а, в основном начала прошлого века, а часть – еще времен Войны за независимость. Они стоят вплотную друг к другу – и кирпичные, и каменные, и дощатые; ни единой щели между. Фрэнк может находиться в любом – или ни в каком. Просто бросил машину на первом попавшемся свободном месте, а сам пошел дальше. Можно было бы последовать за ним пешком, но Чарльзтаун, пожалуй, еще монолитнее, чем даже Южка. Если кто-то увидит, как она заглядывает в окна, Фрэнку тут же доложат.
Остается надеяться, что к машине он вернется. Мэри Пэт занимает место по другую сторону Учебного плаца, откуда хорошо видно «Кадиллак». Глядится в зеркало, проверяет парик и макияж. Потом устраивается в кресле поудобнее, убеждая себя, что не устала. Она не помнит, когда в последний раз по-человечески спала: даже накануне в мотеле отрубилась часа на три, не больше. Она со всей силы щипает себя за ляжку. Несколько раз шлепает себя по лицу. Курит сигарету за сигаретой…
Она просыпается около полуночи, даже не поняв, когда успела заснуть. Несколько раз моргает слипающимися глазами, хлопает себя по щекам, после чего смотрит на противоположную сторону Учебного плаца. «Кадиллак» Фрэнка Туми все еще там.
«Хвала тебе, Иисусе».
Никак, кроме как охренительной удачей, это назвать нельзя.
Мэри Пэт дает себе зарок не спать, даже если для этого придется резать себя, однако на половине очередной сигареты чувствует, как снова начинают слипаться веки. Она выходит в липкую ночную прохладу и стоит, опершись на крышу своей «Бесс». Замечает на углу квартала телефонную будку. Машина Фрэнка оттуда будет просматриваться идеально. Мэри Пэт плетется к будке, заходит и закрывается внутри. Думает, кому можно позвонить в такой час – да и вообще позвонить, учитывая ее изгойское положение, – после чего бросает в таксофон четвертак и набирает номер.
– Здравствуйте, Мэри Пэт, – доносится из трубки мужской голос, когда их соединяют. – Как вы узнали, что я в ночную смену?
– Лепреконье везение, детектив.
– Мы тут утром изъяли кое у кого три нелегальные автоматические винтовки.
– Успешно?
– Более чем. Спасибо вам.
– А почему вы тогда до сих пор на работе?
– Я съездил домой, поспал; вот, вернулся. Сейчас все на ногах. Половину копов в городе поставили под ружье в преддверии завтрашнего. Многие дежурят в ваших краях, обеспечивают спокойствие.
– Видела вас на похоронах Огги Уильямсона.
– Я вас тоже.
– Почему так быстро уехали?
– Пришел ордер, который мы давно ждали. Нужно было взять ублюдка, убившего свою подружку, пока тот не убил очередную.
– Что ж, поздравляю.
– Было б с чем. В последнее время мне все чаще кажется, будто я занимаюсь ассенизаторством. – Сдержать усталый зевок детективу не удается. – Слышал, вы перемолвились парой словечек с родителями Огги?
Мэри Пэт неопределенно мычит.
– Не очень приятный вышел разговор, да?
– Не очень.
– У них убили сына, – озвучивает Бобби то же оправдание, что приходило в голову и ей. – Их можно понять. Они не в себе.
– Нет, они очень даже в себе. – Мэри Пэт шумно хлюпает носом.
Сквозь грязное стекло она смотрит на Учебный плац, где давным-давно солдаты готовились сражаться за прекращение рабства. Молодые еще, небось пацаны совсем. Напуганные до чертиков. Трава на поле от жары почти побелела – за все лето не пролилось ни капли дождя, – и в свете фонарей, да еще из-за стекла, кажется, будто выпал снег. Мэри Пэт еще никогда не чувствовала себя такой потерянной.
Хотя нет, не потерянной.
Бездомной.
Она откашливается и пробует выговориться детективу Майклу «Бобби» Койну, если вдуматься, совершенно постороннему человеку. Однако ей нужно выговориться, что-то объяснить, пускай она сама и не до конца понимает что. Нужно, чтобы кто-то просто ее выслушал, неважно, есть ли в ее словах смысл.
– Когда в детстве тебя начинают пичкать враньем, никто ведь не говорит, что это вранье. Нет, говорят, что все так и устроено. Неважно, речь ли о Санта-Клаусе, Боге, браке, кем ты можешь или не можешь стать… По́лаки такие, макаронники другие, а про латиносов с ниггерами вообще лучше молчать, но главное – они «не наши». И тебя убеждают, что это правда жизни. И ты, мелюзга еще, конечно же, думаешь: «Я хочу жить как все, хочу жить по правде. Это мои сородичи, и я до конца жизни проживу с ними». Здесь тепло. Уютно. А весь остальной мир враждебен. Потому-то ты всему и веришь, понимаете?..
– Понимаю.
– А потом у тебя самого появляются дети, и ты хочешь, чтобы им тоже было тепло и уютно. Начинаешь пичкать их тем же враньем, пока оно не становится частью их плоти и крови. И в итоге делаешь из них тех, кто способен загнать несчастного паренька на рельсы и пробить ему голову камнем.
– Это нормально, – мягко произносит Бобби.
– Это ни хрена не нормально! – орет Мэри Пэт в трубку. – Ни хрена! Джулз мертва, и Огги Уильямсон тоже мертв, потому что я пичкала свою дочь враньем. И знаете что? Прежде чем проглотить это вранье, она все понимала. Дети прекрасно всё понимают, даже в пятилетнем возрасте. Однако ты талдычишь им, талдычишь, и в итоге они сдаются. Но самое худшее, что даже после этого ты не останавливаешься, пока не вытравишь у них из сердца все хорошее и не зальешь туда яд.
На последних словах она начинает рыдать и не может остановиться. В какой-то момент в трубке раздается щелчок, и она бросает еще один четвертак, но плакать не прекращает.
Все это время Бобби остается с ней на линии.
Постепенно рыдания утихают, переходя во всхлипы, и она слышит в трубке голос детектива:
– Что бы вы там ни задумали, пожалуйста, один день потерпите.
Горло забито слюной и соплями, поэтому ответить сразу она не может.
– Мэри Пэт, вы меня слушаете? Прошу вас, ничего не делайте в ближайшие двадцать четыре часа. Я готов встретиться с вами, где пожелаете. Не как полицейский. Как друг.
– Зачем это вы набиваетесь мне в друзья? – недоверчиво выдавливает она из себя.
– Затем, что у нас обоих дети.
– У меня нет.
– Нет, это не так. Вы были и остаетесь матерью. Все родители терпят неудачи. Это единственное, в чем можно быть уверенным. Так что да, у вашей дочери, у Джулз, были недостатки, которые вы в ней воспитали. Ничего не попишешь. Однако все, кого я про нее спрашивал, в один голос говорили, какая она добрая. Веселая. Прекрасный друг.
– К чему вы клоните?
– Все эти качества в ней тоже от вас, Мэри Пэт. Мы, люди, существа сложные. Даже в худших из нас есть что-то хорошее, а лучшие в глубине души могут оказаться гребаными ублюдками. И вся наша жизнь – это борьба.
– В борьбе я хороша.
– Я про другую борьбу вообще-то.
– Пожалуй, это единственное, что я умею по-настоящему.
– Готов поспорить, вы прибедняетесь.
– Теперь вы осыпаете меня комплиментами, лишь бы задержать на линии. Звонок отслеживаете, что ли?
– Вы сами мне позвонили.
– И?..
– Мне кажется, вы хотите, чтобы я отговорил вас от того, что вы собираетесь сделать.
В ответ на это Мэри Пэт смеется сухим издевательским смехом.
– И в мыслях не было, чтобы вы начинали меня отговаривать.
– Зачем тогда звоните?
– Чтобы хоть кто-то когда-нибудь сумел это понять и объяснить.
– Объяснить – что?
– То, что я собираюсь сделать.
– Прошу вас, миссис Феннесси, не надо.
– И чтобы вы передали то, что я вам рассказала.
– Даже не желаю слушать.
– А я уже сказала, детектив Койн: нельзя отбирать у человека все. Что-то должно остаться. Какая-нибудь крошка. Золотая рыбка. Что-то, за чем можно ухаживать. Для чего можно жить. Ведь если ничего этого не будет, то зачем, Бога ради, тогда бороться?
И Мэри Пэт вешает трубку. Опершись спиной на стенку будки, она с неким оторопелым благоговением наблюдает, как мимо нее проезжает Фрэнк Туми.
Она вешает трубку ровно тогда, когда Бобби вдруг соображает, что надо было таки отследить ее звонок.
Но теперь уже поздно, и он просто тупо смотрит на телефон, вспоминая, почему вообще подсел на героин: когда ты под кайфом, то думаешь, что живешь в лучшем из миров. Когда кайф проходит, то оказывается, что это безнадежная гребаная помойка.
Мэри Пэт едет за Фрэнком обратно в Южку, опять же на расстоянии, снова положившись на догадку о том, что он направляется домой.
Ее риск вознагражден: он и правда тормозит перед своим домом на Западной Девятой. На улице так тихо, что слышно будет, если кто-то чихнет в соседнем квартале. Слышно даже, как скрипнули петли на дверце «Кадиллака».
«Бесс» хорошо разогналась. Мэри Пэт убирает ногу с педали газа, чтобы скрипучая старушка ехала накатом. Она ждет момента, пока Фрэнк закроет дверцу и наклонится повернуть ключ в замке.
«Вот и всё, – думает Мэри Пэт. – Свершилось. Я перееду на хрен этого ублюдка, включу заднюю и проедусь еще раз, чтоб уж наверняка, а потом смоюсь. Уеду, насколько хватит денег и везения. Едва ли получится далеко, чего обманываться. Меня пристрелят либо полицейские, либо парни Батлера, потому что живой я в тюрьму не сяду и в руки этим жукам навозным не дамся».
Однако Фрэнк замечает катящуюся на него машину и падает на землю. Он почти успевает заползти под свой «Кадиллак», но именно что почти: «Бесс» прокатывается ему по ноге. Из-под днища «Кадиллака» раздается пронзительный вскрик.
Мэри Пэт резко давит на тормоз и выскакивает из «Бесс».
В соседнем доме, а затем и у Фрэнка зажигается свет. Сам Гробовщик выполз из-под автомобиля и, стоя на одной ноге, пытается запрыгнуть на тротуар. Одновременно он лезет под куртку за оружием. Однако Мэри Пэт уже обошла «Кадиллак» и наставляет револьвер на Фрэнка. Парик скособочило на правую сторону. Она спускает курок. Мимо: судя по гулкому звону, пуля ударяет в чей-то мусорный бак ниже по улице. Фрэнк достает руку из-под куртки, но Мэри Пэт успевает прицелиться получше и выстрелить во второй раз. С матерным выкриком Фрэнк роняет пистолет и сгибается пополам. Из дыры в животе, сквозь прижатые пальцы, сочится кровь, поблескивая в ослепительно-ярком свете фонарей и заливая белые брюки.