Одно такое собрание как раз сегодня проходит в подвале церкви в Роксбери. Пахнет там так же, как и во всех залах встреч анонимных наркоманов: кофе, сигаретами и пончиками.
Бобби занимает место в кругу. Сегодня участников мало: не считая его, девять человек на двадцать пять стульев, – а желающих выступить ни одного. Белый бизнесмен с дипломатом выглядит каким-то озлобленным; пуэрториканка в униформе домработницы – смущенной. Еще есть грузный черный парень в заляпанных цементом строительных ботинках и с цементной пылью на волосах; женщина, похожая на учительницу начальных классов; мужчина средних лет со взглядом собаки из приюта; двадцатилетний парень, проходящий терапию явно по постановлению суда (и такое ощущение, что он прямо сейчас под кайфом). С тремя оставшимися Бобби пересекался на других собраниях: это чернокожая стюардесса «Пан Американ», поляк-дальнобойщик и женщина с птичьим лицом, у которой погиб при пожаре один из детей. И на разговоры никто сегодня не настроен. Наконец Даг Р., ведущий собрания, смотрит на Бобби:
– Может, ты, друг? Расскажешь нам что-нибудь?
Бобби вот уже много месяцев на собраниях не выступал. Мел – его спонсор[30] и коп на пенсии – предупреждал, что это тревожный звоночек: скоро может произойти срыв. Закрываться от окружающих – уже само по себе обман, от которого до иглы один шаг.
Сухо откашлявшись и промычав что-то невнятное, подбирая слова, Бобби наконец произносит:
– На днях мне приснилось, что моя мама и друг-морпех ищут меня на улице в Хюэ.
– Где-где? – переспрашивает женщина со светлыми кудряшками и ярко-зелеными глазами (та самая, которую Бобби принял за учительницу).
– Хюэ – это город во Вьетнаме. Наш взвод там на какое-то время расквартировали. И вот, моя мама, которая умерла, когда я был маленьким, и мой сослуживец Карл Йохансен, который погиб там, идут по улице в поисках меня. Я их вижу, потому что нахожусь внутри чего-то вроде пустого магазина, чья витрина тянется на целый квартал. И я бегу вдоль этой витрины с криком: «Эй, я здесь! Я здесь!» Но они меня не слышат. Я барабаню в стекло, но без толку. Наконец я упираюсь в стену. Дальше бежать некуда. Мама с Карлом продолжают идти и звать меня. В итоге они пропадают из виду, а через какое-то время я перестаю их слышать. И вот… Я отворачиваюсь от витрины и вижу посреди пустого магазина стол, а на нем – ложку, порошок и свою зажигалку. Латунный шприц. А рядом стоит очень удобное кресло. Я сажусь, совершаю все необходимые приготовления и вмазываюсь… Не стану врать, я испытал тогда охрененный кайф.
Слушатели ерзают на стульях. Бобби ощущает на себе настороженный взгляд ведущего – думает, видимо, не зря ли он дал слово Бобби.
– Наверное, Карл был в этом сне, потому что я очень долго оправдывал свою наркоманию войной, – продолжает Бобби. – Навидался, мол, всякого дерьма, потому и сбился с пути. Но война не сбивала меня с пути, я вернулся оттуда целый и невредимый. Однако все равно заблудился. Я ведь был там словно ребенок. Ничего не знал, даже языка. Не знал ни местных богов, ни обычаев, ни как нужно или не нужно себя вести. Просто двадцатилетний пацан с пушкой.
Бобби окидывает группу взглядом, но по глазам и позам трудно понять, не слишком ли он затянул рассказ, достучался ли до кого-нибудь. И тем не менее он продолжает, пусть каждое предложение дается ему, как каждый новый шаг – младенцу.
– В этом городе, знаете, как будто все время серо. – Он поднимает глаза к потолку. – Сейчас солнце светит весь день, но семь месяцев в году беспросветная хмарь. Или не знаю, может, это в доме, где я вырос, было так серо… После того как моя мама умерла, – а возможно, и пока она еще была жива, – меня не покидало ощущение, что всё вокруг, даже воздух, цвета асфальта.
Он снова смотрит на присутствующих.
– Но вот там – во Вьетнаме… Если вы там не бывали, то не знаете, что такое подлинная зелень. Я сколько лет пытаюсь кому-нибудь ее описать, но все без толку. Рисовые чеки[31] с клубящейся над ними дымкой по утрам, кроваво-рыжее небо ночью, птицы, летящие низко над разливами рек… не знаю, в таком месте могут отдыхать боги. Мир, полный чудес. Но вся эта красота замарана смертью, и у меня крыша поехала, когда я осознал, что эту смерть несу я со своей большой пушкой. Что я убиваю красоту.
Бобби замечает, что невольно опустил голову, и усилием опять заставляет себя смотреть в глаза слушателям.
– Но когда я вмазываюсь, это ощущение проходит, и я чувствую только восхищение. Когда я вмазываюсь, мне кажется, будто… – Он сосредотачивает взгляд на блондинке, заметив в ее глазах какое-то отчаяние пополам с надеждой. – Будто по моим венам растекается красота. Я пребываю в гармонии. Я совершенен. Я снова цел.
Блондинка несколько раз мигает. Одинокая слеза падает с ее ресниц и, скатившись по скуле, разделяется на три маленькие, которые Бобби кажутся отражением священной триады: причастие, консекрация, консумация.
Женщина отводит глаза, но Бобби чувствует, что остальные присутствующие глядят на него. Он вжимает голову в плечи, вдруг устыдившись, что так много наговорил.
– Спасибо за откровенность, – произносит Даг Р.
Слышатся сдержанные хлопки.
Озлобленного вида мужчина в деловом костюме тщательно выговаривает:
– Я сижу на героине, потому что Бог умер, а если не умер, то в бессрочном отпуске.
Бобби чувствует, как все пытаются удержаться, чтобы не взвыть.
На ступеньках церкви Бобби догоняет блондинка-учительница.
– А остальные в курсе, что вы полицейский?
Вглядевшись повнимательнее, он смутно припоминает, что когда-то уже ее встречал.
– Я стараюсь это не афишировать.
– Вы как-то задерживали меня. Пару лет назад.
Да чтоб тебя… Именно поэтому Бобби на встречах не говорит, чем занимается.
– Я вас хорошо запомнила: лицо суровое, но голос добрый… – Женщина закуривает и смотрит на него сквозь дым. – Вы тогда сидели на игле?
– Пару лет назад? Да. – Он кивает. – Незадолго до того, как завязал.
– То есть ловили зависимых вроде меня, но при этом сами употребляли.
С некоторых пор Бобби старается не уклоняться от правды, какой бы неприятной она ни была.
– Да.
У входа в церковь только они вдвоем; остальные расселись по машинам и разъехались. Легкий ветерок шелестит листвой и треплет волосы. Издалека доносится гул юго-восточной магистрали – резкие гудки и грохот грузовиков.
Женщина внезапно приветливо улыбается:
– Вы задержали меня, но потом отпустили.
– Отпустил?
– Вы посадили меня в машину и повезли в участок. А по дороге спросили, кем я была до того, как подсела. Я сказала, что я не какая-нибудь опустившаяся наркоманка, у меня достойная работа…
– Вы социальный работник. – Бобби улыбается, припоминая. – У вас тогда была другая прическа.
– Да, волосы у меня русые, поэтому я их подкрашиваю. И перманент сделала.
– Вам идет, – машинально отвечает Бобби, и его тут же посещает желание прострелить свою тупую башку. «Вам идет…» Ну откуда это вылезло?
– Вы отвезли меня в клинику на Хантингтон-авеню, – говорит она. – Помните?
– Что-то такое было, да.
– Вы завели меня внутрь и сказали: «Ты еще можешь вернуться к своей настоящей жизни».
– И вам помогло?
– Не сразу, нет. Прошло еще полгода, прежде чем я решилась. Но сейчас я уже четыреста восемьдесят один день как чиста.
– Поздравляю.
– Но мне все еще страшно… А вам?
– Еще как.
Она протягивает руку.
– Кармен.
– На вид не скажешь.
– Знаю. Просто мама очень любила оперу.
Бобби усмехается, как будто уловил связь, и пожимает протянутую руку.
– Майкл. Но все зовут меня Бобби.
– Бога ради, почему?!
– Это длинная история.
– Проводите меня до машины и расскажите. Я припарковалась в паре кварталов отсюда, а райончик здесь, мягко говоря…
– Конечно.
И они вместе идут по тротуару.
Теплый летний вечер. Пахнет скорым дождем. Бобби провожает Кармен до машины. Он украдкой косится на спутницу и замечает, что она тоже поглядывает на него с какой-то потаенной улыбкой. В голову приходит мысль, что противоположность ненависти – это не любовь, а надежда. Ведь любовь накапливается с годами, а надежда выныривает из-за угла, когда ты ее даже не ищешь.
Глава 14
Телефон трезвонит и трезвонит, не умолкая. Мэри Пэт смотрит на него, не соображая, сколько уже просидела на диване в гостиной и сколько уже продолжаются звонки. Вдруг становится тихо, но не проходит и минуты, как телефон снова оживает. После девяти звонков тишина. Минута, может, больше – пять минут. И снова звонки. Первый. Второй. Третий. На четвертом Мэри Пэт выдергивает провод из аппарата.
Наверное, звонят из дома престарелых. Мэри Пэт уже должна быть на работе. Осознание этого почти сбивает оцепенение, не отпускавшее ее с того момента, как она открыла саквояж с деньгами. Но нет, оцепенение слишком мощное, будто ее всю накачали новокаином. Только оно не расслабляет и не успокаивает, а наоборот, давит на кожу, на сосуды, на мозг, на нервные окончания. Словно кто-то держит ее за шею, вжимая лицом в землю и не давая подняться, в страхе, что иначе этому кому-то несдобровать.
Но бояться нечего. Она едва ли встанет на ноги. В прямом и в переносном смысле. На работе уж точно какое-то время не сможет появляться. Да и станут ли в Мидоу-лейн-мэнор дожидаться, пока она будет готова вернуться?.. Ну и хрен бы с ними.
В радиоприемнике Мэри Пэт нашла станцию WJIB, где крутят только классическую музыку, и не в силах прекратить ее слушать. Не выключает даже, когда идет спать (если то, что с ней происходит иногда в последние дни, вообще можно назвать сном). Она никогда не была поклонницей какого-то определенного исполнителя; просто любила то, что попадало в хит-парады. Этим летом она, как и все вокруг, заслушивалась