Рейчел
Я готова отрезать себе руку, разодрать в клочья лицо, если б это могло искупить то, что я натворила. А иногда мне кажется, что все бесполезно, что никакая жертва не поможет мне заслужить прощение Кэтрин.
День первыйПонедельник, 31 октября
26
Сейчас самый пик отлива — дальше вода сегодня уже не отступит. Только отблеск на песке напоминает, что она вообще была здесь, а мерцающий свет и движение на горизонте говорят, что она может вернуться. Обнажился широкий изогнутый пляж, окруженный невысокими скалами. Ожерелье из пла́вника в нескольких дюймах от линии возвращающихся волн украшает песок, похожий на белую и гладкую девичью кожу. Недалеко от меня три кулика-сороки оставляют похожие на руны следы — возможно, совершенно случайные, а возможно, содержащие тайну вселенной. Что-то привлекает их внимание, и три ярко-красных клюва одновременно поворачиваются в одном направлении. Они похожи на три воплощения одной души.
Я сижу на заляпанной птичьим пометом скале метрах в двадцати над пляжем. Я часто здесь сижу, когда позволяет погода (когда не позволяет — тоже), и смотрю на пейзаж, который никогда не меняется и в то же время всегда разный. Иногда я наблюдаю за серферами. Они появляются в высокую волну, черные и скользкие, похожие на обитателей глубин, — холодному ветру открыты только их лица. Лежа на досках, они отчаянно гребут среди брызг, выжидая подходящего момента. А потом взлетают, парят в воздухе и исчезают среди пены и бирюзовых волн, чтобы опять появиться там, где их меньше всего ждешь.
Сегодня серферов нет, а по воде скользит одинокая фолклендская утка-пароход, и за ней тянется след, как от быстроходного катера. Р-р-р… Я негромко рычу, как маленький ребенок, играющий с машинкой. Кулики-сороки смотрят на меня, словно я не опасна, но в любой момент могу передумать и укусить.
Меня окружают пучки тусклой серой травы, усеивающие весь склон утеса. В ветреный день они раскачиваются и хлещут скалу, как сотни крошечных плеток. Сегодня ветра нет, и трава неподвижна, как камни. Я тоже не шевелюсь. Сижу и смотрю на бескрайний океан, пока все не начинает плыть перед глазами. В такие моменты мне кажется, что я на самом краю земли.
В небо взмывает стайка птиц. Думаю, это большие бакланы. Их стреловидные тела пронзают небо, словно осколки стекла. Прямо передо мной — прибежище, к которому они направляются: массивный нос затонувшего судна под названием «Саннингем». С неподвижного, разрушающегося от времени остова капает морская вода. Это грузовое судно, построенное в начале двадцатого века, один из первых пароходов с металлическим корпусом, совершавших длительные и опасные переходы к берегам Южной Америки. Несколько десятилетий назад он дал течь, когда огибал мыс Горн, и уже не вернулся домой. Во время прилива над волнами выступают только надстройки на палубе, но когда вода спадает, из-под нее появляется корпус, покрытый ржавыми пятнами, которые при определенном освещении напоминают пятна крови. Я сижу здесь и смотрю, как с каждым приливом корабль все больше ржавеет.
Несколько лет назад, когда мальчики были младше, а моя жизнь не походила на нынешнюю, мы с Кэтрин и детьми во время отлива доплывали до затонувшего судна и забирались на него. Оно достаточно хорошо сохранилось, и мы могли увидеть жизнь моряков прошлого: узкие палубы, опасные во время шторма, тесные койки, вероятно, бо́льшую часть времени влажные, и каюты с низким потолком, которые даже по прошествии нескольких десятилетий воняют серой.
Кэтрин пыталась рассказывать мальчикам о морских существах, колонизировавших затонувший корабль, но я утерла ей нос. За пару часов до «экспедиции» я спрятала здесь водонепроницаемый пакет с пятьюдесятью шоколадными медальками в золотистой фольге. Это была потрясающая охота за сокровищами.
Естественно, мальчикам очень понравилось, и они просили меня вернуться на «Саннингем», но я, конечно, не разрешаю им плавать туда одним. Во время прилива это слишком опасно, да и в любое время забраться на него довольно трудно. Сандер один или два раза возил их туда. Я просто не в состоянии.
В дальнем конце пляжа возникает какое-то движение. Мне не нужно поворачиваться, чтобы узнать Ральфа Ларкина. Встречая его, я всегда вспоминаю строки Кольриджа:
Вот Старый Мореход. Из тьмы
Вонзил он в Гостя взгляд.
Только Ральф никогда меня не останавливает. По-моему, мы не сказали друг другу и пары слов.
Выйдя на пенсию, он дважды в день во время отлива обходит пляж, собирая пла́вник, который использует для растопки, принесенных морем крабов и даже падаль: птиц, пингвинов или рыбу, выброшенных на берег целыми. Ходят слухи, что Ральф и две женщины, с которыми он живет, весь этот улов варят и едят, но мне не хочется об этом думать.
Ральф здесь в «черном списке». Это список закоренелых алкоголиков, которым пабы, рестораны и винные магазины не должны продавать спиртное. В целом система работает, но не идеально. При большом желании любители выпить находят способы обойти запрет. Сегодня что-то в движениях Ральфа заставляет предположить, что в последние двенадцать часов ему это удалось. Он похож на марионетку: каждый шаг, каждый взмах руки неестественный и неуклюжий.
Секунду или две он копается в песке, потом снова выпрямляется и, похоже, замечает меня. Мы смотрим друг на друга, и я тихо шепчу:
Кто ты? Чего тебе, старик?
Твои глаза горят!
— Рейчел!
Голос моей матери, с вершины утеса у меня за спиной. Я ждала ее позже. Она должна забрать детей, ходивших по домам в Хэллоуин. Даже соорудила для них костюмы, в том числе наряд в виде тыквы для младшего. У мальчиков будут лучшие костюмы монстров в городе, и все, кто их увидит, подумают: по крайней мере, у детей есть бабушка.
Птицы не теряют времени зря: воспользовавшись отливом, они важно расхаживают по песку, ищут выброшенных на берег моллюсков или неосторожно выползших на поверхность червей. Их тут не меньше сотни, и, глядя на то, как они копошатся в песке, я думаю о червях на трупе. Время от времени птицы чего-то пугаются. Точно не меня, потому что я сижу неподвижно почти час, а Чокнутый Ральф еще далеко. Периодически они обращаются в бегство, взмывая в воздух в вихре криков, перьев и помета. Они гадят каждые несколько секунд, эти птицы, как будто внутри у них все жидкое. Если долго смотреть, начинаешь замечать такие вещи.
— Рейчел!
Я уже не могу делать вид, что не слышу. Один раз можно сослаться на плеск волн и птичьи крики, заглушившие ее голос. Второй раз это уже будет выглядеть нарочитым, а мне нельзя ссориться с матерью. Встаю, поворачиваюсь и вижу, что она слишком далеко спустилась по тропке. Ей будет трудно. Склон довольно крутой, и если б я оглянулась раньше, то значительно сократила бы ей обратный путь наверх. Мать тяжело дышит, хотя спускаться здесь легко. Даже колени не устают. Это демонстрация. Опять…
— Мы больше часа пытались до тебя дозвониться. — Она тяжело вздыхает — признак недовольства, совсем как в те годы, когда я была подростком. Теперь я слышу его постоянно. — Где Питер?
Она подходит слишком близко, пытаясь понять, не пахнет ли от меня спиртным. Нет. Сегодня один из относительно хороших дней.
Когда-то я смотрела на мать со страхом. Видела ее пухлые формы, втиснутые в одежду, которая всегда была на размер меньше, поблекшие осветленные волосы, уже начавшие редеть, оплывшие скулы и думала: через двадцать лет я буду такой же. Теперь мне кажется, что двадцать лет — это слишком оптимистичный прогноз, но мне все равно.
— Питер спит. — Я улыбаюсь, хотя с каждым разом делать это все труднее.
Она смотрит на часы и видит, что уже почти четыре.
— Что, если он проснется, пока ты здесь?
— Не проснется. У него крепкий сон.
— Тебе лучше пойти к нему. — Она поворачивается, и я снова чувствую эти невидимые нити, которые тянут меня прочь от дома, не дают вернуться. Я нехотя иду за ней, пытаясь придумать вежливый вариант вопроса, что ей здесь нужно.
— Чем обязана? — Это лучшее, что приходит в голову. Я улыбаюсь, вернее, пытаюсь улыбнуться, чтобы слова звучали не так резко.
— Меня прислал отец. Пропал ребенок. — Она понижает голос, словно боится, что нас подслушивают. — Еще один.
Я вдруг представляю, как бакланы на берегу поворачиваются друг к другу в притворном ужасе. Пропал ребенок? Еще один? Что не так с этими людьми?
— Какой ребенок? Как? — Я оглядываюсь. Второго из пропавших детей — кстати, это было не так давно — последний раз видели на пляже прямо под нами.
— Один из туристов. В городе настоящая паника. Люди отправляются на поиски. — Физическая форма матери оставляет желать лучшего, и мы поднимаемся медленно. — Семья рыбачила в районе Эстансии. Детям стало скучно, и они затеяли игру в прятки. Младшего до сих пор не нашли.
— Насколько я понимаю, они обратились в полицию.
— Поиски идут уже пару часов. — Она останавливается, зацепившись свитером за дрок. Я протягиваю руку, чтобы отцепить его, и мать окидывает взглядом пляж. — Ральф заинтересовался твоим сараем для лодок.
Проследив за ее взглядом, я вижу Ральфа прямо под нами: он идет к старому сараю, прилепленному к скале.
— Пусть забирает все, что найдет. — Я последний раз дергаю свитер. — Готово.
Мы возобновляем подъем. Мама тяжело дышит. Это мне еще аукнется. Наверху она толкает калитку, отделяющую утес от сада, и спрашивает — уже не в первый раз:
— Ты уверена, что эта щеколда надежна? Не хотелось бы, чтобы Питер ее открыл.
— Что они собираются делать? Я имею в виду поиски.
— Кажется, он зашел в сарай. — Мать снова смотрит вниз, на пляж.
— Ту дверь не открывали уже много лет. А он вообще далеко… Послушай, ты просто не видишь его на фоне «Саннингема».
Мать усмехается, понимая, что я права. Грязная серо-коричневая одежда Ральфа почти неотличима от носа старого корабля. Он приближается к обломкам, не отрывая взгляда от песка. Должно быть, ищет крабов.
В этот момент в судно ударяет случайная волна. Брызги взлетают вверх и словно зависают в воздухе. Целую секунду или даже больше меня не покидает ощущение, что время остановилось. Господи, только не это… Дни и так кажутся бесконечными.
— Где пункт сбора?
— Около фермы. В том месте, где семья оставила машину. Возьми Вела. Я заберу Питера, потом поеду за мальчиками.
Вел, или Вельзевул, — мой конь. Восьмилетний жеребец чилийских кровей ростом в семнадцать ладоней. Он прекрасен, как восход солнца, а характер у него как у дьявола, в честь которого его назвали. Мне уже давно следовало его продать, но он никого к себе не подпускает.
В прошлом, когда транспортные средства были еще несовершенны, и задолго до появления приличных дорог жители островов передвигались на лошадях. Мой дедушка со стороны отца, англичанин, был врачом. Он очень быстро освоил верховую езду и добирался до пациентов на лошади. С тех пор Дунканы держали лошадей. Даже сегодня большие участки местности по-прежнему недоступны для транспорта.
В серьезных случаях мы отправляемся на поиски верхом.
Дойдя до середины лужайки, мы слышим недовольный голос Питера. Он не плачет, а просто ворчит, но мать бросает на меня осуждающий взгляд. Ждет, пока я ускорю шаг, но, не дождавшись, обгоняет меня.
— Я сама, — заявляет она.
Мне все равно. Я огибаю дом и подхожу к трейлеру. При моем появлении жеребец начинает бить копытом в калитку стойла. Я нахожу упряжь и проверяю, что сено в клети свежее. Вел трется шеей о боковину. Так лошади могут серьезно травмировать себя, но мой жеребец делает это только в моем присутствии. Он настоящий артист.
Рядом с ним появляется светло-серый нос. Земляничка, детский пони, почти не видна за загородкой. Я глажу ее нос и протягиваю леденец, чем вызываю недовольное ржание в соседнем стойле.
— Пойдем, старый мошенник. У нас есть работа. — Я откидываю щеколду на калитке.
Конь ударом ноги открывает ее и выходит во двор. Его шкура блестит на солнце. Официально Вел считается черным, но это вопиющая несправедливость. Я насчитала больше дюжины разных оттенков на его шкуре: от абсолютно черного до насыщенного красно-коричневого.
— Кто-нибудь из этих непосед здесь? — Он презрительно оглядывается в поисках детей, которых презирает. — Я не прочь куснуть…
— Бабушка в твоем распоряжении. — Я понижаю голос. Окна в доме открыты, и неизвестно, из какого она может выглянуть. — На этой заднице много мяса.
— Куда это, черт возьми, мы собрались? — Я веду его к трейлеру, а он не слишком доволен. — Мы уже гуляли.
— Эстансия. Тебе там понравится.
— Черта с два. Потом несколько недель отскребать синюю глину от копыт.
Разумеется, все разговоры с жеребцом происходят в моем воображении — я еще не совсем сошла с ума. Но в последнее время часто ловлю себя на том, что веду споры, которые невозможны в реальной жизни. Нападаю и защищаюсь, сражаюсь сама с собой в притворном бою — иногда этого бывает достаточно, чтобы успокоиться. Иногда.
— Давай, заходи. — Я хлопаю рукой по пандусу. Жеребец расширяет анус и выбрасывает из себя три абсолютно круглых шарика навоза, издающего сладковатый запах. Один катится к моим ногам.
— Спасибо, — бормочу я.
— Пожалуйста, — хрюкает он.
— Питер хочет попрощаться.
Мама вышла ко мне во двор. Малыш, все еще помятый и насупленный после сна, сидит у нее на руках, прижимаясь к плечу. Увидев нас, он начинает плакать.
— Мы его сюда не выносим. Он боится Вела.
Примерно год назад Питер сидел на плечах Сандера, когда мой очаровательный жеребец решил его куснуть. Сандер успел отскочить, и лошади достался только клок светлых волос. Понятно, что ребенок обиделся.
Я подхожу, чтобы попрощаться с сыном. Он никогда не тянется ко мне, не просится на руки, хотя я видела, что он всегда так ведет себя с Сандером и даже с мальчиками. Его большие синие глаза, все еще влажные после сна, смотрят на меня с любопытством.
— Поедешь с бабушкой, — говорю я ему. — Там Майк и Крис. Я заберу тебя позже.
— Айк и Кис, — повторяет Питер. — Айк и Кис.
— Ты записалась на прием?
— Запишусь, но я уверена, что с ним всё в порядке. Дети развиваются по-разному. Он немного ленивее, чем двое других, и только. — Недавно мать вбила себе в голову, что мой младший сын плохо говорит для своего возраста. — Ты все взяла, что тебе нужно?
Она кивает, поджав губы.
— Отец тебя там встретит.
Этого только не хватало. Я жду, пока ее машина исчезнет за поворотом, и вхожу в дом, чтобы взять нужные вещи.
— Счастливо, — ржет Земляничка, когда я сажусь в машину. Вел показывает ей средний палец — в его случае это презрительное встряхивание обоими ушами.
Собравшись тронуться с места, я замечаю уголок белого конверта, торчащий из моей сумки. Он ждал меня сегодня утром в абонентском ящике на почте — судя по штемпелю, его прислал кто-то из местных. Почерк я не узнала. Аккуратный, довольно энергичный, но концы букв немного неровные. Или этот человек редко писал, или пытался скрыть свой настоящий почерк.
Я вынимаю наружу листок бумаги. Чисто-белый, как и сам конверт. Надпись от руки, той же самой синей шариковой ручкой. Четыре коротких слова:
НЕ ОСТАВЛЯЙ ЕГО ОДНОГО
27
Выехав из города, я довольно быстро преодолела приличную часть пути, но на холмах между Стэнли и большим заливом Порт-Сальвадор пришлось сбросить скорость. Когда я пересекаю курумник, с него вспархивают какие-то маленькие серые птички, прятавшиеся в скалах, и на несколько секунд окружают меня со всех сторон. Как будто взлетели сами камни.
Курумник — очень необычное, как будто из другого мира, скальное образование. В других уголках планеты они встречаются редко, но здесь эти каменные реки прорезают весь ландшафт. Мне нравится представлять, что это древние дороги, построенные для путешественников, отличавшихся от человека не меньше, чем мы отличаемся от других существ. Я уверена, что у каменных россыпей есть цель, что существует причина, по которой вся местность прочерчена извилистыми лентами из камней.
Иногда мне казалось, что каменные реки снова ожили и пришли в движение — потекли так же, как, по мнению ученых, текли когда-то. Виновата во всем игра света, возникающая при низких облаках, сильном ветре и ярком солнце. Миллионы маленьких теней бегут по земле, и камни, прочно вросшие в землю не хуже любой скалы, как будто скользят, катятся и падают по склону холма. Но стоит моргнуть, и они останавливаются. А если снова взглянуть боковым зрением, возобновляют свой безумный воображаемый бег.
Многие туристы специально приезжают к нам, чтобы посмотреть на курумник.
Эстансия тоже пользуется популярностью. Владельцы фермы, Джордж и Бренда Баррелл, летом проводят экскурсии, в основном к королевским пингвинам на Волонтир-Пойнт. Миновав гребень холма и спускаясь по противоположному склону, я вижу прямо перед собой почти весь залив. Его береговая линия такая извилистая и неровная, что иногда трудно определить, где заканчивается суша и начинается море. Бывают дни, когда море кажется неподвижным, а по земле непрерывно бегут волны. Но не сегодня. Прозрачный воздух делает краски особенно яркими. Синий океан, белый пляж, расцвеченный зеленым, серым и желтым склон холма. Внизу виднеются маленькие озерца, вода из которых не может найти путь назад в океан, и они сверкают удивительными красками, каких я больше не встречала в природе: изумрудно-зеленый, насыщенная лазурь и даже оттенки фиолетового.
В пасмурную погоду мои родные места выглядят бесплодными и пустыми, но когда светит солнце, эти острова словно сотканы из радуги.
Поисковый отряд собрался на ферме, которая используется как база. Приблизившись, я вижу несколько полицейских машин, пару трейлеров, в том числе отцовский, и несколько внедорожников. Люди толпятся вокруг одной из машин. Я ее не узнаю — возможно, ее арендовала семья пропавшего мальчика. Новый «Лендровер», серебристый, с черной полосой.
Я останавливаюсь как можно дальше от отцовского трейлера и выхожу. Лица людей поворачиваются ко мне, но лишь на мгновение. Для жителей островов я превратилась в подобие вампира. Каждый, кто смотрит на меня, думает: «Женщина, убившая двух детей». Интересно, кто-нибудь из них задается вопросом: «Где сегодня ее собственный ребенок? Она оставила его одного? Опять?»
НЕ ОСТАВЛЯЙ ЕГО ОДНОГО
Что это вообще значит: «Не оставляй его одного»? Не отлучаться в другую комнату? Не выходить в сад, если он дома? Держать его в поле зрения, занимаясь лошадьми?
Я прислоняюсь к машине и задумываюсь. Соседей у нас нет, и никто не может знать, рядом со мной или нет мой младший сын. Друзья уже давно к нам не ходят, особенно когда Сандер в отъезде. Ральф видит меня на пляже, но я сомневаюсь, что он умеет читать и писать.
И все же кто-то решил, что чувства вины, заполняющего меня с той самой секунды, как я утром открываю глаза, недостаточно. Вероятно, если речь идет о вине женщины, ее не может быть слишком много. Я снова наклоняюсь, нахожу в машине записку и засовываю ее в карман бриджей.
Вел начинает бить копытом, требуя выпустить его.
— Помолчи минуту! — рявкаю я.
— Прошу прощения? — Голос не принадлежит моему жеребцу. Повернувшись, я вижу констебля Скай Макнир, выходящую из-за трейлера.
— Привет, Скай. Как дела? — Широко улыбаюсь, что несколько неуместно в данных обстоятельствах, но она отвечает вполне вежливо:
— Неважно. Прошло уже два часа.
Ближе к ферме люди садятся на лошадей. Я вижу семь всадников. Отец на своей огромной гнедой кобыле пытается руководить.
— Что я должна делать?
— Ваш отец считает, что все, кто верхом, должны действовать вместе. Рассредоточиться и двигаться прямо на запад. Пешие будут прочесывать местность с другой стороны дороги. Он не мог уйти далеко.
Кто-то окликает Скай. Она благодарит меня и уходит. Стук в трейлере возобновляется.
— Ладно, ладно. — Открываю дверь, пытаясь сообразить, куда жеребец с именем дьявола может нацелить свое копыто, и проскальзываю внутрь.
— Кто-то за тобой следил, — говорит он, когда я накидываю на него уздечку.
— Шел бы ты знаешь куда… — Я удлиняю повод на расстояние вытянутой руки, на тот случай, если Вел обидится.
— Болтался около дома. Шпионил.
— Может, заткнешься?
— Ну, кто-то же должен тебе сказать. Будь осторожна.
Я кладу ему на спину седло.
— Расслабься, дурень. Я не тупая.
Начинаю затягивать подпругу. Вел выпячивает грудь — так делают многие лошади, и это может быть опасно. Однажды, когда я свалилась с него, мне показалось, что он смеется.
— Разбойники на шесть часов.
Снаружи слышится стук копыт. Я делаю глубокий вдох и снова вывожу своего коня в мир, сотканный из осуждения, недовольства и выставления оценок. Именно такими стали мои отношения с отцом.
— Привет. — Я опускаю стремена, еще раз проверяю подпругу и сажусь в седло. Вел пятится, словно я вешу сто килограммов, а не пятьдесят.
— Плохи дела. — Отец кивком указывает на горы на западе: — Опускается туман. Нам нужно было начинать раньше. Послеобеденный сон, да?
Я поворачиваю Вела и еду к остальным всадникам, уже сидящим в седлах. Никаких признаков тумана. Обычно его видно рано утром, над водой, но не в это время дня.
— Когда ты проезжала мимо, мне показалось, что мотор барахлит. — Отец едет сбоку, почти вплотную — глупо, если учитывать дурной характер Вела. — Когда ты в последний раз была в автосервисе?
— За этим следит Сандер.
— Как и за всем остальным.
Любопытно, как отреагировал бы отец, скажи я ему о записке, которую получила сегодня утром? Думаю, заявил бы, что на сто процентов согласен с автором.
— Должно быть, паренька похитил какой-нибудь педик из казарм. Каждые два месяца к нам привозят новых солдат, и мы понятия не имеем, что это за люди и какое у них прошлое. Я говорил Бобу Стопфорду, что нужно проверять, кто из них раньше нарушал закон.
— Я уверена, что ребенка никто не похищал. Он просто потерялся.
— Прошу простить, что сразу не спросил твое мнение. — Отец повышает голос, готовый вовлечь в спор других, чтобы они приняли его сторону или наблюдали за моим унижением, когда я буду раздавлена его аргументами. — Наверное, нам всем нужно возвращаться домой, раз Рейчел считает, что он объявится через десять минут.
Почему он так ко мне относится?.. Черт, с чего же начать? Во-первых, в отличие от 75 процентов сверстников, я не вернулась домой сразу же после окончания университета. Господи, как же мы гордимся этой статистикой: 75 процентов нашей молодежи — самых умных, не забывайте, — при первой же возможности возвращаются на острова, в это лучшее в мире место, кучку камней в Южной Атлантике… Задержавшись на материке, я примкнула к тем 25 процентам, чей поступок неизбежно будет расценен как отступничество, в личном и культурном плане.
На вопросы из дома я неизменно отвечала, что опыт, который я получала в английской газете, будет неоценим для карьеры репортера и в конечном счете редактора. Что я жертвую своими желаниями ради островов. Разумеется, в этом не было ни капли правды. Я просто не хотела возвращаться домой.
На вопросы англичан, почему осталась, я отвечала, что люблю Лондон. Даже написала заметку в газету на эту тему. Мне нравилась анонимность толпы, ощущение безграничных возможностей, а также тот факт, что дома никто ничего не узнает. Я могу становиться такой, какой хочу, меняться даже в течение одного дня: утром быть застенчивой и женственной, в воздушных платьях до середины икры и с авторучкой с фиолетовыми чернилами в руке, днем — дымящим, как паровоз, и сквернословящим «готом», в драной черной коже и с белым гримом на лице, а вечером — надевать спортивный костюм и бегать по бесконечным лондонским паркам. И никто не спросит меня: «Рейчел Дункан, когда ты увлеклась бегом? Рейчел, а твоя мать знает, что ты так одеваешься? Боже, Рейчел, ты собралась на маскарад?»
«Нужно родиться на маленьком острове, на задворках цивилизации, чтобы по-настоящему ценить анонимность», — писала я. И это было неправдой. Истинная причина того, что я осталась, была совсем в другом.
Но отец принял эти претензии на независимость как свидетельство моего превосходства. Не вернувшись домой сразу после университета, я давала ясно понять, насколько это было возможно, что считаю себя лучше всех людей, среди которых выросла. В его поведении я вижу презрение, которое мы испытываем к тем, кто пытается возвыситься над нами, перегнать нас.
А может, все гораздо проще. Может, он не в состоянии находиться рядом с женщиной, в которую я превратилась три года назад.
Я совершила ужасный поступок.
Ужасный поступок, который мне никогда не позволят забыть.
— Ату! — говорю я и скачу в сторону пустоши. Отец пришпоривает свою кобылу, Примроуз, и следует за мной.
Сначала перед нами расстилается сухая, открытая всем ветрам пустошь. Из тонкого слоя почвы торчат голые скалы, а низкий кустарник похож на плотный пушистый ковер. Он довольно мягкий, но поверхность получается такой неровной, что идти по нему практически невозможно. С любой скоростью. Из густой поросли торчат цветы, словно символизируя стойкий дух Фолклендов.
— Смотри, куда едешь. — Я слишком сильно приблизилась, и Вел нацелился зубами на зад Примроуз.
— Извини. Я ищу маленького ребенка. — Тем не менее я отворачиваю в сторону. У меня нет желания пререкаться с отцом.
Слева слышится крик. Что-то нашли. Несмотря на свои размеры и чистоту кровей, Вел довольно хорошо справляется с пересеченной местностью, и вскоре мы догоняем следующего всадника, местного психотерапевта Сапфир Пиррус.
Одним из условий, позволивших мне избежать тюрьмы, было посещение психотерапевта. К концу третьего сеанса я начала думать, что уж лучше тюрьма. Как вы себя чувствуете сегодня, Рейчел? Какие это вызывает у вас чувства? Что вы чувствуете в данный момент? Боже праведный, как я могла себя чувствовать? Мой мир рухнул! Закрывая глаза, я каждый раз видела лица тех мертвых мальчиков, слышала, как они кричат в падающей машине. Неужели она думала, что разговоры о моих чувствах чем-то помогут?
Во время последнего сеанса я рассказала ей о поэме Кольриджа, которая мне никогда не нравилась, но которую я выучила в надежде, что это оценит Кэтрин, предки которой были моряками. Под внимательным взглядом Сапфир я рассказала ей историю о долгом и опасном путешествии на юг, об альбатросе, который был для моряков чем-то вроде домашнего питомца или приемного ребенка и которого застрелил Старый Мореход.
Раскаяние постоянно преследует Старого Морехода, и он носит на шее мертвую птицу (я никогда не была до конца уверена, в прямом или в переносном смысле) как яркий символ камня на душе.
Я чувствую себя Старым Мореходом из поэмы Кольриджа, сказала я Сапфир. Я вела себя глупо, бездумно, а от последствий страдают окружающие. Я чувствую себя так, словно предала всех, кого любила. Словно жители островов повесили мне на шею альбатроса. Словно всюду, куда бы я ни шла, за мной следует запах разлагающейся птицы, а каждый, кто на меня смотрит, видит капающую кровь. От этой крови никогда не избавиться. Не рассказываю я только конец поэмы, где Старый Мореход, обратившись к молитвам, наконец избавляется от альбатроса.
Чтобы сбросить со своей шеи гниющий труп, мне придется провести в церкви гораздо больше, чем пару минут.
Сапфир на сером жеребце, под цвет ее волосам и одежде, и я на черном дьяволе направляемся к группе людей, один из которых держит в руке лоскут красной ткани. Нам уже сообщили, что одежда у Арчи красного цвета.
— Можно взглянуть? — Я подгоняю Вела. Сапфир не отстает, и мы подъезжаем одновременно.
Мужчина неохотно протягивает нам ткань. Красная клетка. Крупная. Кусок крашеного хлопка размером примерно восемь на десять дюймов, оторванный от нижней части рубашки, с инструкцией по стирке.
— Нет, — Сапфир качает головой. — Я знаю этот бренд. Такую одежду продают в Стэнли. Никакой связи с маленьким мальчиком.
Все смотрят на меня, ждут подтверждения. Мы здесь единственные женщины и должны разбираться во всем, что касается одежды.
— Я тоже узнаю этот бренд. Должно быть, рубашка кого-то из местных. И рисунок сильно выцвел. Но я бы его все равно не выбрасывала, на всякий случай.
Я сую ткань в седельную сумку, пока до нее не добрался отец — видно, что у него руки чешутся. Он командует, чтобы мы снова растянулись цепочкой, и все движутся дальше.
— Мы должны найти его как можно скорее. — Оглянувшись, я вижу, что со мной поравнялась Сапфир. — Даже если он мертв — а я молю Бога, чтобы он был жив, — нам все равно нужно его найти. Самую сильную панику в обществе вызывают именно пропавшие дети.
«Некоторым обществам нравятся мертвецы», — думаю я, но произнести вслух не решаюсь.
— Наш худший, примитивный страх. — Я слышу ее дыхание. Она изо всех сил старается не отстать от моего более крупного и тренированного жеребца. — Боязнь, что кто-то крадет наших детей. Год назад ваш отец написал превосходную статью на эту тему. Читали?
Я не только читала эту статью — о том, как реагирует общество на пропавших детей, включая в фольклор рассказы о них, — я ее писала. Папа заметил (по всей видимости, справедливо), что никто не захочет читать мою статью о несчастьях с детьми, и поэтому поместил ее в газете под своей подписью. Думаю, со временем он убедил себя, что сам ее сочинил.
— Малыш играл. Уверена, он просто потерялся.
— Будем надеяться, что вы правы. Но страх меняет общество.
— Берегитесь Вела. — Я выдвигаюсь вперед. — Он лягается. Тот еще субчик.
— На себя посмотри, — фыркает мой жеребец.
В тот день мы не находим никаких следов ребенка, хотя не прекращаем поиски до тех пор, пока солнце не опускается за холмы, а небо не становится фиолетовым. У самой фермы я подъезжаю к Тому Барреллу, младшему сыну фермера, который держится слева от меня. Он переговаривается с Сапфир.
— Кажется, я не видела вашего отца, — говорит она.
— Отец уехал сразу после обеда. Он даже не знает.
— Думаете, малыш упал в реку?
Том морщится — у него самого маленький ребенок. Конечно, никому не хочется думать, что ребенок утонул, но с учетом близости воды этого исключить нельзя. Весной, после зимних дождей и снега, реки могут быть глубокими и быстрыми.
— Похоже на то, — отвечает Том. — Тогда тело вынесет приливом, ночью или завтра утром.
Я закрываю глаза и делаю несколько глубоких вдохов. Нэд и Кит не утонули, выводы вскрытия однозначны, — но я столько раз падала в воду вместе с ними… Мои страшные сны, мои кошмары наяву — все они одинаковые. Поэтому я знаю, как это, когда тебя со всех сторон окружает вода, когда ты не видишь ничего, кроме воды, чувствуешь, как она бьет в лицо, проникает в горло… Я знаю, что значит потеряться в водном мире, не понимая, выберешься ли ты из него. Судьба пощадила Нэда и Кита, избавив от всего этого, — но не меня. Я тону каждый день.
Вода, вода, повсюду.
Никто не должен умирать в воде, особенно трехлетний ребенок.
Мы вернулись. Вел видит свою корзину с сеном и переходит на галоп. Он несется сломя голову и едва не сбивает констебля Скай.
— Том, мне нужно у вас кое-что спросить! — кричит она. Вел добирается до сена и начинает есть, не дожидаясь, пока я спрыгну на землю.
— Один из братьев Арчи говорит, что видел на обочине дороги другой серебристый «Лендровер». — Скай подпрыгивает на месте, как встревоженный жеребенок; ей неуютно одной среди лошадей. — Вы на ферме ничего не заметили?
Том задумывается, потом качает головой:
— Честно говоря, из дома не очень хорошо видно то место. Но летом здесь останавливается много народу. По десятку машин в неделю. Так что все возможно.
— А разве второй «Лендровер» был не с ними? — Без моего отца никак не обойтись. Он обязательно должен быть в центре событий.
— Родители Арчи и их друзья приехали на двух арендованных машинах. «Лендровер» и красный «Форд Мондео». Здесь уже были другие туристы, на синем «Воксхолле», и они еще здесь, помогают искать. Таким образом, три машины. Теперь, возможно, четыре.
Думаю, половина автомобилей на острове — серебристо-серые «Лендроверы». Ребенок мог перепутать.
— Нам нужно поговорить с вашим отцом, — говорит Скай Тому. — Он мог видеть неизвестный автомобиль. Когда, вы сказали, он уехал?
Я оставляю их. Веду Вела в трейлер, привязываю его и снова выхожу, чтобы забрать упряжь. Сойдя с пандуса, резко поворачиваю и едва не сталкиваюсь с мужчиной. Знакомым. Среднего роста, худощавый, с темными глазами, часто и сильно моргающими. Бледная кожа. Некогда темные волосы тронуты сединой.
Бен Куинн. Я убила его сыновей. Пока мы искали ребенка, здесь появилась «Скорая», — наверное, он приехал вместе с бригадой.
— Ой. Привет. — Похоже, Бен удивлен не меньше меня. Он не узнал мой трейлер.
Неловкая пауза — никто из нас не знает, что делать дальше. Поэтому мы стоим и просто смотрим друг на друга. Наверное, он бы все отдал, лишь бы оказаться как можно дальше от меня, но условности цивилизованного общества требуют по крайней мере обмена парой вежливых фраз.
— Как дела? — Бен часто моргает, словно пытается рассеять чары, удерживающие его рядом с женщиной, которую он, наверное, с удовольствием придушил бы.
— Хорошо. А у тебя?
Что дальше? Спросить, как семья? Семимесячный ребенок? Слава богу, Бен лишает меня шанса на какую-нибудь глупость, потому что первым отворачивается и уходит, споткнувшись о кочку. Забыв об упряжи, я возвращаюсь в трейлер. Буквально врываюсь внутрь и, дрожа, прижимаюсь к мощной груди жеребца.
Вел недовольно ерзает.
— Ну, что еще?
— Подожди, дай мне минутку… — Я опускаю голову. Его шкура теплая и влажная от пота. Я чувствую, как бьется его сердце.
— У тебя жалкий вид, ты это знаешь? — Он встряхивает головой.
— Да, знаю.
Пыль лезет в нос, и мне хочется чихнуть, но я не шевелюсь. Обнимаю свою лошадь и уговариваю себя, что мне нужна минута, всего одна минута, хотя прекрасно понимаю, что не хватит ни тысячи, ни миллиона минут.
Мы с Кэтрин ровесницы и поэтому уехали в Англию одновременно, хотя учились в разных университетах. Она изучала морскую биологию в Плимуте, я выбрала английскую литературу в Бристоле.
Наверное, мне никогда не забыть радостного волнения того первого путешествия. Нас было пятеро, летевших к знаниям на самолете «RAF Тристар». В том числе и Бен, учившийся на третьем курсе медицинского факультета. Опытные путешественники спали, а мы с Кэтрин бодрствовали всю ночь, наблюдая, как при пересечении часовых поясов неестественно быстро темнеет, а затем снова светает.
Мы решили, что это просто новый этап нашей дружбы. Мы купим складные коврики и спальные мешки, чтобы можно было ночевать друг у друга по выходным. Новые друзья Кэтрин (она очень разборчива и предъявляет высокие требования к людям, которых впускает в свою жизнь) станут и моими друзьями, а мои (я собиралась завести их как можно больше, перепробовать все на свете — потому что как мне еще узнать, что я на самом деле люблю?) станут ее друзьями. Помню, в последние месяцы перед отъездом я бесконечно рассуждала о природе истинной дружбы, о синергии[27] двух душ, которые еще больше сближаются по мере того, как каждая становится сильнее. Кэтрин изучала расписание поездов и подсчитывала, какую часть ежегодной стипендии нужно отложить на железнодорожные билеты.
— Хочу посмотреть Шотландию, — сказала я, когда самолет приземлился для дозаправки на острове Вознесения. Я читала сэра Вальтера Скотта и рисовала в своем воображении Роба Роя[28], полуразрушенные замки, воинов в клетчатых пледах и поросшие вереском горы.
— Театральное общество из Бристоля обычно привозит пару спектаклей на Эдинбургский фестиваль, — сделала я вторую попытку, когда Кэтрин не ответила.
— Разве фестиваль не летом?
Считалось, что первую пару лет длинные летние каникулы мы будем проводить дома. Бен сидел тремя рядами дальше, вместе с Джошем Сэвиджем, который перешел на последний курс юридического факультета в Бате. В то время он всегда выглядел так, словно только что проснулся. Может, из-за припухших век, может, из-за привычки часто и сильно моргать. А может, просто не высыпался.
— В августе. — Бен отбросил волосы с глаз. Седина, которая неизбежно их присыплет, еще не начала проступать; они были черными, как у испанца. — А что? Собираетесь приехать?
— Рейчел хочет.
— Приезжайте на Хогманай. Вот где настоящее безумие. Гостей мы обычно укладываем на полу.
И мы приехали на Хогманай, шотландский Новый год. Поезд дальнего следования прибыл во вторник в половине седьмого утра, и Бен встречал нас на вокзале. Потом были пять дней в городе, который казался высеченным из черного льда. Мы были ослеплены Эдинбургом, величественным и вечным, как окружающие его горы. Уроженцы мест, где, если ты хочешь, чтобы твой дом выдержал проверку временем, нужно снабдить его прочной железной кровлей, мы были очарованы замком и жилыми домами, башнями и церквями, широкими колоннадами и лестницами, мощеными дорогами, барами в подвалах и напоминавшем о доме небом над городом, который так отличался от всего, что мы знали раньше
Новогодняя стужа вытягивала воздух из легких и обжигала кончики пальцев, но крепкий янтарный напиток, который мы пили, разливался теплом до самых ног. Пять дней мы почти не отдыхали. И, наверное, ни одного часа не оставались трезвыми. Но мы обе не спали на полу — по крайней мере, после первой ночи. Именно во время этого путешествия Бен и Кэтрин стали встречаться.
Оставив своего фыркающего и бьющего копытом жеребца, я прокрадываюсь к задней части трейлера и выглядываю наружу. Бен стоит рядом с машиной «Скорой помощи» и разговаривает с парамедиком[29].
Мне кажется, что людей, которых мы любим, можно разделить на две категории. Во-первых, те, о ком мы обязаны заботиться, кто связан с нами кровными узами или брачными узами других людей. А еще есть люди, настолько близкие по духу, что их просто невозможно не любить. Одно их присутствие поднимает настроение, приглаживает взъерошенные перья и ставит на место пошатнувшийся мир.
За всю свою жизнь я так любила всего двух человек. Двух человек, которых просто не могла не любить. Разумеется, это моя лучшая подруга Кэтрин, родная душа.
И мужчина, за которого она вышла замуж.
28
Пять дней в Эдинбурге превратились в пять ночей физической и душевной пытки. Лежа в спальном мешке на засаленном ковре в гостиной, я мечтала о руках Бена, о тепле его кожи, о его пальцах, скользящих по моему телу, а всего в нескольких ярдах от меня для Кэтрин все это было реальностью. Я говорила себе, что это не продлится долго, что однажды он снова будет свободен, что в следующий раз он будет мудрее, — но все оставалось неизменным. Они были вместе все три университетских года, и к концу последнего семестра на пальце у Кэтрин появилось кольцо.
Когда она вернулась домой, устроилась на работу в Фолклендский фонд дикой природы и стала готовиться к свадьбе, я просто не смогла последовать за ней. Вернулась только к свадьбе, больше года спустя — и проплакала весь день. К счастью, все думали, что это просто сентиментальность. Я всегда была плаксой. После свадьбы я решила остаться. Казалось, хуже быть не может.
Кроме того, на островах появился новый молодой человек, голландец по имени Сандер, приехавший на работу в канцелярию губернатора. Он явно питал слабость к женщинам, а на свадьбе взгляд его влажных голубых глаз неотступно следовал за мной. Интересно, знал ли он, что эти слезы настоящие? Что мое сердце под бледно-золотистым шелком разорвано в клочья? Если и знал, то ни разу этого не выдал.
Мысли о Сандере немного успокоили. Так бывает всегда. Я не люблю мужа — и не уверена, что когда-нибудь любила, — но в его присутствии становлюсь лучше, сильнее.
Я собираю упряжь, выслушиваю наметки плана под названием «Собраться утром, если в этом будет необходимость». Затем все возвращаются в Стэнли. Мне очень хочется снова увидеть Бена, и я уезжаю последней, когда на ферме остаются только полицейские машины и арендованные автомобили семьи пропавшего мальчика.
За несколько ярдов от пересечения дороги с каменной осыпью замечаю старенький зеленый «Рейнджровер», двигающийся навстречу. Он останавливается, пропуская меня. Я поднимаю руку, чтобы поблагодарить возвращающегося домой Джорджа Баррела, и тот машет в ответ.
Теперь я на дороге одна, и мне приходит в голову, что в это время Питера пора укладывать спать.
Что-то впивается мне в зад, и я вспоминаю, что в кармане у меня анонимная записка. Нужно кому-то о ней рассказать, хотя бы Сандеру. Но я не могу этого сделать, не признавшись, что каждый день надолго оставляю младшего сына одного. Когда он засыпает днем, я иду на свое место на скале над пляжем или принимаю таблетки, которые врач выписал мне от бессонницы. Питер часто просыпается раньше меня или до того, как я возвращаюсь с пляжа, но он не может сам выбраться из кроватки. Он в полной безопасности.
Я подъезжаю к развилке дорог, ведущих из Стэнли — левая ведет к Дарвину, Гуз-Грин и аэропорту, а правая (по которой я возвращаюсь в город) к Эстансии. С запада к развилке приближается другая машина, причем водитель прибавляет скорость, как будто полон решимости меня опередить. Я притормаживаю, пропуская светлый «Лендровер», но успеваю увидеть три буквы номерного знака, SNR, и почему-то вспоминаю о курумнике.
Когда я проезжаю через Стэнли, город вовсю празднует Хэллоуин. Улицы заполнены крошечными ведьмами и миниатюрными скелетами — в сопровождении родителей. Старшие дети тоже здесь. Их наряды и маски выглядят более мрачно и устрашающе. Прямо передо мной дорогу перебегает зомби, вынуждая остановиться.
Запуская двигатель, я вижу, что к детям присоединились некоторые взрослые. Мел, шеф-повар «Глоуб», шагает по улице в костюме женского персонажа комической пантомимы. Он видит меня и останавливается — одна рука упирается в обтянутое фиолетовым шелком бедро, другая плотнее нахлобучивает на голову шляпу в стиле Кармен Миранды.
— Как я выгляжу, дорогуша?
Мел один из немногих людей на островах, который искренне мил со мной. Я окидываю его взглядом и пытаюсь улыбнуться.
— Совсем не похоже на даму.
Он делает вид, что поправляет свои причиндалы в промежности.
— А я вовсе и не дама. — И, подмигнув, идет дальше.
Мальчики уже дома, играют с бабушкой, хотя младшему давно пора спать. Мама нашла какие-то старые картонные коробки и построила в гостиной туннели и пещеры. Когда я тихо вошла через заднюю дверь, то никого из них не увидела, но коробки тряслись, а изнутри доносился шорох — по туннелям ползли маленькие человечки.
— А-ха-ха! — Голос бабушки еще больше, чем обычно, похож на рев гоблина. Она появляется из одного конца картонного города и, увидев меня, смущается. Потом выползает наружу и неуклюже встает.
— Отец с тобой? — Стряхивает пыль с одежды.
— Должно быть, поехал прямо в редакцию. Сегодня они собирались оставаться в эфире допоздна. — Шорох стихает. Появляется Крис и улыбается мне. За ним — Майкл. Последним вылезает младший. Он не обращает на меня внимания.
— Бабушка, лови нас!
Все три мальчика в пижамах. Я чувствую запах шампуня и печенья.
— Ну, что? — спрашивает меня мать. Я качаю головой.
— Вы его нашли? — От Криса ничего не скроешь.
Майкл подходит ко мне и обнимает за талию. Он всегда был очень ласковым ребенком. Питер видит, как я обнимаю его старшего брата, и, естественно, ревнует. Подбегает и протягивает руки, чтобы его взяли. Он смотрит на Майкла, а не на меня, но я беру его на руки.
— Как насчет горячего шоколада? — предлагает бабушка.
В кухне вся посуда вымыта и убрана в буфет. Стол чист. Все сияет. Я пытаюсь смотреть на все это как на любезность со стороны матери, что на самом деле правда, но в каждом блике на чистых поверхностях мне видится упрек.
— Что с ним будет? — спрашивает Крис, когда мы садимся за стол.
— Ничего плохого с ним точно не случится. Замерзнет и немного испугается, но никакой опасности нет. Ночью ожидают хорошую погоду. Возьмешь Питера? Я помогу бабушке. — Я передаю малыша старшему брату.
— Он умрет? — спрашивает Майкл.
— Конечно, нет. Как он может умереть? Думаешь, его насмерть заклюет пингвин?
Майкл в мгновение ока превращается в пингвина — руки застывают под прямым углом к туловищу, губы вытягиваются, изображая клюв, — и начинает клевать младшего брата, который радостно включается в игру.
— Мама Сэма Уэлша говорит, что он умрет от перехлаждения, — говорит Крис.
— Переохлаждения. Но это маловероятно. Летом многие спят на свежем воздухе.
— В палатках. В спальных мешках. — Крис никак не успокаивается.
— Я не утверждаю, что ему будет хорошо. Просто за одну ночь на улице ничего страшного не случится. — Совершенно очевидно, что мой оптимизм никого не может обмануть.
— Мы задули фонарики из тыкв, — говорит Майкл, — чтобы он не испугался, если придет к нам.
— Я сказала им это сделать. — Моя мать не склонна отдавать восьмилетнему ребенку заслуги, принадлежащие ей по праву. — Наверное, его родители тоже там были. — Она понижает голос, словно Крис и Майкл ловят каждое слово. — Что имеем — не храним, потерявши — плачем. — Мать ставит на стол две кружки и пластмассовую чашку с крышкой. — Представить не могу, что чувствует бедная мать… Тебе тоже налить, Рейчел?
— Нет, спасибо, — отказываюсь я, хотя с обеда ничего не ела.
Мама помогает мне уложить мальчиков в кроватки, а затем я провожаю ее до машины.
— Что говорит полиция? Они видят связь? — Она открывает дверцу, а я отступаю к зеленой изгороди, прячась от ветра. — С двумя другими?
— Никто ничего не говорит. — «За исключением отца, — мысленно прибавляю я. — Ему везде мерещатся заговоры».
— Все трое пропали недалеко от воды. — Она втискивает свое массивное тело на водительское сиденье и смотрит на меня: — Может, стоит обратить внимание на тех, у кого есть лодка?
У половины местных жителей есть лодки, и ей это хорошо известно.
— Я уверена, завтра мы его найдем. Спокойной ночи, мама. — Наклоняюсь и тыкаюсь губами в ее щеку, делая вид, что не замечаю, как она морщится. — Спасибо за помощь.
Мама фыркает и трогается с места, прежде чем я успеваю отойти. На ногу она мне не наезжает, но лишь по чистой случайности.
Примерно через час я просыпаюсь от тихого плача. Жду несколько минут — в комнате младшего всегда горит ночник, и он умеет успокаиваться сам. Но не сегодня. Питер плачет по-настоящему, и я понимаю, что он разбудит остальных.
Иду по коридору, и мое внимание привлекает какое-то мерцание рядом с домом. Подхожу к окну, зная, что снаружи меня видно.
На дороге стоит машина. Ошибиться невозможно — даже если я не узнаю́ бледную темноволосую женщину на водительском сиденье. Кэтрин снова приехала к нашему дому ночью и смотрит прямо в окно спальни моего младшего сына.
Выйдя из дома, я запираю дверь, что случается очень редко, но меня беспокоит пропавший ребенок, не говоря уже об анонимном корреспонденте. Ветер, почти не заметный днем, вновь усилился, так что весь дом протестующе стонет и скрипит.
Оставлять записку для Криса на кухонном столе тоже не в моих правилах. Я не помню, чтобы, проснувшись ночью, он спускался на кухню, но эту ночь обычной не назовешь.
«Пошла проверить лошадей, — написала я. — Скоро вернусь».
— Ты шутишь, — бормочет Вел.
— Поехали, лентяй. Разочек отработаешь свой корм — для разнообразия.
Я быстро седлаю его и вывожу со двора по полоске травы, приглушающей звуки.
До дома Кэтрин несколько миль по дороге, но напрямик я доберусь чуть больше, чем за полчаса. Мы уже какое-то время играем в эти игры. Она по ночам проезжает мимо моего дома, иногда останавливаясь на несколько минут. Я подкрадываюсь к ее дому верхом. Я всегда чувствую ее присутствие, и почему-то кажется, что и она знает, когда я рядом. Но мы ничего не предпринимаем. Однажды — возможно, этой ночью — одна из нас попытается найти выход из этого тупика.
И тогда я, возможно, найду дорогу к себе прежней.
Он кару заслужил свою и кару понесет.
Начну вытаскивать себя из поглотившей меня пучины.
Двадцать с лишним лет, большую часть нашей жизни, Кэтрин была моей второй половинкой. Она была мне нужна, даже когда я жутко ревновала ее к Бену. Теперь, через несколько лет после нашего последнего разговора, я совсем потерялась без нее. Я готова отрезать себе руку, разодрать в клочья лицо, если б это могло искупить то, что я натворила. А иногда мне кажется, что все бесполезно, что никакая жертва не поможет мне заслужить прощение Кэтрин.
Смыть Альбатроса кровь.
С заходом солнца острова изменились. Цвета поблекли, сменившись оттенками серого, четкие контуры ландшафта растворились среди теней, но зато проснулись звуки, запахи и текстура. Люди, живущие в густонаселенных частях мира, говорят о тишине и спокойствии ночи. Здесь же, когда немногочисленное население укладывается спать, происходит прямо противоположное. Здесь ночь — это нескончаемая какофония звуков. Птицы в гнездах, мимо которых проезжаем мы с Велом, кудахчут, сплетничают и ссорятся, словно ткут плотный звуковой ковер. Над нашими головами пронзительно галдит птичий молодняк, радуясь полету и свободе. Соколы поют, пингвины на соседнем берегу пронзительно кричат, возмущаясь ветром, а колония альбатросов на вершине скалы, должно быть, обсуждает политику — такими разнообразными и умными кажутся их разговоры. А за всем этим проступает рокот и рев океана.
Я съезжаю с тропинки на пересеченную местность. Судя по сладковатому запаху, это заросли дрока. У границы торфяника запах меняется — теперь это влажная гниль. Усилившийся ветер раздражает Вела, но вскоре мы добираемся до того места, где нужно повернуть, и теперь ветер дует в спину, подгоняя нас.
НЕ ОСТАВЛЯЙ ЕГО ОДНОГО
На полпути едва не поворачиваю назад. Я оставила детей одних. Если кто-то за мной наблюдал, он знает, что меня нет.
— Может, они сейчас там, рыскают вокруг, хотят войти…
Да, Вельзевул умеет внести полезный вклад в любой внутренний диалог. Предположение нелепое. Никакой опасности для спящих детей нет. Я так ему и говорю.
— Родители Арчи Уэста оставили его одного.
— Арчи потерялся. Сбежал. Не нужно ничего выдумывать.
— Ты себя в этом убеждаешь, милочка.
— Мы поедем домой, когда я скажу. А теперь заткнись.
В спальне Кэтрин горит свет. Я вижу его с расстояния полумили. В этом нет ничего необычного — Кэтрин часто не спит в такой поздний час. Бывает, что ночью она уплывает на лодке и бросает якорь в какой-нибудь укромной бухте. Может, у нее тоже бессонница.
Последний участок пути идет вдоль дороги, но я предпочитаю обочину, чтобы заглушить стук копыт. Мне виден верхний этаж дома и края скелетов, но живая изгородь из дрока скрывает все остальное. Спрыгнув на землю, я нахожу укромное место за каменным выступом и привязываю Вела.
В изгороди есть просвет. Протискиваться между колючими ветками неудобно, но я уже проделывала это раньше. Нагибаю голову, съеживаюсь — и вот я уже на другой стороне. Подходя к дому, ловлю себя на мысли, что жду, что Кэтрин выглянет и увидит меня или что Куини почует мое присутствие и залает.
Вел негромко фыркает, и через секунду я слышу другой звук — тихий, низкий, человеческий. Какое-то пыхтение, чуть громче вдоха. Кто-то идет. Я прячусь в живой изгороди и жду.
— Эй?
Этот акцент невозможно не узнать, даже если голос кажется незнакомым. Шотландец. С учетом роста и габаритов мужчины, это может быть только Каллум Мюррей.
Похоже, он меня заметил, потому что идет через сад, глядя прямо на меня. Я съеживаюсь еще больше, понимая, что не смогу улизнуть бесшумно. Спасает меня лишь то, что он плохо знает сад и не замечает пирамиду из гарпунов. Спотыкается о гарпун, падает и сбивает остальные, так что они с грохотом рассыпаются по траве.
Пользуясь тем, что Каллум отвлекся, я отступаю вглубь зеленой изгороди и уже собираюсь повернуться и уйти, но тут открывается задняя дверь дома.
— Не поздновато выпрашивать сладости? — Силуэт Кэтрин в проеме двери едва различим на фоне темной комнаты. Каллум бормочет, что вроде бы видел ее в саду. Он подходит ближе, и вой ветра заглушает их голоса, но голос в моей голове звучит четко и ясно. Кэтрин и Каллум снова вместе.
Три года назад я поняла, что Кэтрин не все мне рассказывает. Несколько месяцев я просто подозревала. Прежде всего, она стала ужасно занятой, утратила свою характерную открытость, желание делиться всем, что происходит в ее жизни. Я знала: она что-то скрывает. Мне в голову приходила мысль, что у них с Беном могут быть какие-то проблемы, но в глубине души понимала, что дело не в этом. Она не выглядела несчастной. А однажды я оседлала Вела и приехала к ней без предупреждения. Привязала его в том же месте, где он ждет меня сейчас, подошла к двери и услышала голос подруги, доносящийся с заднего двора. Потом обошла дом и остановилась на углу.
Тыльная сторона дома Кэтрин обращена к морю, это очень тихое и уютное местечко. При слабом ветре и ясном небе здесь тепло и солнечно. Это было ранней весной, и день, по меркам Фолклендов, стоял жаркий.
На разбросанных подушках лежала голая Кэтрин — вместе с голым мужчиной. Я сразу же поняла, что это не Бен. Плечи светлые, широкие и слишком мускулистые, ноги гораздо длиннее, чем у ее мужа. По напряженному телу Кэтрин, по движениям пальцев, вцепившихся в плечи мужчины, я поняла, что эти двое собираются заняться любовью. Потом мужчина поднял голову, и я узнала волосы песочного цвета.
Я сбежала с места преступления, размышляя, как сохранить эту тайну, такую большую и важную. Непостижимо — по крайней мере, для меня, — как женщине, к которой каждую ночь приходит Бен, могла даже прийти мысль о том, чтобы посмотреть на кого-то другого. С другой стороны, теперь все становилось на свои места — Кэтрин явно проявляла интерес к этому шотландцу.
Шок, испытанный в тот день, скоро прошел, и осталась только радость. Кэтрин встретила другого. Я хорошо ее знала и была уверена, что она не станет заводить роман с мужчиной, которого не любит. Кэтрин влюбилась в другого. Бен снова может стать свободным! Свободным — и моим. Конечно, это непросто, и я буду чувствовать себя виноватой, забирая мальчиков от отца, но мы что-нибудь придумаем. Жизнь вдруг наполнилась возможностями.
Впервые за многие годы впереди забрезжила надежда на счастье, а не только на утешение. На нечто большее, чем покой.
Я увожу Вела, испытывая похожие чувства. Кэтрин снова встречается с Каллумом. Он вернулся в ее жизнь — может, это признак выздоровления? Если Кэтрин сумеет найти свое счастье, может, она позволит вернуться и мне?