, что нет ничего хуже неизвестности, но теперь обнаружила, что лучше б ей вообще ничего не знать. Затем смотрит на меня и качает головой:
— Она не могла. Я знаю. Не могла.
Я делаю глубокий вдох и тру глаза, перед которыми все плывет. Затем Рейчел оказывается в моих объятиях, и я не понимаю, кто из нас рыдает. Вернее, кто рыдает громче. Через несколько минут, когда мы успокаиваемся, выясняется, что между нами втиснулась Куини.
— Вы уже читали дневник, да? — шепчет Рейчел.
— Вам не нужно его видеть. Поверьте, будет только хуже.
Она отстраняется:
— Нет, я должна. Он у вас в компьютере.
На этот раз я ее не останавливаю. Беру Куини и тащусь следом. Втроем мы устраиваемся за моим столом.
Первые две трети дневника — сплошная боль. Сокровенные мысли женщины, раздавленной горем. Любому человеку тяжело читать такое. А двум людям, которые любили Кэтрин и которые, возможно, виноваты в ее страданиях, — почти невыносимо. Еще не дойдя до конца первой страницы, Рейчел хватает меня за руку. К концу второй я иду в кухню за рулоном бумажных полотенец. Боюсь, мне они тоже понадобятся.
Вернувшись, я вижу, что Рейчел как будто съежилась. Внешне вроде бы ничего не изменилось — она сидит в той же позе, в какой я ее оставил, и смотрит на экран прямо перед собой, глазами, которые словно разучились моргать. Но это уже не человек, а пустая оболочка.
Я сажусь, ставлю перед собой рулон бумажных полотенец, и мы продолжаем.
Читая второй раз о призраках маленьких мальчиков, которые Кэтрин видит в доме, о голосах, зовущих ее из моря, я думаю о том, что любой мало-мальски приличный адвокат будет делать ставку на невменяемость подсудимой. Я читаю о том, как муж постепенно исчезал из ее жизни, словно растворяясь в воздухе, — его образ бледнел, лишался красок, голос становился тише. Перечитываю ее решение остаться на островах, а не начинать новую жизнь в другом месте. Здесь, на Фолклендах, говорит она себе, никто не будет спрашивать, есть ли у нее дети. И никто не будет считать ее нормальной.
Обо мне она не упоминает ни разу. У меня хватило эгоизма это заметить. Как будто я перестал существовать для Кэтрин в тот день, когда не смог спасти ее детей.
Фрагменты, которые хочет видеть Рейчел и которые в любом суде станут уликами для обвинения, находятся ближе к концу. 19 октября этого года Кэтрин писала:
Мне будут говорить, чтобы я простила Рейчел, что это был несчастный случай, что никто не виноват и что она тоже страдает. Скажут, что только прощение поможет мне исцелиться. Как будто исцеление вообще возможно. Или желанно. Мне невыносима сама мысль о жизни без моих сыновей. В этом жалком подобии жизни, в этом существовании в мире теней они по-прежнему со мной. Я не могу их отпустить.
Рейчел вздрагивает, увидев на экране свое имя. Но, как поется в песне, это еще цветочки.
Правда в том, что у меня нет ненависти к Рейчел, к женщине, которую я когда-то знала, потому что для меня она перестала быть той женщиной. Я больше не считаю ее человеком — как и себя саму. Она превратилась в вещь. В ходячую катастрофу. Бездну, поглощающую последний луч света вокруг меня. Она — причина того, что мир перевернулся. Пока она здесь, вселенная не встанет на место, и те из нас, кто оказался на той стороне, в любую секунду могут свалиться вниз, прямо в ад.
Я не смотрю на женщину, сидящую рядом со мной. Не могу.
Фрагмент дневника, который в конечном счете будет считаться — я в этом нисколько не сомневаюсь — признанием Кэтрин, начинается во вторник, 1 ноября, на следующий день после исчезновения Арчи Уэста.
Пропал ребенок. Мне не интересно, кто он и как это случилось. Мне безразлично, найдут ли его сегодня или через полгода, когда его кости уже будут начисто обглоданы птицами. Меня не интересуют живые дети, но его мать не выходит у меня из головы. Она словно исчезала у меня на глазах. Схлопывалась под тяжестью шока и беспомощности, вынести которые она не могла.
Я подумала, что она похожа на меня. Всю дорогу домой я видела себя на ее месте. А потом, когда парковалась, увидела вместо нее Рейчел.
— Хватит? — спрашиваю я. Мне очень хочется на этом остановиться.
Рейчел качает головой.
Что было бы хуже, думаю я, — знать, что твой ребенок мертв, что его смерть была быстрой и безболезненной, или не знать, где он, кто его похитил или как сильно он страдает? Сколько часов неизвестности, когда представляешь самое худшее, может выдержать женщина, прежде чем потеряет связь с реальностью?
Прежде чем начнет страдать так, как страдаю я?
Рейчел закрывает лицо руками и снова начинает всхлипывать. Я не пытаюсь ее успокоить. И точно знаю, что бессмысленно предлагать ей остановиться.
— Три года она носила это в себе, — наконец произносит Рейчел. — Дальше будет хуже?
— Боюсь, что да.
— Ладно, продолжим.
— Рейч…
— Дальше.
Как будто кто-то включил свет, как будто все, что скрывалось в тени, вдруг стало видно, как днем. Почему Рейчел не может точно так же стоять на пристани, раздавленная горем? Страдать так, как страдает та бедная женщина? Почему прямо сейчас, в эту минуту, Рейчел не теряет всякую надежду, а свернулась калачиком в кроватке сына и укачивает его, прижимая к себе теплое тельце? Почему она не смотрит на эту кроватку, холодную и пустую, гадая, где может быть ее ребенок?
Мы приближаемся к концу дневника, и у меня из головы не выходит одна картина. Кэтрин, бледная как мел, стоит у тела крупной гринды: лицо в брызгах крови, от пистолета поднимается дымок. Я представляю, как она стоит над телом мертвого ребенка, и понимаю, что благодаря статье в «Дейли миррор» весь мир скоро последует моему примеру.
Последняя запись — в четверг, 3 ноября, на следующий день после трагедии с дельфинами. Вероятно, Кэтрин сделала ее через несколько часов после того, как передала маленького Арчи Уэста родителям. Эта сцена растрогала всех до слез. Только не Кэтрин.
Я спрашивала себя, способна ли убить. Смогу ли я, глядя в глаза живого существа, совершить одно непоправимое действие, обрывающее жизнь. Спрашивала — и, похоже, получила ответ. Мне не трудно убить. Более того, у меня неплохо получается.
Сегодня годовщина смерти мальчиков. Прошло три года с того дня, как небрежность Рейчел оборвала их жизни — и мою тоже. Три года я строила планы, как уравнять счет. По большей части я думала о том, как и когда убью Рейчел. Теперь не знаю, будет ли этого достаточно. Может, я должна пойти дальше?
От меня уже ничего не осталось. Я только что отняла сто семьдесят шесть жизней. Что стоит отнять еще одну?
25
Рейчел уезжает, а я возвращаюсь в город, хотя понятия не имею, куда направляюсь и что буду делать. Кэтрин нужен адвокат. Я могу заскочить в адвокатскую контору в Стэнли и поговорить с одним из партнеров, чтобы они представляли ее интересы — по крайней мере, на первом этапе. Потом нужно будет найти в Британии специалиста по уголовным делам и привезти сюда. Это будет чертовски дорого. К счастью, и у Кэтрин, и у меня есть деньги.
Абрикосовая дама — сегодня на ней ярко-красная куртка — снимает сюжет перед полицейским участком, и я проезжаю мимо и оставляю машину на частной парковке позади здания. Вхожу через заднюю дверь и оказываюсь в одном из кабинетов.
Сержант Нил, покинувший свой пост в приемной, замечает меня и преграждает путь:
— Выйдите. Войдите через главный вход, как все остальные.
— Там съемочная группа перекрыла проход. Прогоните их, а то потом придется разбираться с жалобами.
Чертыхнувшись, Нил уходит.
— Мне нужно видеть Кэтрин. — Я обращаюсь к Скай, которая осталась в комнате одна.
Констебль качает головой.
— Ее допрашивают? У нее есть адвокат?
— Она отказалась. — Скай наклоняется над столом и закрывает компьютерный файл, который они с Нилом читали. Но я успеваю его увидеть.
— У нее есть законный представитель?
Скай удивленно моргает.
— Кэтрин эмоционально неустойчива. Возможно, психически неуравновешенна. Британское законодательство разрешает допрашивать таких людей только в присутствии компетентного совершеннолетнего лица.
Это на 80 процентов ерунда, на 10 процентов догадки. Я лишь хочу убедиться, что Скай и ее коллеги не слишком хорошо знакомы с юридическими нормами, касающимся допроса уязвимых свидетелей. Тем не менее ее не так-то легко запугать.
— Я не сомневаюсь, что это было принято во внимание, — говорит она.
— В таком случае я хочу знать, кто присутствует на допросе. Кто этот законный представитель и какая у него квалификация? Черт возьми, Скай, за этим делом будет следить весь мир. Вы не можете позволить себе ошибаться, потому что я найму лучшего адвоката Англии, чтобы защищать Кэтрин.
— Удачи. — Скай похожа на рассерженного подростка.
— Вы не понимаете. Что будет с вами и остальными местными полицейскими, если она избежит наказания по формальным основаниям, потому что вы нарушили процедуру? Вам всем придется улепетывать на Южную Георгию, чтобы скрыться от людского гнева.
Да, запугать ее непросто, но я в конце концов добиваюсь своего. Скай просит меня подождать и выходит из комнаты. Ее шаги затихают в коридоре. Я подхожу к компьютеру. Она закрыла файл, но я открываю историю просмотра и нахожу его в верхней строке. Это фотография следа, найденного у дома Гримвудов.
Испытывая некоторое облегчение — если эта версия еще не отброшена, у Кэтрин остается надежда, — я открываю файл и рассматриваю фотографию.
О боже. Нет…
На мгновение мне показалось, что я сейчас грохнусь в обморок. Я потер глаза, закрыл их, затем снова посмотрел на экран. Ничего не изменилось. Этот отпечаток ботинка я узнал сразу.
В тот день, когда пропал Питер Гримвуд, я помчался из города вслед за Кэтрин, поднялся по склону холма, развернулся у дома Гримвудов и поехал обратно, но не помню, что выходил из машины. Но, по всей видимости, выходил.
Ночью, когда я отключился посреди пустоши, а затем очнулся, промокший насквозь, на мне не было туристических ботинок — именно на их след я сейчас смотрю. Ошибки быть не может, потому что отпечаток армейских ботинок ни с чем не спутаешь. Значит, я успел переобуться. Для того чтобы мой след остался в грязи рядом с домом Гримвудов, я должен был в тот день выйти из машины. Двенадцать часов спустя, когда я вернулся туда вместе с Робом, на мне была другая обувь.
Если я не помню, что выходил из машины, что еще я мог забыть?
В мозгу прокручиваются образы из вспышки памяти, словно я перематываю назад видеозапись. Грохот, выстрелы, крики. Полный хаос. На меня смотрят исполненные ужаса глаза юноши. Аргентинского парня, которого я убил.
Только эти глаза уже не карие. Они ярко-синие, широко распахнутые от страха, а маленькие красные губы раздвинуты в крике. Подхожу к наружной стене комнаты и прижимаюсь лбом к гладкой прохладной поверхности. Потом ударяю лбом о стену, сначала осторожно, потом все сильнее и сильнее, как будто пытаюсь выбить из головы какие-то воспоминания.
Синие глаза. Светлые волосы. Испуганный ребенок.
В тот день я видел Питера. Я его видел, когда поехал вслед за Кэтрин к дому Гримвудов. Мне хочется сесть, но я понимаю, что времени почти не осталось.
Если я видел Питера, значит, в машине Кэтрин его не было. Если мои теперешние воспоминания не врут, Кэтрин его не забирала. Его не было ни в ее машине, ни на ее лодке. Она его не убивала.
Водитель, скрывшийся с места аварии. Другая машина, после Кэтрин, ехала слишком быстро. Водитель отвлекся, не смотрел на дорогу. Маленький ребенок второй раз убежал из сада, потому что, если малыша что-то заинтересует, он будет возвращаться к этому снова и снова. Ребенок на дороге. Видимость плохая — из-за проклятого солнечного затмения. Водитель не может вовремя остановиться.
Водитель немного не в себе. Увидев, что ребенок мертв, он паникует. Хватает маленькое безжизненное тело и прячет в своей машине, возможно, во что-то завернув, чтобы его не увидели. Уезжает. Никому не говорит. Стирает происшествие из памяти, как стирал другие воспоминания, слишком страшные, чтобы их хранить.
Я стою у окна. Смотрю на свой «Лендкрузер», припаркованный снаружи. В багажнике есть запирающийся ящик, в котором прошлый хозяин возил свою коллекцию оружия, когда куда-то ехал. Пытаюсь вспомнить, заглядывал ли я в ящик вечера, когда пропал Питер. Кто-то идет. Я выскальзываю на улицу.
На заднем стекле машины сидит муха. В этом нет ничего необычного. Летом мухи часто садятся на нагретую поверхность автомобиля. Наверное, в этом все дело? Или…
До машины пять ярдов. Оглядываюсь. Комната, из которой я сбежал, по-прежнему пуста. Четыре ярда. Три. Я сую руку в карман, нащупываю ключи. Потом вспоминаю, что машина не заперта. Я никогда ее не запираю. И ящик тоже. Потому что не держу там оружие. Содержимое ящика может видеть каждый, и оно было там последние сорок восемь часов.
Два ярда. Один. Я на месте. Если Кэтрин не убивала Питера Гримвуда, значит…
Я нажимаю кнопку и открываю заднюю дверцу машины.