На следующий день после гибели Мэри Пэт в департамент полиции звонит Каллиопа Уильямсон. Они немного беседуют, потом Бобби извиняется, что уехал сразу после отпевания и не был на поминках Огги.
– Ничего страшного, – говорит Каллиопа. – Вы хороший человек.
«Ну да?» – думает Бобби скептически.
– А правда, – спрашивает мать Огги, – что она помогла поймать подростков, которые убили моего сына?
– Вы про миссис Феннесси?
– Да.
– Где вы об этом узнали?
– На работе. Все женщины, которые с ней дружили, называют ее предательницей и крысой.
– Слышал, у вас случилась размолвка.
– Да. И я не раскаиваюсь ни в едином слове.
– Никто этого и не ждет. Что бы вы ей ни сказали, уверен, она это заслужила.
– Но она все равно помогла поймать убийц моего сына?
– Она сделала гораздо больше, – говорит Бобби.
– Что вы имеете в виду?
– Человек, по вине которого погиб ваш сын, больше никому не причинит вреда.
– И все благодаря ей?
– Да. Я не хочу сказать, будто она сделала это, чтобы отомстить за Огги. Очень сомневаюсь. Но справедливость тем не менее восторжествовала.
Каллиопа Уильямсон молча переваривает услышанное.
– Вы придете к ней на похороны? – спрашивает она.
– Зависит от того, когда они состоятся. Если в тот день я буду дежурить, то нет. Если попадет на выходной, то да.
Каллиопа снова долго молчит, затем говорит:
– Тогда, может быть, увидимся, – и вешает трубку.
После гибели сестры Большая Пег Маколифф целыми днями висит на телефоне, собирая родственников на похороны. Донни, сейчас проживающий в Фолл-Ривер, говорит, что приедет, а также попробует передать весточку Биллу, который уже не в Нью-Мексико, а, возможно, в Хартфорде. Пег удается дозвониться до тетки и каких-то двоюродных родственников; все обещают быть, если получится.
Ее, однако, напрягает, что она не может вспомнить свои последние слова, обращенные к Мэри Пэт. Нет, она помнит их последнюю встречу и что говорили об исчезновении Джулз. Помнит, как проводила сестру до двери, но вот что сказала ей на пороге – как отрезало. И это не дает Пег покоя. Ты обязан помнить свои последние слова, сказанные кому-либо.
В Коммонуэлсе на нее порой странно косятся, как будто зараза Мэри Пэт могла перекинуться и на Большую Пег. Этот ущерб семейной репутации бесит. На восстановление доброго имени наверняка уйдет не один год.
– Ну да, конечно, с Джулз обошлись очень жестоко, – говорит Большая Пег, когда Донни перезванивает, – но вообще-то она сама играла с огнем. Вот и обожглась.
– Она же была всего лишь ребенок.
Эти слова почти пронимают Пег, но она отмахивается.
– Ну и что тут поделаешь? – произносит она.
– Да уж, – говорит Донни. – Против власти не попрешь.
– Вот и я о том же.
– Никто и не спорит.
– К тому же все мы знаем, что если Мэри Пэт уперлась…
– Этот ее взгляд? – Донни прыскает. – Да уж, до нее тогда не достучаться.
– Вообще никак.
– В общем, Билли сказал, что приедет.
– Ну ни фига себе… – Пег закуривает, с удивлением осознавая, что рада будет увидеть двух своих братьев спустя столько лет. – Прямо семейные посиделки какие-то.
– Ага.
– Вот.
– Ну ладно, давай тогда, – говорит Донни.
– Ага, давай.
Разговор окончен.
Большая Пег садится у окна, курит и смотрит на окружающую застройку. Среди домов она замечает клочок асфальта, где они с Мэри Пэт детьми играли в бабки, классики или резиночки. Между ними не было большой сестринской любви, но они хорошо проводили время. Пег прямо видит их тогдашних, на мгновение слышит смех и разговорчики, отражающиеся эхом от стен. И вдруг ее всю – сердце, легкие, желудок – скручивает от отчаянного укола боли. Волна опустошенности прокатывается по всему телу, в конце концов достигая мозга.
Как она потеряла сестру?
Где теперь душа Мэри Пэт?
Почему все так кончилось?..
Взгляд Большой Пег задерживается на голубе, сидящем на карнизе дома напротив. Он что-то клюет: то ли присохшую жвачку, то ли помет другого голубя. Впрочем, неважно; главное – он делает то, что ему положено.
Оцепенение откатывает, в груди больше не щемит.
Почему все так кончилось? Да потому что хоть сердце у Мэри Пэт и доброе, напоминает себе Большая Пег, мать она, по правде сказать, хреновая. Все очень просто: она баловала детей, вот они и возомнили о себе невесть что. Разрешала им огрызаться, почти не порола, отдавала последний цент, если попросят. А когда потакаешь человеку во всем, он тебя не благодарит, нет. Он наглеет. Начинает требовать чего-то, на что права не имеет.
Это как с цветными и школами.
Как с Ноэлом и наркотиками.
Как с Джулз и женатым мужчиной.
Пег не может винить себя за ошибки Мэри Пэт, не может скатываться в самобичевание, ведь она идет по ровной дорожке, как и положено примерному гражданину. Это Мэри Пэт занесло в какие-то овраги, где она в итоге и увязла.
Наконец Пег вспоминает последние слова, которые сказала сестре. Она говорила о детях и теперь, оглядываясь назад, осознаёт, насколько пророчески это прозвучало:
«Нельзя во всем им потакать».
Накануне похорон Мэри Пэт сын Бобби попадает в больницу. Он катался с друзьями на скейте рядом с домом матери, на улице с большим уклоном. Попытался объехать колдобину, врезался в припаркованный у обочины «Бьюик» и перелетел через капот. В итоге сломал левую ногу в трех местах: ступня, лодыжка и берцовая кость.
Повреждения, к счастью, несерьезные. Хирург вправляет все в два счета.
Бобби и Шеннон сидят по обе стороны койки сына в больнице имени Карни. Гипс как будто крупнее самого мальчика: большой белый придаток, растущий из колена и подвешенный на перевернутую металлическую скобу наверху. Брендан в хорошем настроении – правда, немного рассеянный после наркоза. На лице непонимающая улыбка: мол, как я здесь очутился? Тетушки и даже дядя Тим приходят его проведать, приносят игрушки, открытки, книги. Пишут глупые пожелания на гипсе. Они так шумят, что медсестры вынуждены постоянно на них шикать. Наконец всех, кроме отца с матерью, выставляют из палаты.
Брендан тихо посапывает. Шеннон смотрит через койку на Бобби и произносит: «Наш мальчик», и голос у нее надламывается, потому что в Брендане впервые что-то сломалось. Он почти не болел, ни разу не травмировался. Даже вывихов у него не было.
Бобби кивает, стараясь сохранять бодрое и уверенное выражение лица.
Шеннон выглядит потрепанно. Именно она привезла Брендана в больницу, сидела с ним два часа, пока не приехал Бобби. Он предлагает ей съездить домой, отдохнуть, освежиться, принять душ, наконец.
Поначалу Шеннон отнекивается, но мальчик спит, а на улице темнеет. В итоге она собирает вещи, целует сына в лоб и грозит Бобби пальцем на прощанье. Глаза у нее красные от слез.
Когда она уходит, с лица Бобби спадает улыбка, которую он налепил на себя с самого прихода – мол, все будет хорошо, папа тут, он со всем справится… Он живо представляет себе, как выглядит нога Брендана под гипсом: вся распухшая и посиневшая, исчерканная черными швами. Хирурги разрезали ее, будто рождественскую свинью, чтобы влезть туда инструментами и соединить разломившиеся, словно хлебные палочки, кости. И хотя Бобби благодарен – чертовски благодарен – современной медицине, ему все равно это кажется надругательством.
Но ведь могло быть гораздо хуже. Брендан приземлился бы на голову, свернул бы шею, сломал бы позвоночник…
«Могло быть и хуже». Эту мантру в семье Бобби повторяли сколько он себя помнит. И он с ней согласен.
Против воли ему приходится смириться с тем, что он осознал, еще когда впервые взял сына на руки в родильном отделении больницы Святой Маргариты, но лишь теперь ощутил в полной мере. И все из-за чертова гипса.
«Я не смогу тебя защитить. Я буду стараться, я научу тебя всему, что знаю. Но я не смогу всегда быть рядом, когда мир решит огрызнуться. И даже если буду, нет никакой гарантии, что я смогу ему помешать. Я люблю тебя, я всегда тебя поддержу, но уберечь от всего не смогу… И это пугает меня до чертиков. Каждый день, каждую минуту, каждый удар сердца».
– Пап?
Бобби отрывает взгляд от гипса и смотрит в заспанные глаза сына.
– Да, воробей?
– Это просто нога.
– Знаю.
– Тогда чего плачешь?
– Да так, аллергия…
– У тебя нет аллергии.
– Заткнись.
– Очень по-взрослому.
Бобби улыбается, но ничего не говорит. Он пододвигает стул поближе к койке, берет сына за руку и касается губами костяшек его пальцев.
Похороны Мэри Пэтриши Феннесси проходят 17 сентября в девять утра. Народу немного. Каллиопа Уильямсон, держась в дальнем углу, замечает в первых рядах копию Мэри Пэт, только крупнее и толще, с группкой растрепанных детишек, которым явно не помешала бы ванна. На соседней скамье сидят двое пожилых мужчин с редеющими волосами, лицами отдаленно напоминающие ту женщину и Мэри Пэт.
Родня, стало быть.
Еще есть несколько монашек из Мидоу-лейн-мэнор, но из коллег – никого. В церкви, способной с легкостью вместить тысячу, едва набирается пара десятков человек.
Детектива Бобби Койна нет. Занят, значит, не сомневается Каллиопа, ведь она точно знает, что слово он держит. Прямо как ее Реджинальд.
В другом конце зала, напротив Каллиопы и тоже в углу, стоит широкоплечий мужчина приятной наружности и с добрым взглядом. На нем неладно скроенный костюм и неумело завязанный галстук. В руке он держит платок, которым молча и часто промакивает глаза.
Она уже видела его раньше: он, бывало, забирал Мэри Пэт после работы. Это ее муж. Бывший. Их не представляли друг другу, но Каллиопа знает, что его зовут Кенни, хотя чаще называют просто Кен-Фен.
После службы она догоняет его на ступенях церкви, представляется и выражает соболезнования. Не только по погибшей супруге, но и по падчерице.