Реджинальд замолкает, а с ним затаили дыхание и все собравшиеся: ждут, к чему он клонит.
Реджинальд наклоняется ближе к микрофону и, слегка задыхаясь, продолжает:
– Он не хотел умереть в брезентовых брюках. Так и случилось. Зато он умер, попав в Южный Бостон. Хотя нет, попал он туда живой. А потом его убили… И хоть Господь учит нас прощать если и не сам грех, то грешников, но я вам скажу: в жопу грешников!
Народ на скамейках начинает возиться и перешептываться. Преподобный Тибодо Джосайя Хартстоун III, возвышающийся у алтаря, натянуто улыбается, но весь напрягся, будто готовый броситься и выхватить микрофон.
– Что должно измениться? – неожиданно тихо вопрошает Реджинальд Уильямсон. – Когда? Где? Как?.. Люди не убивают своих сородичей. Это требует насилия над собой. Это тяжело.
Он отступает от аналоя и замирает, зажав себе рот ладонью, как будто не хочет говорить дальше. В конце концов все-таки возвращается к микрофону:
– Легко убить только того, кого считаешь чужим. И… и нич… ничего не изменится, пока нас не будут считать такими же людьми, как они. Пока в нас будут видеть чужих. – Он опускает голову. – Ничего не изменится.
«Но вы и есть чужие», – врывается непрошеная мысль. И как бы Мэри Пэт ни пыталась прогнать это слово из головы, оно продолжает настойчиво звучать: «Чужие. Чужие. Чужие».
Ком, который она вроде бы проглотила, снова подступает к горлу, колкий и горячий. Мэри Пэт в очередной раз опускает голову и глубоко дышит.
Наконец происходит вынос тела. Выходить начинают с первых рядов, и к моменту, когда Мэри Пэт покидает церковь, гроб уже погружен в катафалк, а Соня с Реджинальдом уезжают следом за ним в одном из лимузинов. План по-быстрому выразить соболезнования и спешно ускользнуть оказывается неисполнимым.
Бобби Койн тем временем беседует с напарником возле криво припаркованной машины без опознавательных знаков, судя по всему, о чем-то срочном. Детектив кивает, выслушивая, затем вскидывает голову и оглядывается, возможно, ища глазами Мэри Пэт. Она, однако, уже смешалась с толпой, и вскоре копы залезают в свою машину и уезжают.
На кладбище ближе всех к могиле держатся Соня с Реджинальдом, их родственники и всякие активисты. Мэри Пэт и почти все остальные белые стоят в конце, у самой дороги.
У семейства Уильямсонов в Маттапане свой дом в голландском колониальном стиле на Итаска-стрит. Он выглядит как те белые домики, в одном из которых когда-то стремилась жить Мэри Пэт. Чистый. Вокруг ухоженный газон. Краску недавно подновили. Полы из блестящего светлого дуба. Во всех комнатах пахнет древесным мылом. В прихожей развешаны фотографии Огги и его сестер, а также седоволосых людей – видимо, родителей Сони и Реджинальда. Справа гостиная, в которую ведет арочный проем. Слева небольшая столовая с витражными окнами, за ней кухня. Снаружи кухни во дворе расположена деревянная веранда, где и собирается основная масса пришедших на поминки.
Дойдя до кухни, Мэри Пэт всюду высматривает Соню, чтобы выразить ей соболезнования и уйти. Однако первым ей попадается не кто иной, как Реджинальд.
– Здравствуйте, я хотела сказать… – начинает Мэри Пэт.
– Какого хера ты тут забыла? – перебивает он.
Она внимательно вглядывается в мужчину, не вполне уверенная, действительно ли это тот Реджинальд, которого она видела раньше. До сегодняшней надгробной речи она ни разу не слышала от него ни одного ругательства. Ей казалось, он в принципе не признает сквернословия.
– Чего тебе, сука, тут надо?
Мэри Пэт вглядывается в галстук мужчины. Темно-синий с голубыми крестами, как она и успела приметить, когда тот выходил из церкви с гробом Огги. Стало быть, это точно Реджинальд.
«Он что, правда назвал меня сукой?..»
– Я… просто хотела… Примите мои соболезнования.
– А… Вот оно что, – мягко произносит он. – Какое облегчение. Это многое значит. – Кладет свою черную ручищу ей на плечо и слегка сжимает.
– А чего я, по-вашему, хотела?
Он сжимает пальцы сильнее.
– Думал, ты объяснишь, за что твое кретинское отродье, ненавидящее негров, убило моего умного и благочестивого сынишку.
– Отпустите меня, пожалуйста.
– А я разве держу? – И его пальцы давят еще больнее.
– Да.
– Ты уверена?
– Уверена.
– А может, это просто совпадение? Ну не знаю, ты шла и случайно подставила плечо, и я инстинктивно сжал то, что попалось мне под руку?.. Могло такое быть?
– Нет.
– Нет?.. – Реджинальд смотрит на нее, склонив голову. – А я говорю, что могло. Это мой дом, и в своем доме я имею право, на хрен, говорить все, что мне взбредет в голову, миссис Феннесси. Что-то не устраивает? Ну так давай, выскажи все претензии мне в лицо. Или ты думаешь, я не отличу серьезную сукину дочь по глазам? Я знаю, что тебе палец в рот не клади, что не всякий мужик сдюжит с тобой связаться, но я не всякий, да и ты не в том положении, чтобы это проверять. Потому что если б я вдруг – вот, на хрен, прямо сейчас – решил придушить мать одного из исчадий ада, убивших моего ребенка, которая без приглашения вошла в мой дом в день похорон моего единственного сына… знаешь, что со мной было бы, миссис Мэри Пэт Феннесси?.. Да, меня посадили бы. Но за то, что я прикончил тебя, шкура, меня в тюрьме так уважали бы, что я доживал бы там свои дни как царь.
И страшнее всего не угрозы, не боль от пальцев, впившихся в плечо, будто торцевые ключи, а полный ненависти взгляд. Мэри Пэт хорошо разбирается в ненависти – с детства ею окружена, – и эта ненависть лично к ней поистине неисчерпаема.
– Реджинальд!..
Они оба оглядываются и видят Соню, стоящую в двери, ведущей на веранду.
– Отпусти ее сейчас же.
Эти несколько секунд Мэри Пэт навсегда запомнит как самые страшные в ее жизни. Перед Реджинальдом стоял простой выбор: послушаться жену либо разом придушить незваную гостью. И Мэри Пэт не сомневалась: если б он решил ее убить, то наверняка преуспел бы.
Реджинальд отпускает ее плечо и со словами «Выкинь эту суку на хрен из моего дома» проходит мимо жены на веранду.
Перед домом стоят еще несколько гостей, поэтому Соня отводит Мэри Пэт до конца квартала. Они останавливаются у почтового ящика, когда-то синего, но выцветшего и облупившегося от солнца и осадков.
– Мне жаль, что… – начинает Соня.
– Не надо, не извиняйся. Твой муж просто немного не в себе от злости. Сам не знает, что говорит.
– Я вовсе не прошу прощения за Реджинальда, – сдвинув брови, говорит Соня. – Я не дала ему навредить тебе только затем, чтобы он остался дома и воспитывал девочек, а не гнил в сраной тюрьме.
«И Соня тоже матерится?» – невольно удивляется Мэри Пэт про себя.
– Я лишь хотела выразить соболезнование твоей утрате, – продолжает Соня. – Что бы я ни думала про тебя, миссис Феннесси, или про твою дочь, ни одна мать не заслуживает потерять ребенка, а тем более двух.
– И я тоже соболезную твоей утрате… – хрипло произносит Мэри Пэт.
– Замолчи. – Соня поднимает руку. – Даже не смей говорить о моем сыне. Он погиб из-за тебя.
«Так-так, погоди-ка, – думает Мэри Пэт, опешив, – это еще, на хрен, что за новости?»
– Я твоего сына не убивала.
– Вот как? – произносит мать Огги. – А кто воспитал ребенка, считающего, что ненавидеть других только потому, что Бог дал им другой цвет кожи, – это нормально? Ты разрешила эту ненависть. И, скорее всего, даже поощряла. А потом выбросила свою непутевую дочку вместе с ее дружками, которых воспитали такие же родители-расисты, в этот мир, будто гребаную ручную гранату, снаряженную тупой ненавистью, да еще и чеку выдернула, и… и… и да иди ты в жопу, Мэри Пэт, если хоть на секунду думаешь, что я с этим смирюсь. Или что я это прощу. Я не прощу. А теперь ползи обратно к себе в район и сиди там в кучке своих друзей-извергов. Истекайте там желчью и готовьтесь помешать нам учиться в ваших драгоценных школах… Но помни, сука, что мы придем, хотите вы того или нет. И не остановимся, пока вы не сдадитесь. А до тех пор вали прочь на хрен из моего района!
С этими словами Соня разворачивается и уходит. Мэри Пэт остается стоять у почтового ящика, с ужасом осознавая, что плачет, что по ее лицу горячими струями текут настоящие слезы. Сквозь пелену она смотрит, как Каллиопа Уильямсон скрывается за дверью своего аккуратного, ухоженного дома.
Глава 27
Штаб Всемирного фронта освобождения Либерии расположен в нефункционирующей синагоге на Дадли-стрит, в той части Роксбери, что похожа на пепел от несбывшейся городской американской мечты. Трое главарей ВФОЛ носят очки в роговой оправе и безразмерные афро, черные водолазки с горлом и клетчатые брюки, одинаковые заостренные бородки и выражение лица с претензией на интеллектуальность, хотя Бобби знает, что книги они брали максимум из тюремной библиотеки. И по сути, неважно, нужны ли наркотики Фронту, чтобы финансировать «высшую цель», или же «высшая цель» была задумана в качестве прикрытия для наркотиков. Важно то, что в первую и последнюю очередь это гребаные торговцы наркотой.
Парни и девушки, ходящие под главарями, представляют собой истинную суть организации. По слухам, именно они придумали «правильное» уличное самоназвание – «морлоки». Это в основном еще дети, которым нет дела до водолазок, бородок и очков. Они носят черные кожанки, широкополые шляпы и туфли на трехдюймовых каблуках. Они толкают дурь по всему Роксбери, Маттапану и Джамайка-Плейн, калеча любого, кто встанет у них на пути. Им плевать на порядки и правила. Подобная безбашенность делает их опасными, но в то же время вполне предсказуемыми.
Винсент, который смотрит слишком много кино и заглядывается на фотографии оружия в «Ганз энд аммо», как иные – на красоток из «Хастлера», предлагает устроить вооруженный налет на штаб ВФОЛ. Просто высадить дверь с ноги, пушки наголо – вот и весь план. Ряд крупных оружейных компаний уже несколько лет снабжает городскую полицию вооружением военного образца. Лос-Анджелес и Нью-Йорк пропагандируют новую философию обеспечения правопорядка, требующую создания специальных боевых подразделений. Первое из таких уже получило название SWAT