Он совсем упустил из виду, что может случиться. Знакомо зазвонили колокольчики, призвав к молчанию. С легким шарканьем и шелестом собор стал коленопреклоняться, обнажая Названцева. Он остался на месте и только опустил голову. По толпе побежал скользящий, всего в полузвук, шепот, едва приметное, лишь в полудвижение, шевеление. Докатилось до Дануты. Она коротко обернулась и, ему показалось, едва не вскрикнула.
Служба продолжалась. Поднявшись, Данута повернулась к нему еще раз, посмотрела не мигая, с болью. И он понял, что его фигура за ее спиной мучила девушку нестерпимо.
Он вышел. Солнце ослепило, но не излечило. Он встал напротив дверей, решив дождаться ее, не зная, что скажет и сделает. Может быть, хватит сказать всего несколько слов, а может, он возьмет ее крепко за руку и выпустит лишь в Москве.
Тянулась вечность за вечностью, накачивая его волнением, нервотрепкой, истерикой мыслей. Наконец полился густой поток — служба кончилась. Лица смешивались в нем. Стараясь не мешать и боясь пропустить Дануту, Названцев суетливо топтался, переходил с места на место. Его задевали. Понемногу струя иссякла. Дануты не было даже среди самых последних.
Да что же это такое! Ушла от него здешним служебным выходом? Названцев бросился в собор. Данута!
Она сидела неподалеку от дверей и плакала громко, горько, беспомощно. Над нею нависал священник, говорил что-то и поглаживал голову…
Несколько часов спустя Названцев вошел в ванную у себя дома. Разрушенный. Наклонился над раковиной, подставить пылающий лоб под холодную воду — пошла носом кровь, хлынула не унять!
Куда деться: зачастили в Москву поздней осенью слякоть, мокрота без существенной разницы между дождем и снегом, воздухом и лужами, днем и ночью. Народ раздражается до свирепости. Тут тебя и толкнут, и обругают лишний раз ни за что ни про что, только подвернись.
Названцев неспешно прогуливался по бульвару. Оправдывая затянувшийся больничный, покашливал и кутался. В первый же день, как заявился из Прибалтики, оброс болезнями и их последствиями, а поправлялся медленно. Эдакая всеобщая инфлюэнца.
Болея, Названцев старался выходить из дома при первой же возможности. Должно быть, лежать среди бела дня противоестественно для человеческой природы. Утомляет. И по впечатлениям великий голод. Телевизор не замена, как ни крути переключатель программ. Проваляешься недели две, и мир уже будто не тот. Говорят о другом, проблемы обновились и в увлечениях перемены. Крутится Земля, а с нею и жизнь каждый раз на новом витке. Заново привыкай, коль выбился.
Бульвар отсырел. На скамейке не посидишь. И не разгуляешься — грязь, лужи. Не вполне кстати навстречу вывернулся полузабытый, полузнакомый. Цветущий сотрудник АПН с четко отпечатанными на лице вопросами (как дела? как здоровье? настроение бодрое?) Сотрудник бурно и скоротечно обрадовался встрече. Он заговорил периодами строк в тридцать каждый. Ответы из да и нет охладили его. Вежливо разошлись. Полуприятель с мимолетным, слабовыраженным недоумением. Названцев с оскоминой от его пожеланий и наставлений на будущее.
От будущего Названцев ждал для начала новых друзей. Он искал с ними встреч каждую минуту и в любом месте. И дело было не в нужде перемены, которой, случается, как болезнью страдают добропорядочные граждане, чтобы разыграть самому себе комедию обновления жизни. Ему необходимы были не новые лица, а другие разговоры, другие причины для радости и огорчений. Может быть, при том же самом маршруте и расписании жизни. Ему очень хотелось не других людей, а новых отношений, непохожих на без конца повторяемую пластинку. Только кто же это захочет вот таким-то образом, с крутым поворотом участвовать в наших потрясениях и переменах? Стало быть, изволь искать. Дружбе, как и любви, закон не писан.
Не занимая себя тем, насколько разочаровал встреченного недруга (далеко не друга), Названцев размышлял. Ах боже мой, до чего мы, люди, бестолковы бываем! И до чего — дети! Ведь во всяком хорошем чувстве и отношении, в любви-то в особенности, самое главное — полное, без оговорок доверие. Абсолютно доверять своему и ответному чувству. Без назойливых вопросов, любит ли! И причину катастроф, столкновений, недоразумений или молчания искать не в степени чувства, не в падении барометра любви, а прежде всего в ином, в обязательном внешнем, что может навалиться, давить, а то и калечить душу человека.
И чего бы проще сразу быть с этим пониманием, а то заплати страданиями, стрессами, пируэтами глупости, даже — вот, пожалуйста,◦— пролей кровь, пока все уразумеешь ясно, отчетливо и прочно.
Нет-нет, без доверия и не говори, не позволяй себе даже думать, что любишь.
Моросил седой дождь: мелкие капли вперемешку с мелкими сырыми снежинками. По задубелому от копоти я грязи снегу текло. Вздумало ему на прошлой неделе выпасть! По снежной каше на тротуарах шлепали покорно и напролом, никто не искал брод. Дело привычное!
Зато дышалось все же легче, чем в иные сухие и безветренные дни, когда от выхлопов машин не продохнешь. У всего, значит, свой прок. Возможно, и утешение.
Названцев замедленным, ленивым шагом брел по бульвару.
А где-то в Прибалтике, на старинных улочках, стучат каблучками принцессы…
Разговор с портретом Офелии
А затем они встали и пошли. Оба молчали. Изгарев не смахивал со лба морщин. У Витьки — с лица не сходила тихая торжественность и просветленность. В дальнем конце кладбища угасала музыка, самые последние, самые похоронные фразы медных плакальщиц — труб. Давно сеялся дождь, а было светло и ярко. Наверное, от осенних пылающих деревьев, в жарких ветвях рассыпалась музыка, в листьях вяз слабый ветер. А памятники не проглядывались далеко. Позже, недели через две, все будет иначе: пусто, гулко и проницаемо.
Как год назад, в тот день…
…Наконец он добрался до дома, прошел в гостиную и, не снимая вымокшего плаща и не вытирая с лица капли, долго стоял посреди комнаты. Неподвижно. Против окна он показался бы статуей, чем глубже сумерки, тем чернее и мрачнее. Он не позволил бы никому на свете прикоснуться к себе. И верно, что совершенно нельзя заглядывать в душу человека, только что похоронившего. Ах да больно же! И там — ни мысли, ни чувства. Головокружительная пустота.
На стене перед Изгаревым висел портрет. Большая фотография. Круглая женская головка, меж приоткрытых шторок теплых волос — милые глаза, милый носик и милый нежный рот. Маленькая актриса Изгарева! Она собиралась рассмеяться, чуть раскрылись губы, и на щеках намеревались показаться смешинки-ямочки — щелк! Вечное движение радости.
Через несколько часов он включил телефон, позвонил, что заберет сына.
Шестилетнему Витьке третий день рассказывали, что маму повезли в очень далекую больницу, что пробудет она там очень-очень долго, а папа поехал ее сопровождать. Говорили неплохие актеры, ее друзья и лгали с большим вдохновением, лучше, чем зачастую играли на сцене, но Изгарева Витька встретил с подозрением.
—◦Ты уже приехал?
—◦Да,◦— сказал Изгарев и попросил хозяев: — Где его вещи? Вы соберите все…
—◦Домой пойдем?
—◦Куда же еще!
Витька стал вспоминать и требовать все, что ему совали в руки за эти дни. И ему отдавали. Откуда он мог знать, что сострадание у людей может быть иногда выше всех других соображений и чувств, а пользоваться этим нельзя.
Когда спускались к машине, он спросил:
—◦Где мама?
—◦Она умерла,◦— нахмурился Изгарев, не придумав заранее ответ. Ему только что прибавили боли напряженные слова и взгляды в этой квартире. Хорошо, таксист чужой человек и не станет выражать соболезнования. Приемлемо одно сочувствие — то, которое не выставляют напоказ.
В следующий, раз Витька заговорил дома.
—◦Она должна вернуться.
—◦Много ты понимаешь, кто что должен,◦— ответил Изгарев, помогая раздеться.
Горе на двоих, слава богу, по полгоря. Оцепенение окончательно прошло, и он уже знал, что сейчас пойдет на кухню сочинить ужин, а утром отведет сына в сад-интернат и отправится на работу. И не сомневался, что выдержит весь день, а за ним еще их множество. Уже со следующей недели, наверняка снова, в любой час ночи будут заходить «на чай» знакомые со своими знакомыми; случится, и трезвые. А может быть, даже завтра появится очередной гость из каких-нибудь тмутараканьих краев, которому дали адрес хорошего человека, где можно остановиться в случае чего.
И все это придется тоже переносить, потому что порядок жизни сохранится во всем и совершенно тот, что поставила в этом доме милая-милая актриса Изгарева.
В конце недели он привез Витьку из интерната, выходные сын пусть проводит по-человечески, в полной свободе.
—◦Я чай поставлю. Будешь?
—◦Ладно. И сделай воздушную яичницу!◦— крикнул Витька и убежал в свою комнату.
—◦Яйца на ночь не едят!
—◦Почему?◦— откликнулся сын.
—◦Не помню.
—◦Хочется мне,◦— пожаловался Витька.
—◦Хорошо.
Воздушная яичница — это маленький цирк. Готовится так: побольше огонь, самая маленькая сковородка и обязательно с ненагревающейся ручкой, немного масла, разумеется — яйца, и самое основное — жарить, водя сковородку над огнем, повыше, чтобы пламя не касалось ее, обязательно в воздухе. По каким-то кухонно-кулинарным законам глазунья так получается невероятно пышной. Изгарев изобрел ее однажды, чтобы развлечь мальчика и уговорить съесть осточертевшее обоим блюдо, поскольку оставались одни часто, а готовить сверх яичницы Изгарев умел мало.
За ужином он рассказал сыну, чем занимался эту неделю, куда ездил, какие люди запомнились и почему.
Вечер прошел в деловой, дружеской обстановке. Посмотрели мульти, несколько клубов — здоровья, музыкальный и кинопанорамный, подгладили привявшую за неделю одежду, с обувью повозились. Сверх этого каждый своим делом позанимался. И засиделись допоздна.
Нежная актриса Изгарева смотрела на них с раскрывающейся улыбкой. Не может быть, чтобы она сомневалась в их способностях пришить хотя бы точно и правильно пуговицу. Она их давно приучила к мысли, что каждый уважающий себя и стоящий уважения человек должен быть во вс