Терраса ресторана, протянувшегося до самого конца тупика, была заполнена ужинающими, и, пока метрдотель вел их к столику, Сильвэн по дороге ответил на несколько рукопожатий. Он был довольно горд впечатлением, которое производила Каролина, особенно красивая в этот вечер. Мужчины провожали ее глазами, вдруг замечтавшись, а женщины окружали оборонительным вниманием, нескромными взглядами, быстрыми и оценивающими, за секунду разглядывая с головы до ног миловидную блондинку, которую, держа за руку, вел за собой между столиками мужчина.
Сильвэн заказал шампанского. Он был рад этому импровизированному ужину и ликованию Каролины, уже погрузившейся в изучение меню. Ему нравилось видеть ее такой, охваченной вожделением, внимательной к составу своего пира, колеблющейся между искусами, предложенными меню, где каждое блюдо заставляло ее мурлыкать от желания. Это чревоугодие, праздник вкусовых сосочков, внимательный и утонченный поиск сочетания вкусов были мощными узами, соединившими их с первых встреч. Иногда они на этом играли, когда каждый знал, что может зажечь другого, чтобы у того слюнки потекли от одного словесного упоминания о закуске, оно возбуждало, как любовные речи. У Каролины было исключительно вкусовое воображение.
Ужин был великолепен, от закуски в виде салата из трюфелей, вымоченных в хересе, до нежного клубничного пирога на десерт, включая необыкновенное рагу из утки по-руански, свежезадушенной[6], поджаренной, политой изысканным шампанским, приправленной грибами и золотистым обжаренным луком, тающим во рту, залитым соусом, где сочетались волшебные оттенки тимьяна, иссопа, душицы и чабера. Сильвэн был счастлив. Он чувствовал себя легким, веселым, уверенным, в состоянии блаженства, которому, возможно, помогала властная бархатистость бутылки Романе-Сен-Виван, слившаяся с изящным духом шампанского. Забыта Диана Ларшан, ее шантаж и ее капризы! Забыты мучения, доставленные ему этой ужасной девчонкой! Незаметными, но точными движениями он гладил пальцами руку Каролины, лежавшую на скатерти. Он наконец снова обрел свою Каролину, делавшую его таким счастливым с момента их встречи на конезаводе в Пэне четырнадцать лет назад. Уже так давно? Но прошедшие годы, рожденные дети прошли для Каролины почти бесследно, или же он ничего не заметил. В этот вечер в белом платье, почти флюоресцирующем в свете ламп, отчего ее глаза, лицо, волосы становились еще теплее, она казалась ему еще красивее, еще желаннее, чем в тот далекий осенний день, когда он решил, что она нужна ему на всю жизнь. Она приобрела большую уверенность, веселость, и Сильвэн не помнил того, чтобы ему хоть на миг стало с ней скучно за все эти годы. Он смотрел, как она, с порозовевшими от бургундского щеками, поднимает бокал, словно просит, глядя на него, неслышный тост. Ее глаза сияли, смеялись, Сильвэну вдруг пришла в голову нелепая идея: он не знает ее, он только что встретил эту очень красивую молодую женщину, и она ему бесконечно нравится, а у него в запасе только этот ужин, чтобы ее очаровать. Жар вина возбуждал и его, пробуждая в нем болтливость. Он заговорил с ней не о ней и не о себе, а о Жюльетте Рекамье, чей изящный бюст находился над баром ресторана, носившего ее имя. Жюльетта была так красива и так жива, сказал он, что все мужчины, которых она встречала, сходили с ума от любви к ней. Все. Принцы, послы, министры, писатели, старики и юнцы, которым она годилась в матери. Сильвэн воодушевлялся, описывая молодую женщину, жившую когда-то здесь, уточнил он, расставив руки, чтобы объять весь ресторан и террасу.
— Прямо здесь, где мы сейчас. В старинном аббатстве, которое потом разрушили. Она держала там салон, и у нее стремились бывать, даже когда она была уже немолода, но сохранила свое обаяние. Вот сюда, Каролина, каждый день в конце своей жизни приходил к ней Шатобриан, бывший когда-то ее любовником, которого она любила больше всех… Сюда, Каролина, прямо сюда, на второй этаж…
И Сильвэн поднял руку, чтобы показать их гостиную, которую словно видел на самом деле, несмотря на построенный на ее месте дом.
— Под конец Жюльетта ослепла, но голос Рене был ее вечерней и ежедневной радостью. Этот голос не постарел, а Рене был очень болтлив. Жюльетта слушала его и вновь обретала в этом голосе, не видя лица, тридцатитрехлетнего мужчину, обворожившего ее у мамаши де Сталь, когда она была еще девушкой, в эпоху Консульства. Она не видела всего остального — лысеющего старика с брюшком, бретонца с кирпичным цветом лица, мучимого подагрой, которую он заработал за целую жизнь кутежей, между своими путешествиями, книгами, женщинами и посольствами. Она не видела, что не осталось ничего от пышной шевелюры, которую он некогда ерошил нетерпеливой рукой, что теперь он с трудом засовывает свои три подбородка в высокий накрахмаленный воротничок. Она не видела, с каким трудом он тащится от кресла к креслу, становясь с каждым днем все боле парализованным. Она теперь слушала только звук, музыку этого горячо любимого голоса, даже не обращая внимания на слова. Рене говорил только о себе, о том, что написал накануне, что напишет завтра, о своей жене, с которой ему скучно, о своей бессоннице, одышке, о своем колене, причиняющем ему страдания, о своих нервных расстройствах. Жюльетта слушала голос и улыбалась, замкнувшись в своем защитном мраке, мечтая, уносясь в прошлое.
А Каролина слушала Сильвэна. Он говорил, что он тоже влюбился в прекрасную Жюльетту, открыв ее для себя в «Загробных записках», ставших его настольной книгой. Жюльетта всегда одевалась в белое, как сегодня вечером она, Каролина. Сильвэн даже обратил ее внимание на то, что многие из присутствующих женщин в ресторане тоже надели в этот вечер белые платья, словно договорились между собой напоминать Жюльетту из аббатства в Буа.
Каролина не читала «Замогильных записок». Только маленькие отрывочки в школе. Известная глава о Комбуре[7], которая есть во всех школьных учебниках. Она припоминала историю о печальных детях в мрачном бретонском замке, где воет ветер, с убийственными взрослыми: благочестивой и тающей на глазах матерью; отцом, встающим в четыре часа утра, а по вечерам стреляющим со стены из ружья по совам и изображающим привидение в халате, ходя по огромной, плохо освещенной гостиной, пугая детей. «И все это, — добавляла Каролина, — изломанное в учебнике французского языка, изрезанное неуместными, якобы объяснительными сносками, будто все дети, что читают этот совершенно простои текст, умственно отсталые. Или будто славные профессора, делавшие сноски, поклялись раз и навсегда отбить у них охоту когда-нибудь продолжить чтение Шатобриана!»
Возбужденная воспоминаниями отрочества, Каролина рассказала Сильвэну, как проходило избиение младенцев по отрывку про Комбур матерью Марией де Жезю, исполнявшей обязанность учительницы французского в девятом классе в Кутансе. Мать Мария, сущий жандарм в рясе, приглаживала усы, объясняла урок анализа текста и задавала вопросы собственного изобретения, на которые надо было отвечать. Да какие вопросы! Например: Почему отец ходил в темноте? Какие слова употребляет автор, сравнивая его с призраком? Почему автор, его сестра и мать превратились в статуи от присутствия отца? Почему мать заставляет детей заглядывать под кровати? И так далее.
Самое интересное, что из тридцати учениц в классе, даже и не думавших о том, чтобы оспорить дурацкие вопросы матери Марии, практически одна только Каролина Перинья и попыталась возражать. Что не мешало остальным на каждом уроке поджидать, как лакомого блюда, стычек, непременно происходивших меду дерзкой Перинья и матерью Марией. И даже коварно подталкивать Каролину к репликам, всегда вызывавшим веселье и за которые ей одной приходилось расплачиваться, терпеть наказания за весь класс.
Поощряемая таким образом к тому, чтобы сеять беспорядок, и довольно гордая отведенной ей ролью, Каролина не хотела сворачивать со своего пути и бросалась вперед. Анализ текста про Комбур был особенно оживлен. Только что прочитанная фраза, где мать Шатобриана бросается «со вздохом на старую кровать с покрывалом из опаленного сиамеза…» На неизбежный вопрос «Что такое опаленный сиамез?» Каролина тотчас сымпровизировала:
— Шкура сожженного сиамского кота, мать моя. Отец — чудовище, ненавидящее свою жену — кремировал ее любимого кота и заставляет ее спать на его шкуре.
Монахиня, выведенная из терпения, засунула руки в рукава.
— Нет, мадемуазель! Это ткань из шелка и хлопка, доставляемая из Сиама!
Апофеоз наступил, когда был прочитан отрывок, где Шатобриан сравнивает свою комбурскую печаль с той, что испытал позднее, в обители в Гренобле, бродя между раками-отшельниками.
Естественно, эти слова вызвали в классе девичьи хихиканья, а глаза невыносимой Каролины заблестели. Она наклонилась к Кларе Бошен, своей подруге, преданной ей всей душой, и прошептала что-то на ухо. Клара прыснула, выплюнув жвачку.
Мать Мария вне себя метнулась к Каролине.
— Извольте повторить то, что вы только что сказали Кларе!
— Это всего лишь неудачная игра слов, мать моя, — ответила Каролина.
— Ну так ознакомьте с ней всех, вместо того чтобы секретничать!.. Может быть, у вас не хватает смелости повторить вслух то, что вы говорите шепотом?
Ей не следовало этого говорить. Заранее предвкушая веселье, взгляды всего класса обратились к Каролине в полной тишине.
— У меня не хватает смелости? Я сказала, мать моя, что гренобльские монахи приняли там позу рака-отшельника.
От хохота задрожали стекла. Лицо матери Марии было пунцовым.
— Выйдите вон, Перинья! — завопила она.
Каролина так и сделала, но перед тем удосужилась ответить деланно почтительным и потрясенным тоном:
— Меня удивляет, мать моя, что вы понимаете такие грубые шутки!
Состоялось заседание совета по дисциплине, были оповещены родители, над Каролиной нависла угроза отчисления, ей просто не разрешили целую четверть уезжать домой на выходные.