в чей-то очередной апофеоз осени, спрашиваю, а не скажет ли любезный друг, как в это время смотрится, скажем, улица Карла Маркса?
При том при всем, что осень на Дальнем Востоке (без патриотической похвальбы говоря) действительно прекрасна: тиха, добра и живописна — редко кто даже за своим окном подмечает, какие из деревьев и как желтеют, какие осыпались без промедления, а какие стоят при листьях и по первые дневные морозы, как бы ни трясли их октябрьские ветры.
А на улице Карла Маркса уже с середины сентября полощутся флаги осени. Вначале это отдельные ветви тополей, словно похолодевшие ночи опаляют деревья то в одном, то в другом месте. Постепенно все кроны занимаются бурно, ярко и горят будто поминальные свечи по лету и по всему году. И пусть по-прежнему тепло, солнечно, они без передышки и щедро сыпят и сыпят под ноги толпе легкие монеты осени.
Поздняя осень в свою очередь преображает город, но так, словно проверяет его. На короткое время он как бы выступает наружу, подобно берегу между двумя волнами прибоя. Ушла с прощальным шелестом зеленая. Еще не накатилась белая. Открывается незаконченный ремонт, плохо убранный двор, запущенная улица, где не нарадуешься, если не сковырнешься с мостков в заброшенную траншею, которую засыпали, должно быть, во всех отчетах еще в прошлой пятилетке.
Открытием, началом осени для нас была не школа с обязательным запахом свежей краски. Обычно первые недели еще стоит теплынь за двадцать градусов. Нередко мы купались в сентябре. Уроки и домашние задания после летней свободы не слишком шли на ум и не больно-то беспокоили совесть. Подлинное наступление осени знаменовалось появлением горько-пряного запаха огородных костров. Вечером над улицами вдруг начинал плыть дымок. Всюду вокруг за разномастными заборами и заборчиками беловатые клубы. Жгли ботву и всякий растительный мусор, собранный граблями с огородов и сложенный на задворках. К ночи дымки зависали над оврагами и низинами сизой пеленой. Тогда и мы у себя во дворе «пятиэтажек» собирали в кучи палую листву, поджигали и прыгали сквозь дым и огонь. Наверняка это было нарушением правил пожарной безопасности в городе, но взрослые никогда не кричали на нас.
Не пахла как прежде река, будто ее подменили. Веяло сыростью и слабым теплом. Опустишь в воду иззябшие на ветру пальцы, она покажется еще совсем теплой.
Вообще все запахи строже и будто короче, теснее. Последним их праздником станет вечер накануне первых заморозков, когда до позднего часа будет стоять в воздухе сильный и нежный, сродни духам, аромат осенней травы, словно она торопливо отговаривает свои последние слова. Не доступная ничьему слуху травья лебединая песнь.
Клумбы пустеют быстро. Но долго на них еще будет доцветать скромный и необыкновенно жизнелюбивый, стойкий в испытаниях тэгетэс, который мы всегда называли бархатцами. Он сохраняет свой редкостный, «бархатный» и немного томный запах даже в сухих коробочках, откуда вынешь семена. В канун морозов и снегопадов мы обрывали его и несли поскорее домой, согреть и сохранить цветок, продлить ему жизнь. В вазах он тут же вял, как отказывается жить в неволе неприхотливый воробей.
С запахом тэгетэса отходила осень.
Бабье лето, тихая и солнечная неделя, обвешанная паутинками, гроздьями рябины и лимонника, вычищала и раскрывала дали. Они становятся отчетливыми, глубокими, теряя предел. И тогда за хорошо знакомым мысом и поворотом реки проступит словно неизвестная земля, куда тянет отправиться немедля, где чудится совсем другая жизнь, ради которой стоит наверняка поступиться всей своей прошлой.
Едва осень установится и захватит город и его окрестности, каждый из дней ощутимо трогает кистью всю ее никогда не оканчиваемую картину, непрерывно прибавляя новых красок, а затем словно соскребая их одну за другой.
Королева-художница осень! Знаю за ней более тридцати отчетливых тонов и полуоттенков, из которых она создает свои ежедневные творения, текучие пейзажные полотна. Одно-единственное дерево она может написать в широкой гамме — от ослепительного золота до плотной зелени. Ее цветовая игра увлекает фантазией, неповторимостью и находками. Тот, кто трудолюбиво сидит с этюдником и старательно ловит эту игру, всегда в проигрыше: быстро изменчивые краски осени, ее вдохновенная энергия опережает навык руки и тяжкий путь познания живописцем открывающейся перед ним красоты. И нет другой возможности выразить ее, как не схватить живой и целостный образ одного дня ли, всего ли месяца, осени ли вообще — по таланту. Но ее образ вовсе не в увядании, а в жизни, захваченной не последним, прощальным пожаром, а лишь новым своим превращением.
Неостановимая кисть осени проходится по городу поначалу легко: прикоснется к тополям на старых улицах центра, осторожно тронет ильмы на Серышевой и Комсомольской, в несколько дней перекрасит липы на Амурском бульваре и подчеркнет вечную зелень хвойных аллей возле набережной. Через неделю мазки крупнее, шире и решительнее. Все глуше тона и незаметнее переходы. Внезапно все краски пропадают. Только островки — сосны возле бывшего кадетского корпуса, тут и там немного непокорных тополей, которые так и сохранят зелень до крепких морозов, ильмовая опушка Казачьей горы, аллей Уссурийского бульвара. Остатки убранства лета.
Пригородные леса опустевают еще быстрее. Наверное, тепло города, всего наземного и подземного хозяйства немного задерживает холода. Вершины Хехцира уже белеют снегами, когда зима только начнет примериваться к городу, наведываться в него по ночам, словно что-то ищет в нем тайком. А все же и в самом конце осени выпадет несколько дней с летучим октябрьским теплом еще не ослабевшего солнца. В эти дни осень, бывает, устраивает розыгрыш — пригревает с полудня, до вечера с неделю, и дрогнут на деревьях почки…
Как ни описана, ни исследована осень вниманием знавших и знающих в ней толк писателей, она и по сегодня заколдованно хранит немало тайн.
Отчего, например, мы обязательно оторвемся от занятий и станем высматривать в небе неровный волнующийся клин, едва заслышим удаленные голоса улетающих птиц? Что нам в их будничном, из года в год, перелете? Отголосок доисторической памяти, когда планетой владели птицы (рыбы ли им чета!)? Или просто зависть роскошной их свободе? Что нам в их непонятных и немного тревожных переговорах на лету в вышине? И почему я сразу чувствую тоску по несостоявшимся друзьям, по невстреченной любви, неувиденным краям и по невостребованным жизнью многим из моих человеческих способностей, о которых я уже и сам позабыл? Те же самые стаи пролетают и весной, а не волнуют так.
Осенью городские фонари, зажигаясь все раньше и раньше, теряют яркость, светят бледнее, мертвеннее и словно равнодушнее. Все заметнее редеет к ночи толпа на улице Карла. Маркса, перестук каблуков все дробнее, торопливее (растет среднепешеходная скорость). В подъездах появляются плотники, подправляют двери и оконные рамы. В автобусах уже не сдвинешь окон, спасаясь от неожиданной духоты,◦— заделаны на зиму. С дорог пропадают мотоциклисты, а возле подъездов — старики с их табуретками, стульями. Исчезают ласточки, даже голуби вдруг срываются и кружат, кружат стаей над домами, будто собираются улететь, а воробьи сколачивают спои пронырливые воробьиные банды и обшаривают для начала сухую траву, копошатся в ней с шелестом деловито и молчаливо, без чириканья, с презрением к прохожим.
По вечерам на востоке над городом зависают сиреневые облака, празднично выстаиваются там до поздних сумерек, как корабли на рейде. Возможно, затем, чтобы передать свою окраску зимним закатам, которые уже где-то рядом, может быть, в нескольких днях перехода. Большая Медведица, степенно поворачиваясь над крышами, начинает укладываться на зиму. Земля еще сберегает накопленную за лето теплоту, прикрытую загорелыми сугробами осени, по которым идешь с густым и ломким шорохом. Сопки вокруг города покрываются россыпным золотом всех оттенков и проб. И покрасовавшись немного, как поздние красавицы, они вдруг сбрасывают его. Терпеливые ильмы дожидаются первого снегопада, он ляжет на них тяжелой шапкой, часто обламывая ветви и пугая среди ночи неожиданным громким треском. И упавшая береза струится белым ручьем в бурой осенней траве.
В осени кроется своеобразная и особенная доброта. Солнце спускает лучи мягко и бережно, норовишь пригреться под ними, будто получить ласку. Дивишься глубине, которая открывается в синеве неба, если посмотреть на него сквозь поредевший лес. В лесу гуляется легко, свободно, без усилий — не нужно продираться, не докучают комары. В людях, с кем сталкиваешься на улице, в их случайных взглядах и в случайных словах хочешь уловить неслучайное, обращенное именно к тебе и в твою жизнь. Но и в самом себе открываешь разбуженную веру во все светлое и чистое, чем только богаты человеческий мир и природа.
Но из чего же состоит осень?
Мне всегда хотелось разгадать ее, как весну, лето и зиму.
Что ни осень, я богат долгими ожиданиями автобуса из Бычихи в город. С октября они ходят реже и ненадежнее. Тем более вечером.
С холма, где остановка, у горизонта хорошо виден Южный микрорайон, вырастает прямо из леса и полей. Стандартные, светящиеся окнами дома отсюда кажутся храмами градостроительства, теплыми кораблями, плывущими по холодному и бесприютному морю — по остывшей пустоте ночи. Тихо вызванивают провода над головой. Рекою слабо светится шоссе. Вокруг затихший лес, голый и отменно прослушиваемый. Что-то копошится в нем настороженно. Шагнешь, скрипнут под ногой камушки — тишина. Ни одной живой души.
Но вот и он, спаситель, один из последних, а может, и самый последний автобус, микроковчег, собирающий всех, кто спасается от потопа ночного холода,◦— в километре, из-за ближайшей горки, куда всматриваюсь шестьдесят раз на минуту, встают четыре огонька.
В этот раз покатила почетная колымага — модель и четверть века назад не слишком в новизну. И — слава богу!◦— в ней меня дожидалось место на заднем кресле, над самым мотором, где в это время, не летом, только и сидеть, блаженно пригреваясь снизу, как на печке.