Страх и стыд довели его до отчаяния – он продолжил игру в надежде вернуть вверенные ему деньги. Заметив решительное лицо Дэна, его зоркий глаз и бывалый вид, шулеры насторожились, играли честно и немного подыграли парнишке, но упускать из когтей добычу не собирались; Дэн стоял за спиной Блэра, точно часовой, и негодяи обменялись угрожающими взглядами, которые говорили: «Этого надо убрать с дороги».
Дэн это понял и был начеку, ибо их с Блэром никто не знал, а дурные дела творятся в таких местах постоянно, и некому выступить свидетелями. Но мальчика он бросать не собирался и внимательно следил за каждой картой, пока не заметил явного жульничества и не объявил о нем вслух. Дэн с шулерами обменялись парой ласковых, гнев вытеснил благоразумие, и, когда жулик отказался вернуть награбленное да еще прибавил несколько оскорблений и вынул пистолет, Дэн вспылил: одним взмахом кулака он сшиб негодяя с ног, тот ударился головой о печь и упал на пол, истекая кровью. Последовала дикая сцена, и Дэн украдкой шепнул мальчику:
– Уходи и держи язык за зубами. Про меня забудь.
Блэр, испуганный и растерянный, тотчас покинул город, а Дэн провел ночь за решеткой и через несколько дней предстал в суде по обвинению в непредумышленном убийстве, ибо тот шулер умер. Друзей с Дэном не было, историю свою он поведал кратко и умолк – его лишь одно заботило: только бы не узнали дома. Он даже имя использовал чужое – назвался Дэвидом Кентом, как уже делал в крайних случаях. Завершился суд быстро, но ввиду смягчающих обстоятельств Дэна приговорили к году каторжных работ.
Сраженный стремительной и ужасной переменой, Дэн осознал случившееся, лишь когда за ним лязгнула решетка и он оказался один в камере – узкой, холодной и ледяной, точно склеп. Он знал: одно слово – и мистер Лоренс примчится к нему с помощью и утешением, но страшился признаться в своем бесчестии и не сумел бы вынести стыд и разочарование на лицах друзей, прочивших ему когда-то счастливое будущее.
– Нет, – сказал он, сжав кулак. – Пусть уж лучше считают меня мертвым. Да так оно и будет, если меня долго здесь продержат.
Он вскочил и принялся мерить шагами камеру, точно лев в клетке; сердце и мозг терзали гнев и горе, возмущение и раскаяние, покуда Дэн не почувствовал, что вот-вот лишится рассудка – в отчаянии он колотил по стенам, отделяющим его от желанной свободы, без которой он не представлял свою жизнь. Несколько дней он безумно страдал, а потом обессилел и погрузился в черную хандру, еще более печальную, чем вспышки ярости.
Начальник тюрьмы был человек суровый и заслужил всеобщую неприязнь неоправданной жестокостью, зато капеллан[51] обладал добрым сердцем и долг свой исполнял усердно, справедливо. Он старался помочь бедному Дэну, однако мало преуспел – оставалось лишь ждать, пока работа не усмирит его беспокойство, а заточение не укротит гордый дух, которому предстояло страдать без единой жалобы.
Дэна отправили в мастерскую, где делали щетки, и тот нашел единственное спасение в труде, работал с лихорадочной силой и вскоре заслужил одобрение владельца и зависть менее ловких товарищей. День за днем он сидел под надзором вооруженного стражника; ему не дозволялось обращаться к соседям и вообще говорить без крайней необходимости, перемещаться он мог лишь из камеры в мастерскую, разминаться – лишь во время унылых маршей: каждый заключенный клал руки на плечи идущего впереди, и это безрадостное занятие отнюдь не походило на бодрый солдатский шаг. Молчаливый, исхудалый и мрачный, Дэн выполнял ежедневную работу, ел свой горький хлеб и подчинялся приказам с бунтовским огоньком в глазах; начальник тюрьмы заметил однажды:
– А вот этот опасен. Не спускайте с него глаз. Такой и сбежать может.
В тюрьме водились и более опасные заключенные, привыкшие к беззаконию и готовые на любой отчаянный поступок, лишь бы прекратить тягостное бремя заточения. Эти люди вскоре уловили настрой Дэна и загадочным способом, известным каторжникам, до конца месяца сообщили ему о скором бунте. Единственная возможность поговорить выпадала на День благодарения, когда заключенным дозволялось часок насладиться свободой в тюремном дворе. Там они все решат и предпримут отчаянную попытку – закончится она, скорее всего, кровопролитием и поражением для большинства, зато свободой для горстки избранных. Дэн уже задумал собственный побег и выжидал, с каждым днем становясь все угрюмее, ожесточеннее и неуступчивее, ибо утрата свободы терзала его душу и тело: вольная здоровая жизнь сменилась тоскливой, унылой и жалкой – конечно, это губительно для человека возраста и склада Дэна.
Он мрачно размышлял о загубленной судьбе, забросил надежды и планы и чувствовал, что никогда уже не увидит старый Пламфилд, не коснется дружественных рук, ибо его собственные руки запятнаны кровью. Он не жалел об убитом негодяе, ибо считал того недостойным жизни, но позорное клеймо тюрьмы навсегда отпечатается в его памяти, даже когда отрастут волосы на обритой голове, серая роба сменится на обычную одежду, а засовы и решетка останутся позади.
«Для меня все кончено: жизнь моя загублена, так пусть пропадает! Не стану больше бороться – какая выпадет авантюра, за такую и возьмусь. Они-то считают меня мертвым, плачут обо мне и никогда не узнают, каков я. Бедная мама Баэр! Она пыталась мне помочь, но тщетно: ее смутьяна уже не спасти».
Сидя на своей низкой койке, Дэн ронял голову на руки и без слез скорбел по утраченному, покуда милосердный сон не возвращал его в счастливые деньки, когда мальчики играли вместе, или в другое время, еще более счастливое, – когда все ему улыбались и Пламфилд обрел новую, необыкновенную прелесть.
В мастерской Дэна работал заключенный с долей еще горше, чем у него: срок несчастного подходил к концу весной, но он вряд ли сумел бы дожить до этого времени, и даже самые жестокосердные сочувствовали Мейсону, который кашлял днями напролет в тесной комнатенке и считал унылые дни до встречи с женой и ребенком. Оставалась еще надежда на помилование, но за Мейсона никто не мог вступиться, а великий Судья, очевидно, вскоре собирался милосердно прекратить боль страдальца навсегда.
Дэн жалел Мейсона сильнее, чем решался показать, и сострадание в эти темные времена было подобно цветку, что пробивается между камнями тюремного двора и спасает заключенных от отчаяния, как в чудесной старинной сказке. Дэн помогал Мейсону с работой, когда тот совсем слабел, и в часы одиночества исполненный благодарности взгляд согревал камеру Дэна, точно луч солнца. Мейсон завидовал крепкому здоровью товарища и скорбел, что оно пропадает даром. Он был человек смирный и пытался шепотом или предупреждающим взглядом отговорить Дэна присоединяться к «дурным людям», как он называл мятежников. Однако Дэн, отвернувшись от света, ступал тропою тьмы и находил мрачное удовлетворение в мыслях о всеобщем бунте, во время которого можно отомстить стражнику-тирану и кулаками выбить свободу – он чувствовал, что в час беспорядка сумеет выплеснуть терзавшие его подспудные страсти. Он не раз приручал диких животных, но собственного буйного нрава укротить не мог, покуда наконец не отыскал опору, которая помогла ему управлять самим собой.
В воскресенье перед Днем благодарения Дэн сидел в часовне и напряженным взглядом следил за гостями на отведенных им местах: он смертельно боялся увидеть среди них лицо кого-то из домашних. Но нет, одни незнакомцы – Дэн вскоре забыл о них, слушая с тяжестью на сердце ободряющие слова капеллана и печальные голоса людей. Заключенным нередко читали проповеди, поэтому никто не удивился, когда слово дали одной даме из гостей – она встала и пообещала рассказать небольшую историю, отчего молодые заключенные навострили уши, да и бывалые заинтересовались, ибо приветствовали каждую перемену в своей унылой жизни.
Говорившая была средних лет, в черном; в выражении ее лица и взгляде читалось сочувствие, а голос согревал сердце материнскими нотками. Дама напоминала миссис Джо, и Дэн жадно вслушивался в каждое слово, точно оно предназначалось ему, – так вышло, что гости пришли как раз в тот день, когда он крайне нуждался в теплом воспоминании, ибо все добрые побуждения его души грозились покрыться льдом отчаяния.
История оказалась простенькой, но тотчас захватила внимание заключенных: повествовала она о двух солдатах, лежащих в госпитале во время недавней войны, – обоих серьезно ранило в правую руку, и оба отчаянно боялись ее потерять, а вместе с ней – возможность зарабатывать на жизнь и не хотели возвращаться домой калеками. Один солдат отличался долготерпением и мягкостью; он бодро выполнял наказы врача, даже когда ему сказали, что руку придется отнять. Он подчинился, пришел в себя после долгих страданий и благодарил Бога за дар жизни, пусть и не мог больше сражаться. А другой никак не мог примириться, никого не слушал и, затянув с лечением, умер мучительной смертью, горько жалея о своей глупости.
– Во всех историях есть мораль, пусть будет и в моей. – Дама с улыбкой оглядела молодых людей, а про себя грустно гадала, что же привело их в такое место. – Здесь у вас госпиталь для солдат, раненных в жизненном бою; здесь обитают хворые души, слабая воля, безумные страсти, ослепшая совесть и все недуги, какие только случаются от нарушения закона, и приводят они к неизбежному наказанию и боли. Каждый имеет право надеяться и ждать помощи, ибо безгранично милосердие Господне и любовь ближних велика, но исцеление возможно лишь для тех, кто покаялся и принял свою долю. Встретьте наказание мужественно, ибо оно справедливо, но в страдании и стыде найдите силы для новой жизни. Да, останется шрам, однако лучше потерять обе руки, чем душу, так пусть бесценное время не пропадет даром и научит вас бороться с собой. Друзья мои, оставьте горькое прошлое, очиститесь от греха и начните заново. Если не ради себя, так ради любимых матерей, жен и детей, что терпеливо ждут вас дома. Помните о них, и пусть они любят и ждут не напрасно. А если есть среди вас одинокие души, не знающие дружеской заботы, пусть вечно помнят об Отце, всегда готовом принять, простить и утешить блудных сынов, даже если явились они слишком поздно.