И грозы, навещая город, тоже дивят своей необъятной силой. И не тем, что вдруг расколется пополам небо за Казачкой и не яркостью, пышностью молний, будто рухнет кроной вниз гигантское раскаленное добела дерево. Гораздо больше — невысказанной угрозой. Они не такие налетчики, не захватывают врасплох посреди поля или улицы, как среднерусские грозы. Являются степенно, грузно и медленно, во все усиливающейся тишине и сумерках, заполняя собой все небо от края и до края, будто подступается сама ночь, все тяжелее нависая над домами, вот уже и цепляясь свисающими лохмами за высокие заводские трубы, радиомачты и телевышку. Можно двадцать раз поспеть домой (переодеться, а вернее, раздеться до трусов, форменной одежды мальчишек, и носиться потом по дождю, лезть под водосточные трубы, замирая с испуга от близких частых вспышек и ударов грома.
Среди бела дня темнеет так сильно, что тут и там включают свет. Зовут домой детей поменьше. Те забегают в подъезды, ждут-пождут в них, поминутно высовываясь и выбегая с визгом. И понапрасну. Тучища не спешит все. Ее верхний край, задранный, как раскрытая пасть, уже миновал зенит. Но молнии посверкивают только в глубине, слышась лишь отдаленно, словно сдержанный, предупреждающий рык не знающего себе равных величественного чудовища, перед особо сильной грозой по городу отключали электричество, и немо застывшие дома, почти полный мрак, прибавляли общего напряжения, тревожности ожидания и жути. Страшно было глянуть вверх. Оцепенелая тишина тянется вечность, неслышимо и невидимо дрожа, будто кто-то растягивал немыслимо гигантскую резинку. И вдруг вселенная лопается над головой в самый неожиданный миг!
Такие грозы мне казались задуманным кем-то, не людьми, посланцем, отправленным поглядеть и справиться: что там на земле, в городе, как живут и все ли человеческое — человечно? И словно напомнить о возмездии, грозно дохнуть ослепляющим светом и оглушающим, перекатывающимся для острастки грохотом.
Этот образ гроз своей дальневосточной родины я берегу в памяти с любовью как мерку всего того, что можно назвать грозой, и как одно из самых живых, близких мне воспоминаний.
И все же я не знаю более удивительного дара дальневосточного лета, чем его то ярко, бурно и многоцветно вспыхивающие, то мягко и злато полыхающие необыкновенные закаты. Отражение завтрашнего дня, будущих забот и дальних земель, где они рассвет.
Какие бы плотные и пухлые тучи ни цеплялись весь день за небо, редко, чтобы в вечерний час не прорвалось солнце. Даже в крошечную щель между ними оно вырвется и прольется вдруг так сильно, словно накапливалось в этом месте с утра, вмиг затопит полнеба, всю землю и реку. Наполнит протоки левого берега серебром и быстрым путником в секунду обойдет вершины Хехцира, ясно и отчетливо высветит прибрежные дома и кварталы.
Летние вечера, как прихотливый живописец, фантастично и причудливо перекрашивают город. Оранжево, игрушечно рисуют гряду зданий вдоль улицы Карла Маркса. Багровыми всполохами пройдутся по всем фасадам, обращенным к реке, словно одна за другой падают на город занявшиеся закатным огнем низкие плоские тучи. Ярко-красным пламенем схватят окна, которые с четверть часа будут казаться факельным шествием города вдоль мерцающей реки. Всеми этими переменами заведуют закаты.
К этому часу по центральным улицам и бульварам к набережной, к этой предзакатной (буквально) черте города, сходятся все, кого не одолели насущные заботы или душевная лень, погулять недолго в переменном свете закатов. Мне нравится это невольное поклонение. К вечеру, как бы ни был занят, в глубине души что-то начинает непонятно тревожить, напоминать о себе, как будто силишься вспомнить недоговоренные кому-то слова, недопережитое чувство к кому-то, несправедливо забытых или нелепо упущенных людей. И все это настойчиво требует оставить дом и выйти к распускающемуся закату, словно обрести веру, что все еще поправимо.
В закатах моего родного города, осторожно опускающихся за рекой, кроется редкостное душевное здоровье.
Это ощущение появляется, может быть, оттого, что, устав за день от монотонной духоты и однообразной работы (а то и приевшихся отношений, обязанностей и обязательств), сталкиваешься со зрелищем ярким, богатым и движущимся (а только такой жизнью и следовало бы владеть!) и точно прозреваешь, находишь самого себя, каким бы хотел быть. За зрелищем следует и спасительная прохлада, которая в утомительно жаркий день сродни душевному покою.
А возможно, все дело в свежести закатных красок, в тонкости сочетания их и в щедрости передачи земле, отчего ни с того ни с сего полнишься надеждой, радостью и предчувствием, что у тебя не все еще прошло, не все потеряно и далеко не всему конец, сколько бы ни пробило годов. Но, вероятно, весь секрет только в том, что со свидания с амурскими закатами возвращаешься иным: будто пропитанным их добрым светом и талантливым многоцветием, способнее на толковое действие и проникновенные слова.
Кому неизвестно, что вообще красота предназначена оздоровлять, целить человека, в чем бы ни открылась — в мелькнувшем лице, в тишине утра, в волнистом горизонте сопок. Красота дальневосточных закатов сильна, по-моему, в первую очередь тем, что преподает душе искусную науку всей земной красоты: и бесконечным отличием их друг от друга, и одновременным созвучием каждого всем прошлым и будущим, и неисчерпаемостью цветосочетаний, и напоминанием обо всех закатах и вечерах, сколько и где не пришлось бы их видеть, и верностью своей службы всякому дню, будто святыне.
На них можно глядеть с удивлением, замерев и сосредоточась на том, что видишь, целую вечность. Так однажды на парапете набережной неподвижно, не шевелясь, вопреки своей привычке каждый миг беспокойно дергаться, застыло сидел одинокий зачарованный воробей. Неотрывно смотрел на светлое зеркало тихой вечерней реки, то ли завороженный картиной, то ли опьяненный ароматом цветущей липы за спиной, то ли вслушиваясь в путеводную мелодию — арию для голоса с оркестром Глиэра, долетает зовуще и маня с речного трамвайчика, быстрой «зари», скользящей далеко под левым берегом.
Всего несколько дней в месяце, если не подведет погода, закатный час преподносит подарок. Еще при солнце с раннего вечера над Хехциром зависнет полная луна, точно дожидаясь своей минуты, и едва погрузится в Амур грузное золото солнечной дорожки, на речном плесе, на юге, ее тотчас сменяет серебристая лунная, струясь нежнее, легче и тише.
Лето на лето не приходится. В этом году беспросветно лило, подняв реку на пять с половиной метров (а ведь Амур широк и быстр!). В прошлом сушило донельзя, месяц за месяцем небо было задернуто серой пеленой, сквозь которую солнце проступало слабо, давая еле видимую тень и светясь, как медный пятак, красно, не ослепляя. Никогда не знаешь, каким будет следующее.
Во всякое лето бывает недолгая пора особо замечательных дней: синих, звонких и праздничных, вытканных солнцем и ветром, убранных блеском реки и неба, узором пышных колыхаемых деревьев и густых беспокойных трав, с отчетливой, будто орнаментальной, прорисовкой домов в необыкновенно прозрачном воздухе и с приметной раскованностью людей, которым амурский ветер, чистый и свежий поток воздуха, напитанный запахами лугового разнотравья, непременно в помощь и в радость.
Эти дни мы проводили на «косе». Отсюда на виду у всего города поднимались в небо наши скромные воздушные змеи из лучин и плотных иллюстраций, вырванных из журнала «Огонек». Мы запускали свои не вполне традиционные и умелые конструкции с растрепанной веревкой вместо мочала будто космические ракеты — с восторгом и волнением, проскакав по жестковатой траве босиком метров пятнадцать-двадцать и не замечая ни покалываний, ни прямого попадания в коровьи лепешки. Подняв шлейф легонькой пыли, змеи подпрыгивали и рвались вверх так живо и сильно, что к Леньке Фартушному, тощему и слабому, приходилось бросаться на помощь. Змеи вырывали у нас из рук катушку с поспешно разматываемой суровой ниткой, в вышине замирали и парили поверх городских крыш, как стая необыкновенных птиц. Иногда отрывалась какая-нибудь планка, и змей вдруг начинал рыскать, метаться, а затем падал, как подстреленный. Иногда где-то наверху лопалась нитка, и он, словно вырвавшись на свободу, улетал так далеко, что бесполезно было за ним бежать.
Мы отправляли к нашим змеям «почту», небольшие кусочки плотной бумаги. «Письма» и «телеграммы» стремительно уносились вверх по нитке. Мы слали туда самые заветные желания. И змеи несли их в поднебесье, несколько коряво нацарапанных (чистописание мы все дружно ненавидели) слов, с достоинством, гордостью и вызовом, словно обращение землян к инопланетным цивилизациям.
Змеи плыли по лету, расчерчивали небосвод невидимыми линиями и, перекочевав в память как посланники детства, ждали и по-прежнему ждут ответа…
Нынешние деловитые дети ими уже не увлекаются.
Самая серьезная из бед лета — независимо от числа дней в календаре оно самое короткое из времен года. Открыть его не успеешь, как стучится в двери…
Из чего состоит осень?
Я заметил, чаще всего ее горячие поклонники на деле любят не ее саму, а лишь свое особенное состояние, близкое к неожиданному вдохновению, обостренность своих чувств и самоощущений, которые приходят с осенью. Недаром среди пишущих почти мода считать, что это самая плодотворная пора (безусловные доказательства обнаружишь у очень немногих).
Спросишь ее ярого почитателя, чем же она все-таки сама по себе хороша,◦— только и услышишь про багрянец да золото, заученные еще из «Родной речи» толкования. Ой ли любовь — с душевной слепоты? Слепая любовь — влюбленность в степень собственной привязанности, и не больше. Между тем как раз осень необыкновенно нуждается в широко открытых глазах, в чутком взгляде, в незаурядной наблюдательности и в умении хорошо запоминать. У осени все перемена, движение и новизна.
Не имея права относить себя к настоящим ценителям осени (как ни мила душе), все же по злорадной привычке, будто с вниманием выслуша