Что же из всего этого — живому пристало течь и изменяться, иметь не только друзей, но и врагов. В понимании — сердце любви.
По мне, родная река — редчайшая из возлюбленных. Она так поразительно верна. И не потому, что исправно ждет на условленном навеки месте, готова встретить в любую минуту, без предварительных звонков и уговоров, только явись. Все дело в том, что к ней можно прийти любым: чемпионом мира по лентяйству и смертельно уставшим, переполненным мыслями или пустым, бесполезным, как рассохшаяся бочка, бунтарем и нытиком, брюзгой и остроумцем. У нее настолько много любви ко всякому, кто ее понимает, что она бездонна для всех наших размышлений и переживаний, радостей и горестей, прыжков выше собственной головы, но и приземлений ниже мыслимого для себя достоинства. Ее доверие и чуткость — не игра в интеллигентность. Будто живая, она выслушает и успокоит, поговорит с тобой легкими всплесками и звучными в гулкой летней ночи шорохами или зимним сокровенным журчанием в глубине русла под просевшим у берегов льдом.
Круто поворачивая перед городом, Амур разливается таким просторным плесом, какой редок для земных рек (за другие планеты не ручаюсь). Оказываешься перед ним — невольно застываешь, как перед одним из чудес света, будто перед огромным полотном, яркой картиной, создаваемой на твоих глазах из переменчивой игры волн, порывов ветра, полос ряби, солнечных бликов и отражений облаков, их теней и коротких мазков проплывающих вдали судов.
А ее наводнения, какими я их видел и запомнил на всю жизнь! Левый берег исчезает, и до самого горизонта между куп деревьев поблескивает вода. Течение перехлестывает через острова, сгибая ивняк в одну сторону. И несет мимо огромные деревья, россыпи бревен, полузатопленные лодки, ящики, палки, мелкий древесный сор, случается, целые срубы, дома-утопленники, в которых уже ничего, кроме полого плещущихся волн, забредающих сквозь проемы исчезнувших дверей и оконных рам. А по берегам заборы, уходящие под воду, и огороды, в которых собирали капусту, ныряя с лодки.
И штормы. Те неожиданные, что налетают вдруг в августе, отголоски прошедшего рядом тайфуна или сам его величество тихоокеанский тайфун. Но особенно осенние, сердитые и крепкие, от которых больше урона, потому что вода, как правило, еще стоит высоко, И волны теребят берега, мочалят рее, что оказалось у кромки, разбивают заборы и створные знаки, проламывают стены прибрежных домов, разносят в щепы плохо вытащенные лодки и, как топором, подрубают высокие лесистые склоны. Те с грохотом сползают вниз, заваливая берега рухнувшими и густо переплетенными деревьями, отчего берега становятся непроходимыми, пока не спадет достаточно река. В такой штормовой день исчезает вся пригородная флотилия, задерживаются и крупные суда. Пройдет изредка «ярославец», катер, которому и в море можно штормовать. Он зарывается, окутывается брызгами, которые хлещут по рубке, и торопится, словно и ему не в охотку — срочное дело заставило.
А все же ширина, полноводие или высота, сила волн — все это скорее гидрологические характеристики. Ими не объять, не выразить в полной мере всего того, что по-настоящему составляет и определяет характер реки. Тем более — ее красоту. Как нельзя судить о характере и достоинствах человека лишь по его выступлению на профсоюзном собрании.
Начать хотя бы с того, что во всех известных мне образных сравнениях река — летняя. Безусловно, летом она больше на виду: включена в жизнь и в заботы города, края, в планы пароходства, в творческие замыслы воскресных рыбаков и намерения левобережного дачника, в командировочные отчеты, в материалы газет, в сводки гидрометеослужбы, в победы пляжных принцев… Летом она удобнее и нужнее.
Но мне она хороша и осенью. Штормы недолги. И в нежные, тихие дни скоротечного бабьего лета река словно запасается на зиму — наполняется покоем, тишиной и терпением. И теплом, чтобы не промерзнуть до дна. С ней начинает происходить что-то особенное, будто с осенними дождями в нее сливается лесное золото. Вода становится прозрачной, легкой и шелковистой, покалывает, но не холодком, а словно слабыми электрическими разрядами. И больше всего я люблю именно эти осенние купания. От них ни дать ни взять молодеешь — так в душе прибавляется доброты, веры и восхищения перед великой, бесконечной красотой природы. И тогда даже резкие крики птиц над головой, где-то высоко-высоко, кажутся обращенными ко мне. Поди дивятся чудаку, октябрьскому купальщику, осторожно раздвигающему руками зеркальную поверхность словно застывшей реки.
И дни шуги, когда по опустевшей, покинутой реке медленно и плавно заскользят первые слабые льдинки, будто возвращаются к морю тени погибших рыб, отметавших икру. В этих днях есть какая-то неуловимая торжественность. Прощальный праздник реки, укладывающейся на зиму под толстую и будто мохнатую, торосистую шубу. Короткий ледовый бал, который начинается с того, что берег покрывается закраинами. Зачастую они настолько прозрачны, что по ним страшно ступать — под ногами отчетливо виден каждый камушек. Однажды я так вдруг увидел под собой ржавый неразорвавшийся снаряд и чуть не провалился прямо на него из-за резкого движения. Закраины тонки. За ними, то тут то там приставая к кромке, шелестя, будто перешептываясь, толкливо спускаются ледяные лепешки. С каждым днем льдины толще, крупнее, начинают сливаться во все более мощные и крупные поля. Через неделю-полторы и закраины не те — хоть на грузовике проезжай! И все дальше они от берегов. Набирая силу, морозы все заметнее сужают реку. Потолстевшие льдины шумно ссорятся, задирают торцы, теснясь и негодуя. И неожиданно, в один прекрасный день (извечно недосуг заметить когда) река уже стоит, покорно, без звука и движения. Отметив свое отступление длинными полосами торосов.
И зимой — чем река хуже? Она лишь другая. До зимней красоты охотников куда меньше. Слабее и молва. Зимой река не меньше богата светом и бликами. Косые солнечные Лучи ударяют в тонкие, хрупко торчащие льдинки и те вспыхивают радугой. Сверкающее полыхание пробегает по ледяным полям. Кажется, будто по реке расставлены маленькие хрустальные дворцы, жилища терпеливых отшельников зимы. Мне нравилось разбивать их лыжной палкой. Не из мести за обмороженную щеку или заледеневшие пальцы — услышать их звон, короткий и тихий, как плеск случайной ночной волны.
Но самое увлекательное — поляны чистого гладкого льда, на котором не держался даже снег, его сдувало первым же ветром. Их много было раньше под левым берегом, где вода застывала без ледохода. С разгона по ним можно было прокатиться на валенках метров пятнадцать-двадцать, замирая от страха, словно пролетишь над бездной. А если лечь и приникнуть лицом ко льду, загородившись от света заскорузлыми, промерзшими варежками, будто висишь над пропастью, заполненной густеющей книзу синевой. Белесой неподвижной кисеей в синеву уходили трещины, пропадая внизу настолько глубоко, что по ним было невозможно угадать, где кончался лед.
И это было самой главной тайной зимней реки.
Мы пытались высмотреть сквозь голубую линзу дно, водоросли, рыб или еще что-нибудь необыкновенное. Под нами раскрывалась лишь такая глубина, что захватывало дух.
С весны народа возле реки прибавляется. В выходные к ней начинают приходить семьями, прогуливаются по набережной. Воскресные смельчаки, которых тянет покачаться, постоять на расколотом и привсплывшем льду, крутятся на берегу, осторожно перепрыгивают со льдины на льдину, изредка проваливаясь и тряся мокрой ногой. И куда-то торопятся вдоль берега мальчишки, предводимые девчонкой в клетчатом платке и в исцарапанных ботинках, как это было и тридцать лет назад, но, дай бог, будет и сто и тысячу лет спустя.
Весной ледохода ждут, как городского праздника.
С уходом льда окончательно растворится зима. Конец холодам и зябким ветрам. И уже так близко подступается скорое лето, ожидая всякую возможность пригреть, высушить землю, выманить из нее траву и расшевелить сонные деревья.
С середины апреля старожилы, как оракулы древних времен, назначали день. Потом другой. Бывало, и третий срок. Но лед все равно упорно стоял. Иногда дергался, со скрежетом продвигался чуть-чуть. На месте осенних закраин струится открытая вода, на которую поглядывают заждавшиеся рыбаки. Голубоватые полосы наступают на берег, затапливают иные, примерзшие ко дну, льдины. Пробираясь между торосов, полая вода покрывает огромными лужами серые ледяные поля. И ветровая рябь преображает их. Кажется, что они уже движутся. Забытые за зиму щемящие запахи реки тревожат неясными напоминаниями о прошлом и несбывшемся. И раньше обычного будят по утрам речника, уже готового в дорогу и выжидающего этого часа.
Мне до сих пор не повезло застать минуту Начала. Она всегда наступала неожиданно. Не та «подвижка» льда, которая может случиться, словно предродовые схватки реки, не раз на день, а настоящий ход льда — вдруг срываются, трескаясь и разламываясь с грохотом, целые поля, несутся, крушат и корежат друг друга, вмиг наваливают вдоль берега щетинистый вал вздыбленных льдин, увозят на себе куски черных, унавоженных дорог, россыпи мелких камней, ветровые наносы песка, мусор, невесть где прихваченные лодки, доски. А со всем этим достоянием — кажется, и прошлые дни.
Однажды перед Утесом выросла целая гора льда.
Но еще больше я люблю позднюю пору ледохода, когда льдины плывут разрозненно и как будто медленнее. По берегу, как выбросившиеся киты, лежат толстые ледяные плиты, тихо позванивают, рассыпаясь под жарким солнцем на граненые сосульки. Нет-нет на их спину кто-нибудь вскакивает и долбит каблуком удало, остервенело, ускоряя смерть льдин, как будто это зачем-нибудь нужно. Река раскрывается. Принимает в себя небо и отражение берегов, города. И вдоль кромки воды по слежавшемуся песку перед закатом гуляют спокойные или немного грустные люди, свыкшиеся с одиночеством, с усталостью ли и все равно открытые для новых надежд, новых встреч и новых друзей.
В конце пятидесятых годов я проплыл на грузовом теплоходе до устья, часами выстаивая у борта или наверху, на открытом ходовом мостике. Рассматривал прибрежные деревни, забравшиеся на косогоры от паводков, вереницы лесистых и обожженных давними лесными пожарами сопок, каменистые обрывы, лесовозную железную дорогу, песчаные косы. Вода стояла высоко. В иной протоке судно шло так близко от низкого берега, что казалось, будто оно скользило прямо по луговине, между трав. А уже через несколько минут мы оказывались посреди необъятного разлива, края которого терялись, угадываясь по дальней темно-зеленой полоске и голубым хребтам за ней, слабо выступавшим из дымки.